– Вас казнят, Коронный Карлик, – графиня д’Оранж крайне редко позволяла себе прибегать к прозвищу тайного советника. Но еще реже самому Вуйцеховскому приходилось слышать в ее голосе искреннюю, неподдельную тревогу. – И будут правы, поскольку казнят исключительно за ваше суесловие.
– Нет ничего более простого и бессмысленного, чем казнить никому не известного, никем в Варшаве не узнаваемого тайного советника Вуйцеховского. Вот почему до сих пор никто не торопится с этим прискорбным ритуалом. Итак, мы остановились на тайнике…
– Ваш вопрос означает, что вы все же согласны выполнить волю короля, – не констатировала, а скорее предупредила его Клавдия.
– Если на то воля не только самого короля, – пожал тот плечами, – но и прекрасной королевы.
Графиня д’Оранж капризно подергала левой щекой – явный признак того, что что-то в словах собеседника ей не понравилось. В последнее время она слишком ревниво следила за тем, чтобы Коронный Карлик упоминал о королеве не чаще, чем к тому вынуждала крайняя необходимость. Нет, пока что она была уверена, что ни в любовниках, ни просто в любимцах у королевы "варшавский гном" не состоит. Не понимала она другого – почему ни в качестве одного, ни в качестве другого он до сих пор не состоит?
– Деньги, покоящиеся в тайнике, должны быть вручены Хмельницкому – вот высший смысл вашей поездки. И еще: король желает, чтобы вы переговорили с полковником. Основательно. Как умеете только вы. Государь явно встревожен тем, что полковник не стремится поддерживать связь с ним, хотя возможности для этого имеются; как и тем, что вождь восставших вызывающе выходит из-под контроля.
"Еще бы не быть встревоженным?! – посочувствовал ему Коронный Карлик. – Будучи королем, оплачивать вооружение войска, которое вскоре прибудет под стены Варшавы только для того, чтобы свергнуть тебя же! Тут поневоле занервничаешь".
– Король желает знать, насколько – в вашем представлении, господин тайный советник, – Хмельницкий действительно тот, за кого он выдает себя.
– То есть тот, кем хотел бы знать его король, – уточнил Вуйцеховский. – Можете не сомневаться. Сделаю все, чтобы основательно поговорить с этим вождем одичавшего славянского племени казаков.
Графиня вновь мельком взглянула на карету и, приказав слуге запереть ворота, дабы никто не смог угнать это рессорное создание и никому оно не бросалось в глаза, вошла во дворец.
Коронный Карлик задумчиво последовал за ней.
– Иногда мне приходит в голову совершенно сумасбродная мысль: не отправиться ли в это путешествие вместе с вами? Тогда поездка показалась бы вам не только приятнее, но и осмысленнее.
Вуйцеховский не знал, что следует подразумевать под ее понятием "осмысленности", однако охотно согласился, что задуматься над такой возможностью стоило.
– Будь я графиней де Ляфер, наверное, так и поступила бы.
– То-то и оно – "будь вы графиней де Ляфер", – еще охотнее поддержал ее Коронный Карлик. – А потому давайте оставим наши общие несбыточные фантазии. Не желает ли король еще раз лично встретиться со мной? Исходя не из важности моей персоны, а из важности миссии.
– Вполне возможно, что такое желание у него появится сегодня вечером. Вот почему до самого вечера кормить, поить и развлекать вас будут в моем дворце.
– Как опьяняюще мило. Еще один день провести в вашем обществе.
– Не огорчайтесь, господин тайный советник, меня здесь не будет, поскольку я срочно понадобилась королеве. Однако предупреждаю, что до самого отъезда вы не имеете права оставлять пределы моего дворца, его парка и двора. Не заставляйте моих стражников-норманнов напоминать вам об этом.
Коронный Карлик оглянулся и увидел позади себя у двери двух рослых воинов в чешуйчатых кольчугах, с длинными кинжалами на поясах.
– Зачем же выставлять сразу двоих?! – по простоте своей душевной изумился Коронный Карлик. – Вполне достаточно одного. Вечно кто-то переоценивает мои ратные возможности. Впрочем, как и степень моего страха перед ним.
25
Карадаг-бей оказался прав. В Бахчисарае Хмельницкого приняли с еще большей настороженностью, нежели в Перекопе. Три дня казачье посольство держали под арестом, выдавая в день по лепешке и небольшой кружечке воды. При этом все оружие и драгоценности были отобраны.
– Завел ты нас, полковник, прямо на галеру, – проворчал старый казак Ворон, когда к концу третьих суток стало ясно, что к хану им не пробиться, на волю тоже не вырваться.
– Ну, это пока еще не тюрьма, – благодушно возразил Савур. – Нас держат в чьем-то доме.
– Начальника тюрьмы, – пошутил Седлаш. – Хотя татарва и понимает, что нам от этого не легче.
Тимош внимательно посмотрел на отца. Тот сидел у окна, подставив лицо предзакатному солнцу, и упорно молчал. Это настораживало парнишку.
– Как думаешь, казаки не пойдут против нас, не взбунтуются? – шепотом спросил он.
– Хорошо, что с нами нет Перекоп-Шайтана и Корфата, – ответил атаман, чтобы не усиливать страхи сына. – Может, они что-нибудь предпримут, чтобы освободить нас.
Он заметил, что Ворон и Мирон из его сопровождения начали роптать, поэтому опасался, как бы это роптание не передалось остальным казакам. Не бунта он боялся, а того, что татары воспользуются их разобщенностью и примутся подкупать то одного, то другого. И где уверенность, что кто-то из них, ради спасения своего, не признается, что Хмельницкий действительно прибыл в Бахчисарай только для того, чтобы лично осмотреть путь, которым придется вести свое войско на столицу Крыма.
– Может, и придут, если их все еще не посадили на кол, – проворчал Мирон. И полковник впервые пожалел, что включил его в свое посольство. Он знал, сколько раз из-за таких, вечно чем-то недовольных, "миронов" украинские повстанцы убивали своих предводителей, а то и выдавали их полякам.
Ночь атаман провел в тягостных раздумьях. Он прекрасно понимал, что из этой полутюрьмы есть только два выхода: на прием к хану или на плаху. Впрочем, путь к плахе вполне мог пролечь и через ханские покои. Все зависело от того, как сложится их многотрудный разговор с правителем.
Полковник мог лишь догадываться, что творилось в душах казаков, которые сопровождают его, но сам он в душе уже не раз проклинал себя, что столь легкомысленно, без предварительной договоренности, отправился в этот гибельный вояж. Однако душевная истерика его довольно быстро угасла. Хмельницкий принадлежал к тем людям, которые привыкли действовать, исходя из реальной ситуации, а не из благих намерений. Вот и сейчас он вновь и вновь взвешивал все те доводы, которые, при любом исходе странствия, способны были оправдать его. Можно ли рассчитывать на успех восстания, не заручившись поддержкой Крымской орды? Нет.
Если бы он действительно создал грозную повстанческую армию и начал теснить поляков, хан сам вызвался бы помочь королю, а уж Владислав IV, конечно же, обратился бы за помощью к правителю Бахчисарая, твердо зная, что сильная казачья держава – это постоянная угроза Крыму. И тогда он, Хмельницкий, никак не сможет объяснить себе и войску, почему сразу же не обратился к хану, не протянул руку дружбы.
Тем временем отношения Ислам-Гирея и турецкого султана дошли до той черты, за которой повелитель всех османских земель начинал подумывать: а не направить ли в Крым экспедиционный корпус? Не пора ли таким образом напомнить несговорчивому хану и всем прочим крымчакам, чьи они вассалы и благодаря чьей поддержке существуют?
Хмельницкий рассчитывал, что, обратившись к обоим правителям, он каким-то образом сумеет на время примирить их, превратив в своих союзников. А главное – есть повод. Согласно каким-то договоренностям, Польша обязана была выплачивать Бахчисараю дань, которую король, очевидно, платил только потому, что не хотел раздражать и Крым, и Порту.
Но в том-то и дело, что за прошлый год эта дань выплачена не была. Именно об этом долге чести полковник и собирался деликатно напомнить хану. Поход орды против поляков мог быть истолкован и как наказание за неуплату.
Утром, едва Хмельницкий успел побриться, появился какой-то чиновник и сказал, что его вызывают во дворец. Полковник торжествующе осмотрел своих спутников: он все же добился своего.
– Меня примет хан? – спросил он по-татарски.
– Нет, гяур, тебя примет советник хана, досточтимый господин Улем, да продлит Аллах дни его под этим солнцем.
Глядя на отвисший живот чиновника, полковник впервые остро, с солдатской тоской, ощутил, как ему не хватает сабли. Выслушивая этого жирного ублюдка, он переживал те минуты, в которые желание отстоять честь значительно сильнее желания сохранить голову.
Улем встретил его, восседая на возвышенности из ковров и подушек. Он и сам казался горой, довольно бездарно нагроможденной из костей и остатков мышц и безнадежно обросшей канцелярским жиром. Палаш, который он вертел в руке, тускло поблескивал дамасской сталью и изумрудами серебряной рукояти. На широкоскулом монгольском лице его выражение свирепости не возникало и не исчезало, а оставалось навечно впечатанным в каждую черту, каждую мышцу, в пронизывающий взгляд полузатонувших между припухшими веками черных глаз.
– Тебе окажут большую честь, урус, – брезгливо процедил он, глядя на Хмельницкого, – на твоей казни будет присутствовать сам хан Крыма Ислам-Гирей. Но прежде тебя предадут пыткам, под которыми ты расскажешь все, что знаешь о Сечи, о замыслах польского короля и задуманном вами, грязными гяурами, походе против Крыма.
– На все вопросы, которые интересуют великого хана, я могу ответить и без пыток, – вежливо склонил голову Хмельницкий, хотя стоявший за его спиной чиновник прошипел ему в затылок: "На колени, презренный. От слова мудрейшего Улем-бея зависит воля хана".
"Слишком храбро ты подсказываешь, – подумалось Хмельницкому, – чтобы допустить, что делаешь это по собственной воле".
– Так в чем вы подозреваете меня, мудрейший Улем-бей?
– Что пришел сюда, как шакал, рыщущий в поисках добычи.
– Даже когда между нами случались войны, мы, казаки, принимали послов великого хана с таким же почтением, с каким обычно принимаем послов Высокой Порты. Так достойно ли имени и славы великого хана относиться ко мне и моим офицерам, как к пленникам?
– Ты пришел сюда не как посол, а как лазутчик.
Хмельницкий воспринял это предположение слишком спокойно, чтобы не удивить этим советника хана.
– Приходилось ли вам, мудрейший Улем-бей, видеть когда-либо лазутчика, который бы прибывал в стан врага вместе со своим сыном, еще не достигшим возраста воина? Назовите мне безумца, который бы решился на такое, убив в себе отцовские чувства. – Хмельницкий говорил, тщательно подбирая слова. Он понимал, что от тех нескольких минут, которые он проведет наедине с Улемом, будет зависеть не только то, примет его хан или не примет, но и как правитель будет вести себя во время приема.
Полковник не сомневался, что аргументы, которые он преподнесет Улему, в той или иной форме будут преподнесены затем повелителю.
– Вы, гяуры, способны на все, – проворчал Улем, понимая, однако, что Хмельницкий прав. Но тут же поспешил уточнить: – А что, разве твой сын прибыл вместе с тобой?
– Да, мой старший сын Тимош находится здесь.
– Почему же мне не доложили об этом? – грозно уставился он на чиновника, стоявшего за спиной Хмельницкого.
– Я не знал об этом, да увеличит Аллах мудрость твою, – упал тот на колени. – Никто не знал. Не предупредили.
"Вот оно что! Гонец от Тугай-бея или Сулейман-бея забыл сообщить, что я прибыл с сыном. Может, это и к лучшему. Узнай они об этом сразу же… Возможно, Тимош уже был бы предан пыткам".
– Уползай вон, – презрительно взмахнул лезвием палаша Улем. – И прикажи, чтобы сына полковника Хмельницкого пока не трогали. Пока, – подчеркнул он, озаряя свое лицо ухмылкой каннибала.
Появление сына действительно показалось советнику очень кстати. Теперь он знал, как заставить Хмельницкого быть предельно вежливым и откровенным. А если понадобится, то и сговорчивым.
– И еще, мудрейший Улем-бей, – продолжил свою мысль Хмельницкий. – Неужели вы думаете, что, пожелай я провести разведку, мне некого было послать сюда? На Сечи всегда хватало казаков, владеющих татарским, приученных ползать, как ящерицы, и прекрасно знающих эти края, поскольку приходилось бывать здесь в ипостаси и воинов, и пленников.
– Тогда чего ты добиваешься? На что рассчитываешь? – угрюмо процедил Улем.
– Рассчитываю на встречу с великим ханом Крымского улуса Ислам-Гиреем.
– И чего собираешься просить у него? – почесал свой подбородок кончиком палаша.
– Не просить, а предлагать. Дружбу и военный союз.
Ржал Улем после этих слов полковника долго и, что самое обидное, совершенно искренне.
– Разве ты уже стал королем Польши?
– Пока что нет.
– Но уже принял булаву гетмана Украины, которую тебе вручило запорожское казачество и которая освящена королевским универсалом?
– Гетманом буду, причем довольно скоро, как только соберу достаточно войска и как только…
Улем воинственно оскалил крепко сжатые зубы, заставив этим полковника запнуться на полуслове.
– Тогда, может быть, ты уже избран кошевым атаманом Запорожской Сечи? – садистски добивал он Хмельницкого, давая понять, что прекрасно осведомлен о сомнительном статусе своего гостя и на Сечи, и в повстанческом казачестве. – Или хотя бы куренным атаманом?
– С казачьими чинами вы ознакомлены… Однако замечу: тому, кто уверен, что станет гетманом, стремиться в кошевые, а тем более – в куренные, не обязательно. Пока я наслаждаюсь видами Крыма, на Днепре собирается огромное украинское войско.
– Где именно собирается это войско? – вновь насторожился Улем.
– По обоим берегам Днепра, возле Сечи.
– И сколько же сабель оно будет насчитывать?
– Этого пока не знает никто, поскольку отряды формируются в каждом воеводстве, в каждом местечке. Уже сейчас собрано более ста тысяч сабель. Целые полки создаются возле Черкасс, под Уманью и под Баром, если только названия этих городов о чем-нибудь говорят вам.
Улем несколько раз повел палашом по раскрытой ладони, как по точильному камню, и надолго замер, уставившись на полковника, словно удав.
– Хорошо, гяур, я доложу великому хану о твоем появлении в столице Великого Татарстана. Возможно, он и соизволит выслушать тебя.
– Не сомневаюсь, что соизволит. Кто бы еще принес ему такую весть, какую принес я?
– Но запомни: пока ты будешь говорить с ханом, твой сын будет стоять на коленях под мечом палача.
26
– Это произошло, граф: королевич Ян-Казимир уже прибыл в Польшу!
– Причем довольно давно, – спокойно заметил де Брежи, удивленно глядя на королеву.
Они сидели в небольшой личной приемной королевы, разделенные высоким столиком и хрустальной амфорой, наполненной минеральной водой, которую королеве регулярно доставляли с одного из курортов Богемии. Мария-Людовика обожала эту воду, и теперь они оба наслаждались ею, словно лучшим из французских вин.
– Но он все же прибыл, Брежи. Я должна видеть его.
– Хотелось бы, конечно, чтобы первым возжелал этой встречи претендент на корону, – мягко возразил посол Франции. – Не будем забывать, что он все еще только претендент на корону, а вы уже королева.
– Даже получив корону, он будет оставаться всего лишь королем, в то время, как я буду… королевой, – горделиво вскинула подбородок француженка.
– Но так будет после коронации. А пока что нужно вести себя так, чтобы он возжелал венчаться со вдовой своего брата и, таким образом, превратил ее из безутешной вдовы в жизнерадостную королеву. Поэтому есть время для смирения, и есть время для амбиций…
– И все же я не собираюсь ждать, когда претендент на корону предстанет на белом коне пред моим окном. Сама посажу его на этого коня, подготовив таким образом к тому, чтобы, получив корону, он, уже в качестве претендента на мою руку, стоял под моим окном на коленях. Где находится сейчас принц-кардинал Ян-Казимир?
– Насколько мне известно, отдыхает после утомительного путешествия в замке неподалеку от Вроцлава. В Варшаве он пробыл всего два дня, причем почти инкогнито, гостем примаса польской церкви.
– Не пожелав даже повидаться с братом, – осуждающе обронила Мария-Людовика. – Чудовищная ошибка.
– Не зря же после этого он старается не показываться ни в Варшаве, ни в Кракове.
– Вызывая тем самым слухи и пересуды, – неодобрительно подтвердила королева. – Ведь каждому понятно: Ян-Казимир затаился и ждет… И каждому понятно, чего именно он ждет.
– Его ожидание тем более зловеще, что точно так же затаился и ждет своего часа принц Кароль, то есть второй брат короля. – Граф вопросительно взглянул на Марию Гонзагу.
Он понимал, что сейчас королева стояла перед очень трудным выбором: на кого из братьев делать ставку? И дело не только в том, что ей действительно трудно будет выбрать. Все осложнялось тем, что она не была уверена, что выберут ее. Что хотя бы один из братьев остановит свой выбор именно на ней. Или же оба будут рваться к короне, совершенно игнорируя ее присутствие на этом скорбном и далеко не рыцарском турнире.
– Вы должны помочь мне встретиться с Яном-Казимиром, граф.
Рука де Брежи вздрогнула и замерла, не донеся бокал до рта. Вот этой просьбы он не ожидал. Нет, он, конечно, понимал, что рано или поздно разговор будет сведен к выбору. Мало того, он ведь сам однажды предлагал королеве как можно скорее определиться, поскольку судьба польской короны очень важна для парижского двора, у которого всегда были свои интересы в Варшаве. Точно так же, как были они у Швеции, Турции, Трансильвании, Пруссии и Литвы…
Черт возьми, да одно только перечисление заинтересованных дворов способно повергнуть в ужас любого дипломата! Что уж говорить о нем, де Брежи, для которого судьба польского трона еще и судьба "его королевы"? Женщины, которую он любил своей последней, обреченной любовью.
Так вот, посол понимал, что разговора о престолонаследнике им не избежать. Однако не предполагал, что за помощью в столь деликатном вопросе, как первое свидание с Яном-Казимиром, королева обратится именно к нему. Ведь существуют иные каналы. Например, через графиню д’Оранж, уже пытающуюся флиртовать с другим претендентом – Каролем; через Коронного Карлика, князя Оссолинского, наконец…
– Прежде всего из этого следует, что выбор свой вы сделали? – глухо спросил де Брежи, не узнавая собственного голоса. – Он пал на кардинала Яна-Казимира. Я имею в виду, окончательный выбор.
– Очевидно, следует понимать именно это, – растерянно подтвердила королева. – Но я опасалась, что первый ваш вопрос будет иным.
– Не стану задавать его, чтобы не вызывать вашего сочувствия. – Де Брежи вновь прислушался к собственному голосу и понял, что он принадлежит некоему ревнивцу, который, однако, склонен попридержать свои чувства, дабы не мешать общему делу.
– Надеюсь, мой выбор поможет Яну-Казимиру. Намекните ему на это, заставьте быть более решительным. Вы понимаете меня, Брежи? Все, времени на любовные игры и свадебные игрища у нас уже не осталось. Тот роковой час мы с Яном-Казимиром должны встретить не во вражде, а в сочувствии друг другу. От этого многое зависит.