Получив все эти сведения, Ян-Казимир основательно занервничал. И было от чего. Он уже всерьез стал опасаться всех тех интриг, которые затевал вокруг трона "французский клан" королевы Марии-Людовики, к которому теперь принадлежали графиня д’Оранж, граф де Брежи, графиня де Ляфер, всегда верный королеве Коронный Карлик, вождь казаков Хмельницкий, генерал-француз Дюплесси и многие другие…
– Никто не знает, что он у тебя? Ты уверена в этом? – уже в который раз озабоченно поинтересовалась Мария-Людовика, как только Клавдия вновь появилась в королевском дворце.
– Пока никто. – Сегодня Клавдия показалась королеве особенно красивой. Аромат индийских пряностей, зеленое с бирюзовым отливом платье с немыслимым декольте, легкая меховая накидка… А ведь речь шла о принце, которого графине приходится скрывать в своем дворце. – Но кто знает, как долго мне удастся утаивать присутствие столь известной персоны? И насколько хватит его терпения.
– Мне-то казалось, что ты способна удерживать у своих ног любого мужчину, – лукаво улыбнулась королева.
– Это не "мой" мужчина, государыня.
– Я ведь никогда не намекала на то, что мне известно о твоем романе с Коронным Карликом.
– Разве была еще и необходимость намекать на наш флирт? По-моему, это само собой разумеющееся, – спокойно парировала Клавдия. – А что касается вашей встречи с принцем, откладывать ее больше нельзя. И не только потому, что всякая таинственность имеет свой предел. Мы с вами ставим в двусмысленное положение претендента на трон.
Королева отложила в сторону том "Шести книг о государстве" Жана Бодена [46] , недавно привезенный для нее из Лиона, из типографии Этьенов, и, с сожалением взглянув на него: "Ну, есть ли у королевы время всерьез заниматься изучением подобных трудов?!", поднялась из-за столика для чтения.
– Как он там… вообще? – вполголоса спросила графиню.
– Что "как"? – не то чтобы не поняла смысла ее вопроса, а попросту растерялась Клавдия д’Оранж.
– Он ведь живет в твоем доме. Бывает с тобой в постели.
– Еще не был.
– Брось, графиня! К чему эти женские скромности в нашем с тобой обществе?!
– Ну, признаю: уже побывал. По его же естественному настоянию, если вас интересует именно это. На нечто большее я не претендую, влюблять его в себя не пытаюсь, в душу ему с расспросами тоже не лезу. Кстати, именно это – что не лезу – он считает высшим моим достоинством.
– Еще бы! Если уж ты не лезешь в душу!.. Но, собственно, гложет меня сейчас не ревность. Хочу понять, что он представляет собой как мужчина, как претендент на корону. Предугадать линию его поведения во время встречи со мной.
– Предугадать? Такое не предугадаешь.
– Что именно?
– Как оно все сложится.
– Философии мне хватает на страницах книг. Ты по жизни говори, Клавдия, – не стала церемониться с ней Мария-Людовика.
Сколько раз они позволяли себе забывать о титулах и мило беседовать о мужчинах и женском житье, как обычные парижанки, только вчера вдоволь поразвлекавшиеся в одном из салонов с королевскими гвардейцами.
Приподнявшаяся вместе с королевой, д’Оранж вновь плюхнулась в кресло.
Закрыв глаза, она несколько минут покачивалась в нем, словно пыталась утолить какую-то внутреннюю боль.
– Моя служанка Эльжбетта в таких случаях говорит: "Подворотный мужчинка". И не более того, – повела головой Клавдия, помня, что смысл этого высказывания острой на язык служанки королеве давно известен. – Увы, не более…
– Это она так о нашем королевиче? – воспылало в Марии-Людовике затаенное самолюбие. – У нее есть для этого основания?
– Возможно, пока мы с вами оцениваем его достоинства, сидя в будуаре, оно и появится, это "основание". Но говорила-то она, мерзавка, обобщенно, пытаясь раскусить его. Кто-кто, а Эльжбетта это умеет, у нее особый нюх на "мужчин, подобранных под воротами".
– Когда речь идет о королях и прочих сильных мира сего, об их достоинствах следует судить с определенной осторожностью.
– Вы же сами требовали откровенности, Ваше Величество, – фыркнула графиня д’Оранж. – Тем более что мы наедине, да и сужу я о королевиче как раз с "определенной осторожностью". Если бы я начала судить о нем, как о своих "слабых мира сего" норманнах, и даже как о Коронном Карлике, то был бы у нас тогда предмет для разговора?
Не поднимаясь, графиня дотянулась до лежащего чуть с краю, на книжном столике, фолианта. "Эразм Роттердамский, – прочла она. – "Воспитание государя"" [47] .
Она слышала о том, что в последнее время королева слишком увлеклась чтением книг. Причем, как замечали иезуиты, далеко не религиозных. Зная об этой страсти польской королевы, всякий аристократ, прибывающий теперь из Франции, Германии или Италии, считал своим долгом подарить ей что-либо из того, что появилось в местных типографиях. На зависть многим, ее личная библиотека быстро пополнялась изданиями поэтов "Плеяды", а также Шекспира, Рабле, Фоленго, Макиавелли, Штюблина… Создавая при этом Марии-Людовике славу весьма и весьма просвещенной монархини. К тому же, кроме французского и польского, она довольно сносно владела немецким, итальянским, латынью…
– Не знаю, что здесь говорится о воспитании государя, – молвила Клавдия. – Но дать королеве лучшее воспитание, чем дает его маркиза Дельпомас, не сумеет никто, – довольно небрежно положила она фолиант на место. – Очень жаль, Мария-Людовика, что вы не прошли курс ее наук. Многое из того, что вас гложет сейчас, показалось бы вам после пансиона "Марии Магдалины" пустяшными придворными забавами.
– Разговоры с вами, графиня, становятся все более обременительными. Возможно, потому, что вы слишком хорошо усвоили науку маркизы Дельпомас и слишком долго задержались в ее ученицах.
– Просто мы слишком часто обращаемся в своих разговорах к мужчинам. Но говорить о них столь же бессмысленно, как и любить их. Мужчин нужно чувствовать. Грубо ощущать. В "Воспитании государя" об этом, очевидно, ничего не говорится, правда?
Мария-Людовика едва заметно улыбнулась. Но не потому, что была приободрена рассуждениями графини. Просто ее задело, как слишком вольно позволяет Клавдия вести себя с ней. Совершенно забывая, что говорит с королевой. "Но ведь и ты тоже очень часто забываешь, что твоими устами говорит государыня, – резко осадила себя Мария-Людовика. – Умение возвыситься над окружением, построить свои отношения так, чтобы придворные ощущали твое превосходство, – это как раз то, к чему пытается приучить государей Эразм Роттердамский".
– Передайте князю Яну-Казимиру, что я навещу вас обоих завтра после полудня.
– Он всего лишь князь?
– В Польше королевский титул не наследственный, и посему принцев здесь нет. Хотя, по французской традиции, время от времени мы называем его принцем.
– Кажется, ему нравится это, что его именно так называют, – тут же подсказала Клавдия. – И еще: он очень осторожен. Прямо на удивление.
– Он ведь знает, что корона не достанется ему просто так. Даже если он завоюет мое снисхождение. Ее еще придется отстаивать на заседании сейма, где у Яна-Казимира пока что найдется не очень-то много сторонников.
– Королевич чувствует это. Простите, государыня, но вам тоже следует быть крайне осторожной. За вами следят. Доносят королю о каждом вашем шаге. Словом, бороться за корону на сейме вам придется вместе с Яном-Казимиром.
Королева с упреком взглянула на графиню. Ее молчание было призывом отрешиться от подобных страхов. Тем неожиданнее для графини показались слова, которыми Мария-Людовика решила попрощаться с ней:
– Извините, графиня, но у меня к вам будет не совсем обычная просьба.
– Слушаю, Ваше Величество, – задержалась Клавдия уже у двери.
– Она несколько деликатного свойства.
– Оставить вас во время свидания наедине с королевичем? Одних во всем дворце? При моих слугах это совсем несложно.
Королева грустно улыбнулась: школа маркизы Дельпомас! Пансион "Марии Магдалины".
– В данном случае все как раз должно быть наоборот. Знаю, что королевич – пылкий поляк. Но мне хотелось бы, чтобы я могла спокойно говорить о деле, а не постоянно заботиться о том, как бы устоять под его натиском. Да и ему тоже нужна холодная голова. Уверена, что вы поняли, что я имею в виду…
Взгляды двух женщин встретились. Теперь это были взгляды единомышленниц.
– Ничего, постараюсь сделать так, чтобы после возлежания в моей постели он и помышлять не смел ни о каком натиске, – доверительно пообещала Клавдия.
– Уж потрудитесь остудить его.
– До вашего прибытия, Ваше Величество, он успеет так насладиться женщиной, что возненавидит всех остальных. Кроме королевы, естественно.
Как только графиня оставила ее обитель, королева вновь взялась за "Шесть книг о государстве". Чтиво было не из занимательных, однако Мария-Людовика твердо помнила, что обязана проштудировать этот труд, так же как и труд Эразма Роттердамского "Воспитание государя".
К счастью, пока еще никто при дворе не догадывался, что в душе Мария из рода Гонзага готовится не к тому, чтобы стать супругой очередного польского короля, а к тому, чтобы самой стать полноправной правительницей Речи Посполитой. Причем она готова идти к этой своей мечте до конца, даже если придется спровоцировать гражданскую войну, в ходе которой будет истреблена большая часть ее недоброжелателей.
30
– Ты добивался встречи со мной, гяур, – негромко, вкрадчиво проговорил хан, упершись руками в колени и всматриваясь в стоящего у подножия его "трона" полковника Хмельницкого. – Говори, но, произнося любое свое слово, ты должен видеть перед собой эту саблю, – указал обрамленным в серебро пальцем на небольшой столик, на котором лежали короткая, роскошно украшенная сабля и Коран.
– Я вижу ее, – склонил голову Хмельницкий, но так и не стал перед ханом на колени.
– Кто тебя прислал сюда и чего ищешь на моей земле?
– Я пришел к тебе, повелитель Крымского ханства, по собственной воле, желая поговорить о том, как моей и твоей землям, нашим народам, жить дальше.
– Твоей земле? Твоему народу? Ты сравниваешь себя с королем Польши? Нет, сразу с султаном Турции?
– Прежде чем отбыть сюда, я стал атаманом запорожского казачества. Этого с меня достаточно. Пока что… Сейчас на Сечи собирается огромная армия, и мне не хотелось бы, чтобы мои войска и твоя орда, достойнейший из достойных, начали истреблять друг друга.
– Лестные слова, гяур. Но пришел ты сюда как шакал, вслед за которым прибежит целая стая.
– Она действительно может прийти, если со мной что-то случится. Но мне этого не хотелось бы, – молвил Хмельницкий, и ответ его показался более дерзким, чем мог предполагать хан и присутствовавший при их беседе советник Улем.
Полковник почувствовал это. Однако ответ не был дипломатической оплошностью. Пока что он держался на приеме у хана так, как было задумано.
Только сейчас Ислам-Гирей вдруг с удивлением обратил внимание на то, что полковник говорит по-татарски. Причем с турецким произношением и совершенно свободно. Но еще больше он удивился, увидев, что полковник решительно взял со столика саблю и, взглянув на хана так, словно решал: броситься на него с этим оружием сию же минуту или выждать более удобного момента, – неожиданно поцеловал ее.
– Великий хан Крымского улуса! Я пришел к вам, чтобы говорить правду и слышать правду. Целуя эту саблю, я обрекаю свою голову на ее сталь. И пусть ее святая чистота станет подтверждением того, что все, что я говорю сейчас, действительно правда.
Ислам-Гирей был удивлен. Хмельницкий творил старинную, основательно призабытую ныне восточную клятву на оружии, которому клянущийся "вверял свою жизнь". Обычно эта клятва воспринималась татарскими аристократами старой закалки куда более убедительно, нежели клятва на Коране. Отступиться от нее было невозможно. Почему Хмельницкому известен этот ритуал? Откуда у него такие познания татарского языка и татарских обычаев?
Хан взглянул на советника. Тот продолжал удивленно смотреть на казачьего полковника, поражаясь его поведению не меньше, чем повелитель. Значит, все это полковник делает не по его наставлению, облегченно подытожил Ислам-Гирей, что в корне меняло отношение к гостю.
– Чего же ты хочешь, полковник?
– Войны.
Хан улыбнулся. Всякое ему приходилось слышать в этих стенах, но только не столь откровенного признания. На словах войны никто никогда не хотел. В этом заключался один из парадоксов дипломатии. О возможности войны старались вообще не упоминать, даже если войска и обозы уже снаряжены и похода не миновать. Каждый клялся в своем исключительном миролюбии, поскольку так было заведено.
– И против кого же пойдут твои полки, казачий воитель?
– Против армии короля Речи Посполитой.
Хан коротко, нервно рассмеялся и, погладив свою бородку, уставился на Хмельницкого, словно на заморскую диковинку.
– Разве для того, чтобы провести их на землю польского короля, тебе нужно пройти через Крым? Аллах подарил нашим предкам такой уголок Вселенной, на котором мы живем, никому не мешая, не преграждая кому бы то ни было пути к миру или войне.
– Но Аллаху также было угодно, чтобы рядом с землей ваших предков располагалась земля наших.
– Аллаху? Бог здесь ни при чем?
– Я почти два года провел в Турции, в плену. За это время изучил язык, обычаи Востока, а главное – принял ислам [48] .
– Так ты… правоверный?!
– Аллах осенил меня мудростью Корана так же, как осенил ею многие народы Востока.
Хан смотрел прямо перед собой и молчал. Его молчание тянулось, как ожидание на плахе. Иногда Хмельницкому казалось, что правитель совершенно забыл о его существовании.
Пребывая все в той же отрешенной задумчивости, хан поднялся и перешел в другой зал, где был накрыт вполне европейский стол, за которым можно было сидеть на обычных европейских стульях. Полковник уже знал о приверженности хана ко всему европейскому и о тайном стремлении его перевоплотить свою страну в настоящую европейскую державу. Пусть даже на духовных основах ислама. Теперь он убеждался в этом.
– Так что же могло произойти в польских степях и в Диком поле, что способно было заставить казаков снова взяться за оружие? – спросил хан, усаживаясь за стол и жестом приглашая Хмельницкого занять отведенное ему кресло.
– Это не польские степи, это степи Украины, повелитель. И мы, воины этой земли, рыцари Дикого поля, давно стремимся к тому, чтобы создать свое собственное, дружественное крымскому улусу государство. Поляки истребляют нашу веру, притесняют наши казачьи и городовые вольности, грабят земли. Так не может продолжаться вечно. В Украине поднимается восстание за восстанием. Льется кровь, опустошающая города, предаются одичанию плодородные земли.
– Каждый народ должен иметь своего мудрого и справедливого правителя, – избавил его хан от дальнейших описаний всего того, что способно подтолкнуть украинцев на большое восстание, настоящую войну против Речи Посполитой. – Но удастся ли вам создать настоящую армию? Пойдут ли за вами полки и кто именно поведет их в бой?
– Сейчас мои гонцы поднимают народ по всей Украине. Как только сойдут снега и появится корм для лошадей – на Днепре, у Сечи, соберется не менее двухсот тысяч восставших. Некоторые полковники самостоятельно начнут восстание в Черкасском, Киевском, Черниговском и Брацлавском воеводствах, чтобы потом, очистив их от польских войск, воссоединиться с моей армией.
– Сойдут снега, и появится корм для лошадей… – мечтательно повторил Ислам-Гирей. В нем неожиданно взбунтовался кочевник, ожила извечная мечта степняка: сойдут снега, поднимется трава, будут погружены на повозки шатры…
Красноватую жидкость, которой слуга наполнил венецианские кубки, полковник вначале принял за фруктовый напиток, и был удивлен, когда, немного отпив, понял, что на самом деле это вино. Хан уловил его удивление, и на худощавом, обрамленном седоватой бородкой лице промелькнула едва заметная снисходительная ухмылка человека, давно презревшего в своем доме многие условности.
– Итак, ты решил объявить войну Польше, полковник, – едва приподнял свой кубок Ислам-Гирей, что, очевидно, следовало воспринимать как провозглашение тоста.
– Она уже объявлена. Самим восставшим народом.
– И п 1617ришел просить, чтобы Крымская орда не поддерживала поляков?
– Уверен, что вы не станете поддерживать их.
– Но к весне послы польского короля прибудут ко мне с такой же просьбой, – почему-то не обратил внимания хан на "уверенность" Хмельницкого.
– В т? 1617аком случае, хотелось бы знать, прибудут ли они с той данью, которую Речь Посполитая обязана платить Крыму согласно статьям Бушевского договора от 1617 года, но платить которую уже давно отказывается.
Кубок в руке хана вздрогнул и застыл на полпути ко рту.
– Теперь я вижу, что ты и в самом деле прибыл на переговоры, полковник. Но только знай: того, кто не несет дани хану Крыма, приводят в Крым вместе с данью.
Про себя Хмельницкий облегченно вздохнул. Он хорошо помнил, что, согласно тому же договору, польский король обязан был запретить казакам строить челны-"чайки" и выходить в Черное море, а также совершать конные набеги на Крым. Что тоже благополучно не выполнялось.
– Великий хан, казачество надеется, что в этот трудный для Украины час оно пойдет в бой вместе с дружественными туменами Крымской орды. Я прибыл, чтобы просить не только дипломатической поддержки, но и войск.
Хан победно, зло рассмеялся.
– Не дам я тебе войск, полковник.
– Но ведь в польских обозах и графских поместьях хватит всего, чтобы ваши войска вернулись в Крым с той данью, которую поляки не выплатили вам. Они вернутся с такой добычей, которая им и не снилась. Она в сотни раз превысит затраты на подготовку к походу. Уверен, что султан Оттоманской Порты тоже поддержит нас.
– Но мои аскеры пройдутся и по твоим, украинским, местечкам и поместьям, – хищно оскалился хан.
– Не сомневаюсь, что пройдутся.
– Тебя это не пугает?
– Они уже столько раз проходились по ним, что в Украине давно отвыкли удивляться этому. Кроме того, многие владельцы богатых поместий окажутся нашими врагами.
– Это понятно.
– Единственное, о чем прошу, это чтобы ваши воины не обходились сурово с простым народом, особенно с крестьянами.