– Где он? – почти в полусонном бреду спросила она, услышав легкие вкрадчивые шаги служанки, которая принесла еще немного теплой воды, чтобы поддержать нужную температуру.
– Сидит в кресле. Там, в тайном…
– Почему он там сидит?
– Если уж он задумывается, то так, как задумываются разве что перед казнью или коронацией.
– Ты, конечно же, склонна считать, что "как перед казнью", сладострастная мерзавка? Зови его. Уверена, что после того, что он услышит здесь, ему действительно будет над чем задуматься. Причем надолго. Если только его не казнят, причем как раз перед очередной коронацией.
– Этого маленького, всего в черном. Казнить? – надула щеки и округлила глаза Эльжбетта. Всю свою недолгую жизнь пышногрудая круглощекая чешка – дитя Судет – прожила, удивляясь всему на свете, даже тому, что Господь наделил ее возможностью удивляться. Уж таковой она родилась, эта сладострастная мерзавка. – Его никто не осмелится казнить. Вся Варшава боится его. И вообще, такого невозможно умертвить, – неожиданно заверила Эльжбетта, все еще пребывая в своих собственных размышлениях.
– Почему ты уверена, что невозможно?
– Карлики вечны. Особенно если они коронные. Так мне сказали. Так было всегда, во всех королевствах.
Кто именно высказал ей столь глубокомысленную чушь, Клавдия выяснять не стала. Но прошло еще не менее пяти минут, прежде чем Вуйцеховский наконец появился. Словно бы до сих пор выжидал, опасаясь помешать их разговору.
Раздеваться в этот раз он не стал. Придвинув свой "коронный" стульчик, на котором Вуйцеховский, при его росточке, мог сидеть у ванны, почти не сгибаясь, он так и остался в черном камзоле, одетом на черную рубашку, в черных брюках и в черной шляпе, с легким черным шарфом, обвитым вокруг шеи. Клавдия уже знала, что этим шарфом он маскирует глубокий рваный шрам, доставшийся ему на память о еще тех днях, когда он числился при дворе тайным королевским следователем по особо важным государственным делам. О самом "мастере", который сумел столь ювелирно украсить его ожерельем смерти, Коронный Карлик предпочитал не распространяться.
– Оголяйтесь, господин Вуйцеховский, оголяйтесь, – игриво повелевала графиня. – Для меня всегда важна оголенная сущность мужчины.
– Судя по поту, пролитому на вашем особом ложе в "будуаре любви", это правда.
Такое понятие, как зависть, Коронному Карлику было неведомо. Он всего лишь констатировал факт. Вся его жизнь, все восприятие, казалось, были сведены лишь к констатации самого факта жизни. В этом был весь Коронный Карлик, независимо от степени "оголенности его мужской сущности" во время той или иной встречи с графиней д’Оранж.
– Уж не собираетесь ли вы заменить весь пролитый там пот своим собственным? – мягко улыбнулась Клавдия.
– Вам так и хочется обидеть меня, графиня. Трудно найти в этом городе человека, которому не хотелось бы пройтись по Коронному Карлику, как по булыжнику. Но у вас какое-то особое пристрастие. Впрочем, не будем усложнять наши отношения.
– Не будем. Хотя вы очень правильно заметили – это уже "пристрастие".
Вода, медленно струившаяся между его сжатыми пальцами, стекала ей на грудь и капала с коричневатых сосков, словно из ослабевших фонтанчиков. Вуйцеховскому доставляло особое удовольствие прикасаться пальцами к ее шее, разжигать ее страсть, задерживая руку на груди…
– Если я поинтересуюсь, зачем вы пригласили меня, графиня, то могу показаться некорректным. Ибо ответ ясен.
– Разденетесь прямо сейчас или еще помучите меня?
Он молча поднялся, отошел за занавеску и, раздевшись, опустился в ванну напротив Клавдии. Божественная прелесть этого французского изобретения, этой "страсти в медном выражении", как раз в том и заключалась, что оно рассчитано было на двоих. В каждом конце его оставалось небольшое утолщение, достаточное для того, чтобы протиснуться в него и запрокинуть голову.
Другое дело, что всякий раз, когда Коронный Карлик оголялся, графиня предусмотрительно закрывала глаза: вид тщедушного тельца этого человечка никогда не вдохновлял ее. И если д’Оранж снова и снова допускала появление здесь этого "варшавского гномика", если она вообще мирилась с его появлением, то лишь потому, что тельце это все-таки являлось "оголенной сущностью" тайного советника короля. Да еще потому, что, при всей неказистости своей фактуры, в постели Коронный Карлик вряд ли уступил бы любому из королевских гвардейцев. Пожалуй, это было самым приятным и самым загадочным открытием для нее во время их первого свидания. Не зря же после него графиня умудрилась глубокомысленно заключить: "Презрительно уменьшая тело Коронного Карлика, Всевышний, однако, с достоинством отнесся к сохранению его… мужского достоинства".
– То, что я скажу вам сейчас, – томно произнесла графиня, все еще оставаясь с полузакрытыми глазами, – принадлежит к одной из самых больших тайн королевства. Вернее, будет принадлежать к ней. Далеко не все из этой тайны известно даже таким людям, как канцлер Оссолинский, не говоря уже о коронном и польном гетманах.
– Всякая государственная тайна – потому и государственная, что является таковой даже для королей, – склонил голову Вуйцеховский.
– Вы поцелуете меня прямо сейчас или уже после того, как раскрою вам эту тайну?
– Если после, то это будет воспринято как плата за откровение. А наши отношения всегда оставались откровенно бескорыстными. Несмотря на всю ту корысть, которую мы оба время от времени извлекали из них.
– Эльжбетта, – позвала графиня служанку.
– Слушаю вас, госпожа.
– Закрой наружную дверь.
– Уже закрыла.
– Каждого, кто осмелится войти в ванный зал со стороны дворца, застрели прямо на пороге. Или же умертви в своих объятиях.
– Увидев, что здесь происходит, он и сам умрет от ужаса, – отвечала Эльжбетта из-за занавески. – Или от желания самому оказаться в тепле этого "парижского блаженства".
– Сладострастная мер-зав-ка – вот кто ты! – благостно улыбнулась графиня.
– И все же самой большой тайной королевства навсегда останется тайна, вершащаяся в этой комнате, – проговорил Коронный Карлик. – Какие бы запретные темы из своих тайных запасников мы с вами при этом ни извлекали.
– Вы правы, тайный советник, самая великая тайна королевства зарождается здесь, поскольку именно здесь совершаются его самые великие таинства, – страстно шептала графиня.
– Во всяком случае, мы с вами так считаем, – холодно заметил Коронный Карлик, и в который раз уже графиня отмечала про себя, что самым непростительным недостатком этого человечка остается его непростительное здравомыслие.
"Если даже в самый сладострастный момент мужчина остается способным мыслить трезво, то для всякой трезвомыслящей женщины он – человек конченый", – вполне трезво рассудила Клавдия. Но лишь в порыве самого большого накала страсти смогла произнести то обыденное, что должна была сказать в самом начале их встречи:
– Однако вынуждена огорчить вас, господин Вуйцеховский: наши с вами встречи теперь надолго прервутся.
– Не заставляйте меня истреблять половину своих агентов, графиня. Если список мужчин, получивших доступ к этому "ванному ложу", пополнился еще одним счастливчиком, то почему я до сих пор не знаю его имени?
– Когда он пополнится, я сама выдам его на растерзание. А пока что… вам придется отправиться в Украину.
– В Украину?! Вы, графиня, ничего не путаете? Уверены, что это касается именно меня?
– Причем отбываете туда тайно, с совершенно секретной миссией.
– Если миссия тайная, то… от кого? Если учесть, что вы сообщаете это тайному советнику короля.
– От всего остального мира. Легкомыслие здесь недопустимо, задание действительно будет очень важным.
Ни Клавдия д’Оранж, ни Коронный Карлик не могли продолжать этот разговор, ибо интерес, который он зажигал у тайного советника, способен был погасить пылкий интерес, все еще проявляемый к своему "коронному мужчине" графиней. А допустить этого нельзя было.
– Значит, от всего… остального, – только и произнес Вуйцеховский, понимая, что самое время прервать эту беседу.
– … Расположенного за пределами этого "парижского блаженства". Ибо, согласитесь: вся жизнь, которую мы с вами проживаем вдвоем, господин тайный советник, по-настоящему была прожита как раз в те минуты страсти, которые мы подарили себе в нашем "медном раю", – устало молвила Клавдия, припадая к челу "коронного мужчины", тайного, как и все прочее в этом "тайном будуаре" тайной фаворитки польской королевы Марии-Людовики Гонзаги.
19
Едва казаки поставили шатры и развели костер, как их лагерь, уютно расположенный в небольшой рощице, окружил татарский разъезд. Две стрелы пробили стенки шатра, в котором отдыхали полковник Хмельницкий с сыном, третья вонзилась в ствол деревца, стоящего рядом с костром.
Несмотря на воинственность такого знакомства, казаки все же поняли, что это еще не нападение и даже не угроза. Всего лишь требование представиться, высказанное степными бродягами с восточной галантностью.
Перекоп-Шайтан довольно быстро сумел убедить командира татарского чамбула, что он послан советником хана Карадаг-беем сопровождать высокое казачье посольство, направляющееся в Бахчисарай, и этого было достаточно, чтобы степняки унялись, а командир даже приблизился к костру, дабы собственными глазами узреть посла и поговорить с ним.
– Я могу доложить командиру тумена, что вы идете в Перекоп, чтобы принести дары мурзе Тугай-бею? – поинтересовался он, присаживаясь на корточки у костра, напротив Богдана Хмельницкого.
– Доложи, что я очень уважаю храбрость и мудрость мурзы Тугай-бея, однако бедность наша казачья пока не позволяет приносить ему дары.
– Никто и никогда не приходил к хану без даров, – недоверчиво пощелкал языком татарин, растирая рукой широкий шрам, перепахивавший его правую щеку.
– К хану – да, не приходил. И мы не собираемся нарушать этот обычай, – скосил Хмельницкий глаза на белокопытого скакуна, привязанного к передку одной из повозок.
– Хороший подарок хану, хороший, – вновь пощелкал языком татарин.
– При всей нашей бедности вы, досточтимый, получите бакшиш [37] , если выделите кого-либо из своих воинов, чтобы они провели нас по владениям Тугай-бея.
Татарин жадно заглянул в один из трех небольших котлов, из которых исходил пряный мясной дух.
– Дам я тебе такого воина. Своего младшего брата. Но Тугай-бей обидится, зная, что вы прошли мимо Перекопа, не удостоив его своим визитом.
– Но еще больше обидится хан, узнав, что посол Сечи начал переговоры с Тугай-беем, не испросив его высокого позволения. Разве я не прав, уважаемый?
– Очень прав, – пощелкал в этот раз еще и пальцами. – Вы не урус, вы – настоящий восточный человек. Избегая маленького гнева, бойся большого.
Посидев еще немного у костра, татарин получил свой кусок вареного мяса и несколько серебряных монет и ускакал в степь, туда, где, не решаясь приближаться к лагерю, топтали лошадьми промерзшую землю его всадники.
– Где же обещанный им брат, который должен провести нас? – иронично ухмыльнулся Седлаш, немного понимавший по-татарски. Разъезд надолго исчез, и у него уже закралось сомнение в том, что он еще когда-либо появится.
– Раз уж обещан, то появится, – неуверенно возразил Хмельницкий, у которого тоже начало появляться сомнение.
– Теперь уже "появится"! Увидим мы их когда-нибудь.
– Мы угостили татарина, и он получил свой бакшиш. Только очень не уважающий себя крымчак не сдержит после этого слова, – спокойно заметил Хмельницкий, принимаясь за еду.
– Да от них всего можно ожидать: это же татары!
– Сами о себе татары иного мнения. Такими татарами, какими видишь их ты, они себя не считают.
В ту ночь полковнику не спалось. И не только потому, что в шатре было довольно прохладно. Прислушиваясь к легкому похрапыванию сына, атаман пытался предвидеть свою судьбу и судьбу восстания, пламя которого его тайные эмиссары усиленно раздували сейчас во всех уголках Украины.
Сложность положения заключалась в том, что он не стремился к открытой войне с польским королем. Он помнил о своем сговоре с Владиславом IV, помнил, что в укромном тайнике, в одной из деревушек на Брацлавщине, лежит часть драгоценностей, переданных ему от имени короля специально для того, чтобы смог собрать и вооружить хотя бы костяк своего будущего воинства. Но как объяснить все это десяткам тысяч повстанцев, которые прибудут к нему с жаждой мести полякам за все те притеснения, которые они ежедневно познают?
А тут еще союз с крымским ханом… Понятно, что он нужен был Хмельницкому только для того, чтобы обеспечить успех в первых битвах против войск коронного гетмана да против тех казаков реестра, которые останутся верными королю. Как только в Украине появится с войсками сам Владислав IV, он прекратит всякие боевые действия против него и, получив из королевских рук вначале булаву гетмана Запорожского казачества, а затем и булаву гетмана Украины, двинет свои полки на Перекоп и дальше – на Кафу, Бахчисарай, Козлов…
Самым сложным для него лично будет время, когда, под каким-то очень веским предлогом придется расторгать союз с татарами. А сделать это можно будет лишь после того, как он сумеет вернуть на Сечь сына. Но сумеет ли?
В том, что хан потребует его сына в заложники, полковник не сомневался. Сомневался в другом: удастся ли потом вырвать его из рук ханских палачей. И что делать, как вести себя, если все-таки не удастся? Явиться самому? Пасть к ногам хана?
Хмельницкий мстительно рассмеялся. Нет, подобным образом напрашиваться на плаху он не станет. Хватит, натерпелся позора в поисках правды при дворе короля. Если уж все сложится настолько скверно для него и сына, Тимош примет смерть, как подобает воину, как подобает сыну гетмана Украины. Значит, такова его судьба. И потом, разве каждодневно он не рискует жизнью своего сына, посылая его в разведку, в бой, в обычный дозор?
Однако гибель Тимоша в бою или в случайной стычке останется для народа, для восставшей Украины незамеченной, в то время как гибель его в качестве ханского заложника – это гибель воина, пожертвовавшего своей жизнью во славу всего казачьего товарищества, во славу всего восстания. Тогда в чем дело? Его отцовские слезы – это его слезы. На ходе борьбы отразиться они не должны. Ну а за гибель сына Бахчисарай заплатит ему во время украинско-польского похода на Крым, когда это гнездо магометанства будет разрушено, выжжено каленым железом.
Хмельницкий приподнялся, подтянул к лицу сына небольшое войлочное покрывало, которым тот был укрыт, и, едва прикасаясь, провел пальцами по его лицу. Хоть и храбрился в эти минуты полковник, однако очень смутно представлял себе, как сможет перенести гибель сына. Точнее, не гибель, поскольку уже объяснил себе, что погибнуть Тимош может в любую минуту, даже здесь, в степи, от случайной татарской стрелы, а ту обреченность, с которой вынужден будет прожить его сын последние часы своей неудавшейся, мученической жизни.
Разгромив орду и вытеснив уцелевших татар из Крыма в приазовские степи, из которых они пришли сюда, он превратит полуостров в часть украинского гетманства. Или даже королевства. Почему бы ему, гетману Украины, не напомнить миру, что один из древнеукраинских великих князей, Данило Галицкий, уже был коронован папой римским, а его владения объявлены королевством.
Если же полностью вытеснить татар не удастся, Крым станет вассальным воеводством Украины. Именно Украины, а не Польши. И вообще, когда Украина сформируется как государство, зависимость ее от Польши будет длиться недолго. Да и то выглядеть она может чисто символической. Поначалу союз с Польшей понадобится ему, гетману, только для того, чтобы отражать натиск Турции, осваивая в то же время все эти дикие степи. Но со временем на Днепре, Днестре, словом, во всем Диком поле, а затем уже и на Дунае появятся украинские пограничные крепости, поднимутся портовые города…
Увлекшись размышлениями, Хмельницкий на какое-то время забыл о судьбе, которую решил уготовить своему сыну, сладостно вздохнул и, закрыв глаза, погрузился в предутреннюю дрему. Но не успел он как следует задремать, как весь лагерь оказался разбуженным зычным криком татарина.
– Эй, казак, где твой Темучин-завоеватель? [38]
– Какой еще Темучин? – недовольно прохрипел Савур.
– Полководец твой. Тамурленг Второй [39] . – Татарин явно был не лишен чувства юмора и позволял себе шуточки, за которые очень даже просто можно лишиться не только языка, но и самой головы. – Сообщи ему, что прибыл я, Корфат, брат уважаемого Бендербери-оглы, который прислал меня, чтобы помочь вам добраться до Бахчисарая! – объяснил татарин. Причем странно, что делал это Корфат на довольно сносном украинском.
– Полковник спит. И заткни свою глотку. Атаман не любит, даже когда свой, казак, будит его, – возмутился Савур, – не говоря уже о каком-то татарине.
Выйдя из шатра, Хмельницкий поежился и, осмотревшись, увидел ордынца, который, свесив ноги на одну сторону, сидел на коне, словно на завалинке. Этот обтянутый кожей скелет был одет не просто легко, но для этой поры года просто-таки легкомысленно. Зато сидел себе, жизнерадостно улыбаясь, оскаливая желтые лошадиные зубы и доставая из приседельной кобуры ножи, вгонял их один за другим в ствол дерева, под оголенной кроной которого приютился шатер казачьего Тамурленга.
Даже увидев перед собой важно вышедшего и добротно одетого командира кяфиров [40] , он не прекратил своего занятия, пока не вонзил в кору дикой абрикосы последнее острие.
– Это тебе, Темучин, – обратился он к Хмельницкому, – не терпится увидеть собственную голову на столбе у дворца хана?
– Обращаться ты мог бы и повежливее, – незло огрызнулся полковник, понимая, что ссориться с проводником ему ни к чему. – До дворца Ислам-Гирея далековато, а твоя голова рядом.
– Вот теперь вижу, что имею дело с сераскиром, – самодовольно признал гость. – Как я уже сказал, зовут меня Корфат. Допускаю, что в детстве звали иначе, но теперь зовут так.
– Меня интересует не твое колыбельное имя, а когда и где ты обучался украинскому языку?
– Еще в детстве, считай, с колыбели, был похищен казаками и несколько лет прожил на Сечи.
– О, в таком случае, ты уже не татарин, а настоящий запорожский казак.
– Турки считают иначе.
– При чем здесь турки?
– А при том, что, воюя за казаков, попал в плен к туркам.
– Ты, татарин, воюя за казаков, попал в плен к туркам? – несказанно удивился Седлаш. – Такого просто быть не может.
– В Диком поле и не такое случалось, а потому не вмешивайся в разговор, – осадил его полковник. – Продолжай, – снова обратился к Корфату. – Итак, ты попал в плен… Что дальше?