* * *
Хан смотрел на него с презрительной насмешливостью и одобрительно кивал. Он понимал состояние полковника, которому приходится приглашать на свою землю извечных и самых страшных ее врагов. Так что не хотелось бы ему оказаться сейчас на месте Хмельницкого.
– Но я не могу дать тебе войск. У меня их сейчас нет. Как нет и денег для того, чтобы сформировать армию. К тому же я не хочу объявлять воину Польше, нарушая заключенный между нами мир. Польша – могучее королевство. Зачем накликать его войска на нашу землю?
– Но мне нужно хотя бы пять-шесть тысяч! – почти взмолился Хмельницкий, понимая, что переговоры завершаются ничем. – Чтобы восставшие знали, что Крым с нами, и чтобы своей воинственностью ваши аскеры наводили ужас на польских ополченцев.
Хан промолчал. Сказано было довольно откровенно: казакам нужна хоть какая-то, хотя бы символическая поддержка. В то же время Ислам-Гирей понимал, что пусть даже символическое участие в войне с поляками на начальном ее этапе даст потом возможность двинуть на Речь Посполитую целую армию, преподнеся это своим крымчакам и Турции как "великий поход против неверных". И падут польские крепости. И потянутся в Крым обозы с добычей и пленными. И умолкнут враги престола, постоянно упрекающие его в нерешительности, в оскудении казны и в ослаблении государства.
К тому же он, Ислам-Гирей, напомнит всему миру, и прежде всего Польше и Турции, что с ним, как правителем, нельзя не считаться. Особенно если он выступает вместе с украинским казачеством.
– Нет, мои войска не пойдут с тобой, полковник. Войну Польше может объявить только Стамбул. Зачем накликать гнев сразу двух великих правителей – Польши и Турции?
Хмельницкий оценивающе взглянул на хана, как бы прикидывая, надолго ли хватит его упорства.
– Если вы дадите мне войска, мы вместе будем воевать против поляков. Если не дадите, вам придется сражаться против объединенной армии поляков и казаков. Вот грамота короля, – положил Хмельницкий на стол свиток, – которой король разрешает нам создать целый флот и собрать армию для войны с вами.
Хан читал и перечитывал грамоту, которую Хмельницкий когда-то похитил у полковника реестровых казаков Барабаша. Вначале разбирался сам, затем позвал переводчика…
– Я позволю тебе обратиться за помощью к перекопскому мурзе Тугай-бею, – наконец произнес он, удостоверившись, что грамота подлинная. – Непослушные мурзы-вассалы для того и существуют, чтобы время от времени спускать их с цепи, охлаждая тем самым воинственный пыл.
Хмельницкому хотелось улыбнуться, но он сдержался. Отношения между ханом и перекопским вассалом, постоянно тщившимся вести независимую от Бахчисарая политику, его не интересовали. Иное дело – само предложение хана. Королевская грамота все же подействовала, полковник не зря так рассчитывал на нее.
– Сможет ли Тугай-бей узнать о вашей воле раньше, чем я прибуду в Перекоп? – осторожно нащупывал он тропу в трясине этого странного разговора.
– Гонец – это уже приказ. Пусть Тугай-бей считает, что он сам принял решение об участии в походе против поляков.
"…От которого хан потом в любое время сможет отмежеваться, – растолковал про себя его тактику Хмельницкий. – Особенно, если окажется, что турецкому султану вся эта затея не понравилась".
– Ваша воля в этой стране – высший закон для подданных, – двусмысленно подытожил полковник.
– Разве мурза не будет знать, что в переговоры с ним вы вступили уже после переговоров в Бахчисарае? – едва заметно улыбнулся в ответ Ислам-Гирей.
Хмельницкий со всей возможной вежливостью поблагодарил хана и поднялся из-за стола.
– Официально король Владислав IV не отказался выплачивать мне дань, – счел хан необходимым объяснить свой отказ. – А если так, значит, нет и повода для войны. Дороги опасны, обозы с данью идут долго… – тоже поднялся он из-за стола. – Так что надо выждать, полковник. Если же и после того, как ваши воины вместе с аскерами Тугай-бея разобьют его первые полки, королевские послы не прибудут сюда с данью, вот тогда…
Хан не договорил. Его воинственная саркастическая ухмылка сказала Хмельницкому больше всяких слов.
– Я преклоняюсь перед вашей мудростью, великий хан, – сдержанно, с достоинством молвил Хмельницкий.
Полковник уже выходил из зала, когда Ислам-Гирей вдруг окликнул его.
– Мне сказали, что вы прибыли сюда с сыном.
Как ни готовился Хмельницкий к этому вопросу, но все же, услышав его, внутренне вздрогнул.
– С сыном, мудрейший. И с дарами, которые сегодня же…
– И это ваш единственный сын, полковник? – перебил его Ислам-Гирей, хотя при упоминании о дарах, которые Хмельницкий должен был бы преподнести еще до переговоров, глаза его загорелись.
– Единственный. Даже если бы у меня было десятеро, все равно каждый из них оставался бы единственным, – почти повторил он сказанное когда-то Тугай-беем.
– И сколько ему?
– Скоро будет шестнадцать весен.
– Время, когда каждый татарин стремится предстать перед своим родом истинным воином.
– Наши традиции очень похожи.
– Твой сын, полковник, останется у нас. Что ему делать в степи? Посмотрит наши горы, Бахчисарай. Изучит язык и обычаи. Пока ты станешь ханом Дикого поля, он станет первым женихом Бахчисарая. Самую красивую девушку Крыма подыщем, а?!
Хмельницкий угрюмо молчал, делая вид, что предложение оказалось совершенно неожиданным.
– Я взял его с собой именно для того, чтобы показать этот прекрасный край. Тем более что все равно с некоторых пор его домом стал военный лагерь.
– Помня, что твой сын здесь, полковник, ты будешь ревностно заботиться о нашей дружбе, – цинично поиграл желваками хан, удивляясь в душе, что Хмельницкий даже не пытается каким-то образом отговорить его от решения оставить сына в заложниках.
– Вы, как всегда, мудры в своих решениях, великий хан, – незло, обреченно признал полковник, откланиваясь и решительно уходя.
31
Королева знала, что графиня д’Оранж, ее служанки и камердинер давно покинули дворец, и теперь они оставались вдвоем во всем этом просторном, обставленном в парижском стиле особняке. Что придавало их встрече какой-то особый налет таинственности.
Когда Мария-Людовика вошла в холл, королевич уже с нетерпением ждал ее там, прохаживаясь между расположенными в разных концах зала мраморными статуями, словно выбирал место, на котором и самому можно было хоть на какое-то время застыть.
Одет он был, как перед дуэлью, – высокие черные ботфорты, кожаные, обтягивающие тело штаны с утолщенными серебряными наколенниками; кожаная, украшенная стальными пластинами, куртка с навешенным на нее нагрудным ромбовидным щитом…
"Что ж, будем считать, что вид у него довольно воинственный, – отметила про себя королева. – Знать бы, насколько он соответствует сути".
Правда, обрамленное короткой русой эспаньолкой лицо Яна-Казимира показалось ей основательно уставшим. Однако Мария-Людовика успокоила себя тем, что усталость эта налетная, след стараний графини, самозабвенно заботящейся о непорочности своей королевы.
Тридцать девять, со сладостной затаенностью вспомнила она о возрасте будущего короля и будущего, даст Бог, мужа. Прекрасный возраст! Особенно для такого рослого, крепкого мужчины, как этот.
– Вас не смутило, что я столь настойчиво добивалась встречи с вами, мессир?
– Раскаиваюсь, что не приложил еще больших усилий к тому, чтобы увидеться с вами. Сразу же, как только прибыл из Франции, – негромко, рокочуще невнятно, в нос себе, пробубнил Ян-Казимир.
– В этот раз мне придется простить вас, мессир, – едва просветлело лицо королевы, скрытое под сиреневой вуалью. – Но в будущем… Впрочем, давайте присядем.
На столике, накрытом в углу, между камином и настенным арсеналом из мечей, сабель и пистолетов, стояла бутылка французского вина и несколько блюдец с тонко нарезанными ломтиками жареного мяса и сыра.
– Наша встреча подразумевает значительно больше того, что мы можем высказать друг другу. – Королева еще не определилась, как она должна вести себя. Как невеста при живом муже? Как завтрашняя вдова, которая уже сегодня имеет право подумать о своем будущем? Как любовница, явившаяся на тайное свидание? Но ведь никаких особых чувств этот худощавый, с кирпично-багровым, обветренным в походах и попойках лицом воин у нее не вызывал. Тем более что любовник, причем "официально признанный", если позволено так выразиться, у нее был, и в другом она пока не нуждалась.
– Значительно, – все с той же невнятностью обронил кардинал-королевич. Когда он наполнял бокалы, рука его предательски дрожала, а глаза с жадностью оценивали напиток.
"После меланхоличного Владислава с этим человеком сойтись тебе будет очень трудно, – молвила себе Мария-Людовика. – Вообще трудно жить рядом с кем бы то ни было другим. Ты привыкла к покорности и невозмутимости своего короля. К его безразличию к тебе… Но ведь и после коронации Яна-Казимира послом Франции в Польше останется все тот же граф де Брежи…".
– Хотела бы знать… Вы в самом деле решительно настроены бороться за польскую корону? – Мария-Людовика понимала: стоит ей умолкнуть, и возобновить разговор в нужном русле уже будет трудновато. А она не желала отдавать инициативу поляку. – Поймите, для меня этот вопрос не праздный.
– А что сулят вашему мужу врачи? Скоро ли нам придется вступать в эту борьбу?
– Вы не поняли меня, мессир. Вступать нужно уже сегодня, сейчас. Врачи подтвердят то, что решит Господь, однако за Господом дело, похоже, не станет. Да простит меня все тот же Господь.
– Сейчас вы немного напоминаете мне графиню де Ляфер с ее неподражаемой логикой и манерами, которым вы, кажется… Впрочем, простите, государыня…
Пока он говорил все это, Мария-Людовика дважды умудрилась поперхнуться вином. Упоминание о Диане де Ляфер было настолько неожиданным для нее, что, сжав пальцами горло, королева какое-то время изумленно и обиженно смотрела на Яна-Казимира как на клятвоотступника.
– Понимаю, что, будь на моем месте эта прожженная авантюристка…
– Великосветская, – улыбнувшись, поправил королевич. – Великосветская авантюристка…
– Так вот, будь на моем месте эта ваша великосветская… бороться за корону было бы значительно легче, признаю. Но все же, просила бы впредь в моем присутствии имя этой мадам не упоминать.
Королевич ухмыльнулся себе в усы и, приподняв бокал в молчаливом тосте, залпом осушил его, после чего принялся жадно поедать мясо и сыр.
"Если этому мужлану и выпадет судьба стать моим мужем, то обучать его манерам придется заново. Как юного пажа. И занятие это будет не из легких. Оно и понятно: походы, плен… Любовные интриги по всем заезжим дворам Европы… – Королева грустно рассмеялась про себя. – Однако есть ли у тебя выбор? Ну, остановишь ты его на пропахшей ладаном сутане Кароля, что в твоей жизни изменится? К лучшему, ясное дело".
– Имя графини д’Оранж упоминать мы тоже не будем, – вызывающе подтвердил королевич, промокнув губы той же салфеткой, какой только что вытирал жирные руки.
И Марии-Людовике вдруг захотелось туда, в "храм распятий", на ложе между двумя каминами. Во "всемирное распятие Христа", за окном которого ожидали своего часа тридцать три камня "тайного мужчины".
– Но говорить мы будем всерьез, – сжалился над ее мучениями королевич. – Да, государыня, мои намерения самые решительные. Иначе я попросту не стал бы возвращаться сюда из Франции. Чувствую, что способен многое изменить в этой стране. Прежде всего – вернуть ей былое величие. Превратить в могучую империю, одни берега которой будут омывать воды Балтийского, другие – Черного и Азовского морей. От Дуная и Эльбы – до Волги и Дона.
– Будем считать, что набросок речи на элекционном сейме, на котором будут избирать короля, у вас уже готов. Ваши намерения способны вызывать у польских патриотов искреннее уважение, – сдержанно подбодрила его Мария-Людовика, пригубливая свой бокал. – Вы знаете, что ваш брат тоже воспылал военной страстью и даже готовился… готовится, простите, начать великую войну против османского мира.
– Мне почему-то кажется, что эта воинственность вдруг проявилась у него под вашим влиянием.
– В какой-то степени, да. Я всегда считала, что мой король должен быть королем Великой Польши. Чего нельзя добиться дипломатией, следует добиваться с помощью меча.
– То есть относительно истоков воинственности моего достойного братца я не ошибся?
Королева подтвердила его догадку снисходительной улыбкой. Дискутировать на эту тему ей не хотелось.
– Давайте переходить к более конкретному разговору о наших отношениях, ваше высокопреосвященство.
– Предпочитал бы обходиться без церковного титула, – обронил Ян-Казимир.
– Как вам будет угодно. Надеюсь, вам уже понятно, что появились очень сильные соперники, которые претендуют на корону Польши с не меньшими шансами, чем у вас.
– Все они прекрасно известны мне. Как и шансы, которые согревают их.
– Некоторые из них к тому же дают понять, что способны претендовать и на руку королевы-вдовы. Уж извините, что говорю об этом при живом муже…
– Мы исходим не только из своих интересов, но из интересов Польши. Заботиться о наследнике престола всякому королю следует со дня его коронации.
– Но, получив в моем лице предводителя оппозиции, к трону вы не пробьетесь. Ибо путь к нему пролегает через сейм, где мое влияние вам известно.
– Каковы же ваши условия?
– Я стану всячески демонстрировать свою поддержку вам только в том случае, когда поклянетесь, что… Словом, вы понимаете.
– Что буду просить именно вашей руки. Условия лучше называть такими, какими они выдвигаются.
– Так вы клянетесь в этом, ваше королевское высочество?
– Клянусь.
"А ведь он неплохо подготовлен к нашему разговору", – подумала королева с некоторым разочарованием. Она опасалась, что встреча получится более трудной. В слишком уж деликатном и двойственном положении она оказывалась.
– Вы все хорошенько обдумали?
– У меня еще будет время подумать о многом. Но от клятвы уже не отступлюсь.
– Мне бы хотелось, чтобы это была клятва рыцаря, а не кардинала. Вы уж простите мое неуважение к святому сану.
– Это и есть клятва рыцаря, Ваше Величество.
– И добиваться моей руки станете не ради короны… Не только ради короны. Разве не так?
– Отныне я стал бы добиваться ее, даже если бы твердо знал, что лишусь короны, которая уже сияет на моей голове.
– Вот это по-рыцарски, – охотно подтвердила Мария-Людовика. Слишком уж трогательным показалось ей это заверение.
Еще несколько минут оба просидели в неловком молчании. Очевидным было, что лимит откровенности исчерпан, и теперь они находятся у той черты, за которой отношения приобретают совершенно иной, более интимный характер. И королева явно не готова к этому.
– Мне приятно, что наша встреча наконец состоялась, – неуверенно молвила Мария-Людовика, давая понять, что время прощаться. – Хотелось бы, чтобы вы поскорее вернулись в Варшаву или же обосновались в одном из городов недалеко от столицы. Когда наступит критический момент… ваше присутствие у смертного одра не может нести в себе ничего предосудительного. Зато мы будем рядом и будем едины. Наши враги почувствуют это.
– Готов согласиться с каждым вашим словом.
Королева поднялась и, вновь оценивающе взглянув на своего избранника, направилась к двери.
– Вы уже уходите? – в вопросе Яна-Казимира было столько неудовлетворенности и разочарования, что королева не могла не ухмыльнуться.
– Хотите сообщить мне еще что-то очень важное? – спросила она, остановившись, но не поворачиваясь к нему лицом.
– Да нет, собственно…
– У меня тоже создалось впечатление, что больше сказать вам нечего.
– Но вы могли бы остаться еще на какое-то время. Наше знакомство… Мы могли бы продолжить его… – смущенно бубнил наследник престола. – В конце концов, во дворце мы сейчас одни. Когда еще представится такой случай?
– Уж не хотите ли предложить мне стать вашей любовницей? – мягко спросила Мария-Людовика, только сейчас повернувшись к нему и приподняв закрывавшую лицо вуаль. – Согласитесь, что это ни к чему. Если уж нам обоим суждено быть вместе, то стоит ли порождать слухи и сплетни?
– Но позвольте, коль уж мы здесь, вместе!.. – вскричал в Яне-Казимире обиженный мужчина.
– Князь… – укоризненно улыбнулась королева. – Да угомонитесь же вы! Признайтесь, что вы совершенно не готовы сейчас к тому, чтобы оставаться наедине с королевой.
Ян-Казимир запнулся на полуслове и, ступив несколько шагов к Марии-Людовике, осипшим голосом проворчал:
– Что вы имеете в виду?
– То самое обстоятельство, которое имеете в виду вы и досточтимая графиня д’Оранж.
Она видела, как побледнело лицо будущего супруга. Этого удара он не ожидал. Ни от королевы, ни от Клавдии д’Оранж. В то время как королева была уверена, что этим ударом она не только усмирила Яна-Казимира, создав повод для дальнейших упреков в адрес будущего мужа, но и избавила себя от его упреков. На тот случай, если вдруг Ян-Казимир поведет разговор о ее отношениях с графом де Брежи. Ну а то, что она разрешила полубрачный союз графини д’Оранж и престолонаследника, тот союз, который при крайне невыгодной для нее ситуации мог привести к престолу не ее, а графиню, – так это получилось походя…
– Вам ведь еще никогда не приходилось бывать в постели с королевой, разве не так, ваше высокопреосвященство? – еще более мягко улыбнулась Мария-Людовика.
– Нет, конечно. К чему этот вопрос?
– Прежде всего не огорчайтесь. Разговор сугубо между нами. Видите ли, быть в постели с королевой вообще очень трудно. К этому всегда следует готовиться с особой тщательностью. Извините, конечно, за сугубо женскую откровенность.
– Вот уж не думал… – брякнул Ян-Казимир, подбоченясь, – …что следует готовиться, да к тому же "с особой тщательностью".
– Но согласитесь, после многотрудного свидания с любовницей опасно встречаться со всякой женой. Что уж говорить о королеве.
32
Увидев у заезжего двора, в котором он остановился, Карадаг-бея, Хмельницкий как-то сразу почувствовал себя увереннее. Теперь в Бахчисарае у него появился сильный, влиятельный союзник. Значительно влиятельнее, чем грек Кремидис, которого он тоже давно причислил к своей дипломатической рати.
– Одного не пойму, Карадаг-бей, как вы столь быстро сумели переправиться на этот благословенный полуостров? – приветствовал его полковник. Встреча с Ислам-Гиреем наконец состоялась, и Хмельницкий остался ею доволен. Ему мучительно было бы осознавать, что дни, проведенные в Бахчисарае, завершились ничем. – Мне сказали, что вы будто бы вернулись в Таврическую степь, к своему отряду.
– Просто все вы: и татары, и казаки, по духу своему – кочевники. Вам доступна только степь, по которой кочуете под ветрами, как перекати-поле. А я метнулся к морю, где меня ждал припрятанный до лучших времен челн с четырьмя гребцами и надежным парусом. И высадили они меня прямо напротив Бахчисарая, нужно было только перевалить через горы.
– Вот он – истинный путь на Крым. Вчера вечером я уже успел повидаться с ханом.
– Вчера вечером я уже знал об этом.
– Четыре гребца и надежный парус на припрятанном челне… – завистливо согласился полковник, признавая несоизмеримость их возможностей. Сошел с коня и предложил Карадаг-бею быть его гостем.