"Ну, козел, выбрыкивает! Что стряслось?!" - возмущался Сильвестр, но понявший, что и отец тоже не поможет, подтянул лицо поближе и, больше не отворачиваясь от жара, начал упрямо цеплять неподдающиеся шампуры, постепенно осваивая нехитрую в общем-то технологию.
Перевернув шашлыки, взял ватной рукой флажок-опахало и принялся вращать им, стараясь делать это так же, как делал отец, - еще жарче дышит камин, обжигая лицо, но продолжает раздувать до белой накаленности угли, вдыхая успокаивающий аромат пригоревшего мяса, лимона и вина.
"Не подонок-белоручка, осилю!"
Еще раз перевернул шампуры, еще поддал жару, и когда жирные бараньи ломтики стали одинаково темно-коричневыми, выбрал самые лучшие и переложил на поднос.
- Ваше повеление, Трофим Юрьевич, выполнено в срок и качественно. Готов принять поздравление, ибо, как мы знаем, ласка приятна даже паршивому псу.
- Не ерничай, Сильвестр, - совершенно буднично ответил Трофим Юрьевич. - Бери вот рюмку и… Я поднимаю тост не за тебя шалопая-юнца, а за тебя - мужа. Я хочу, чтобы ты понял меня совершенно правильно и, надеюсь, ты одолеешь себя, - голос его обрел торжественность. - Ты обязан одолеть. Если тебе не безразлично твое будущее.
"Ого! Дает, козел!"
Пока еще не ясно Сильвестру, чего ради "одолевать себя", только Трофим Юрьевич - не мать, ему не сдерзишь. Перед ним все на задних лапках. Взял рюмку, опрокинул в рот (не впервой) и стал ждать пока управится Трофим Юрьевич со своей. Раньше, Сильвестру ясно, не заговорит о главном.
Долакал, наконец. За шашлык взялся. А Сильвестру невтерпеж. Поскорей бы узнать, что день грядущий готовит. Всех собрал, значит, не халявы ради какой-то.
- Ты слышал, Сильвестр, Демьяна Бедного: как родная меня мать провожала… Так вот, тебе черед подоспел. Тебя мать будет провожать.
Челюсть отвисла у Сильвестра. Подобного он даже предположить не мог. Ни разу в семье не заговаривали об армии. Институты выбирали, каждому в зубы и под хвост заглядывали, не устарел ли, престижен ли, аль нет, удобен ли для карьеры. Об этом говорено-переговорено так много, что для Сильвестра стало все едино, в какой институт отправят родители. И вдруг?!
А Трофим Юрьевич не реагировал на ставшее удивленно-вопросительным лицо Сильвестра. Будничным тоном продолжил:
- И не просто в армию пойдешь. В пограничные войска отправишься. Расстараюсь я это устроить.
- Защищать любезное сердцу Отечество, - съязвил Сильвестр, обретая дар речи. - Поворот убеждений?
Не забывайся, друг мой, что ты мужчина, и что прощалось отроку, то осудительно для мужчины, - для большей значимости сказанного Трофим Юрьевич погрозил Сильвестру пальцем. - Ты поедешь насаждать культ силы. Не разума, а силы.
- Не пойму. Сила армии в ее силе…
- Верно. Умница. Давай еще прошвырнемся, как у вас теперь модно говорить, по истории. Отчего неудачей был для большевиков девятьсот пятый? Армия ощетинилась штыками. И что дальше? Ленин напичкал армию своими людьми. А мы допустили ошибку - били по командирам, старались самые верхи обложить флажками, чтобы для энкавэдэ подбрасывать лакомые кусочки, а до рядового бойца, до корня, даже не старались дотянуться. Исправляться время пришло, нагонять то, что упустили.
- За такое дело, простите, - притронулся к усикам Владимир Иосифович, - не юнцу браться. Под трибунал угодить можно…
- Так вот, - совершенно не заметив возражения Лодочникова, продолжал Трофим Юрьевич. - В армию нужно внедрить законы бурсы! Да-да. Не перебивайте, - поднял указательный перст Трофим Юрьевич. - Именно бурсы! Или - концлагерей. Внедрять неспешно, но настойчиво. Сработает закон лавины. Обязательно сработает. И вот когда бурса обретет в армии силу традиции, тогда наступит время выпускать на арену самолюбивого, жадного до славы юнца, пусть не совсем одаренного, но все же с царем в голове, чтобы он грохнул повестью или даже романом. И вот тут - снова закон лавины. Пресса тут же подхватит. Журналистский мир жаден до сенсаций. Не ведая, что творят, станут они лепить статью за статьей, одна хлеще другой. А если газетчики и журналисты еще и поддержку почувствуют, тогда уж вовсе: раззудись плечо. И тогда юноши станут бояться призыва и, наверняка, искать любые предлоги, чтобы не идти на действительную, а проводы детей в военкоматы станут для родителей равнозначными проводам на фронт. Тогда начнется брожение умов, а сама армия потеряет главное - единство рядов и, стало быть, силу. А мы сможем бурсовские законы выдвинуть как сильнейший таранный аргумент для размывания авторитета армии.
- Утопия, - размякший и от выпитого коньяка, и от шашлычной пересытости сидел Сильвестр в кресле лениво развалясь, вытянув зажатые в джинсы ноги, и вяло возражал, словно отмахивался от чего-то назойливо-неприятного, совершенно нереального, но мешающего вольготной, бездумной ленивости. - Партия - ум, честь и совесть нашей эпохи. Разве комсомольцы восстанут против этого. Утопия. Едины народ и партия…
- Да-а-а. Я считал тебя умней, - с явным сожалением протянул Трофим Юрьевич. - Может, и впрямь отказаться от тебя. В институт ты не поступишь без моей поддержки, всегда тебе не будет доставать одного единственного балла. Из бригады, где ты сейчас значишься, тебя скоренько вышвырнут за прогулы, пойдешь ты на завод или стройку и станешь созидателем светлого здания для себя и своих потомков. Один тогда тебе путь - в изгои, - помолчал немного и словно советуясь сам с собой, словно сомневаясь в справедливости только что предложенного, продолжал с еще большей неспешностью. - Ну, что? Подкупает? Перестарались мы, вкладывая в тебя эгоизм, ума же в достатке не вложили. Уважение к собственной персоне, гениальной, бесподобной, напихали под завязку. Только хватит ли одного эгоизма? Вопрос вопросов… Не в бирюльки игра ждет тебя, терны ждут. Лавр появится позже. Его заработать нужно.
Сильвестр сердито засопел. Ему никто и никогда не говорил, что он тупарь, и с оценкой Трофима Юрьевича он совершенно не согласный, однако противиться посчитал неуместным: слишком мрачное будущее определил семейный благодетель в случае непослушания. Не устраивало подобное Сильвестра. Никак не устраивало.
А Трофим Юрьевич дожимал:
- Ленин и Сталин святыми почитались в народе. Святой была и партия ими ведомая. Но это - вчерашний день. Сталина стащили и с бойницы, и со всех пьедесталов. Стащили те, у кого рыльце тоже в пушку, кто повит меж собой круговой порукой преступности. Открыт малый клапан, а каково брожение умов?! То ли еще будет, когда твои, друг мой, сверстники возьмут бразды правления, когда дети тех, кто кормил комаров на сибирских лесозаготовках и мучился в грубых тисках уголовщины, а в лагерях их диктат держался твердо, и дети тех, кто беззаконно расстрелян, обретут голос и, что вполне возможно, возьмут верх в обществе, общество содрогнется от того, что узнает. И презрение, а с ним и ненависть, коснется всех. Интеллигенция станет кручиниться о загубленных гениях; военные поминать добрым словом расстрелянных маршалов, генералов, полковников и видеть в той пронесшейся по командирским рядам косилке все беды и поражения первых дней войны; мужики на завалинках станут вспоминать о показных судах, которые судили сирых вдов, мальцов-несмышленышей либо солдаток, опухших от голода, за торбу зерна, взятого с колхозного тока - да, друг мой, за хищение социалистической и колхозно-кооперативной собственности по закону тысяча девятьсот тридцать второго года все граждане, начиная с двенадцати лет, квалифицировались как враги народа. А что это значит? "Не менее десяти лет…" Или ты думаешь, друг мой, что забыли зло члены семей "врагов народа"? Нет и нет! Они тоже становились отверженными. По статье пятьдесят восьмой уголовного кодекса. И вот когда все это обретет мощный голос, тогда мы с великим удовольствием станем потирать руки и восклицать: "-Свершается!"
- Зачем же теперь шатать армию? - ухватившись, как показалось Сильвестру за разумную мысль, бросил он себе спасательный круг. - Как я понял, благоприятное время еще не подоспело.
Трофим Юрьевич не выразил недовольства тем, что ляпнул Сильвестр, поднял рюмку спокойненько, полюбовался янтарной прозрачностью коньяка, глотнул глоточек и принялся за шашлык, услужливо поданный ему Владимиром Иосифовичем.
Пауза длилась долго. Пока не опорожнил Трофим Юрьевич шампур и не вернул его Лодочникову. Отер губы салфеткой, старательно вытер прозрачные свои руки, будто собирался ими брать что-то стерильное, и только тогда заговорил вновь. Начал с вопроса:
- Ты ничего не слышал, друг мой, о маршале Льотейе? Нет. Был такой генерал-губернатор Марокко. Причалил его корабль в порту, подали фаэтон, а солнце африканское не то, что на Альбионе. Пока до резиденции ехал, темечко напекло. Приказывает тогда, чтобы обсадили дорогу деревьями, чтобы тень от них защищала от солнца. Один из сановников, самый разумный, услужливо ему так: "-Какой смысл, если деревья вырастут только через пятьдесят лет…" И знаешь, мой друг, что ответил Льотей? "- Тогда начните работы сегодня же". Главное, друг мой, посадить, а вырасти посадка вырастет. И как раз ко времени.
На первый взгляд ничего в том не было странного, что рассказ о довольно известном деянии маршала Льотейя прозвучал у камина в подмосковной даче, но услышь этот рассказ кто-либо из тех, кто напрямую противостоит идеологическому напору западных спецслужб, усомнился бы, не знаком ли Трофим Юрьевич с родившимся в тайниках английской Интеллидженс сервис планом идеологического наступления на социалистический лагерь, который так и закодирован: "Операция Льотей". Ее цель и крупная: сеять разногласия между коммунистическими партиями, между правительствами социалистических стран, и более мелкая: отрывать обывателя от веры в социализм, науськивать одну нацию на другую, создавая скандальные ситуации. Средства: клевета, фальшивка, подтасовка исторических фактов… Метод: постепенное воздействие, рассчитанное на годы. Но Сильвестру откуда знать такое. Мал он еще. И зелен. О другом его мысли: разве один в поле воин. Губернатор пальцем шевельнул, тут же вся многомильная дорога обсажена, деревьям остается одно: расти. А он, Сильвестр, осилит пусть десяток деревьев, а дальше что? Солнечный удар?
Подтянул ноги, будто намерился встать, потом вновь решительно распрямил их.
- Физичка у нас похоже швырялась: "- Солнце, как раскаленная сковородка…" Очень разноязычным мне всегда казалось то сравнение. А как вы находите, Трофим Юрьевич?
- Гляди-ка, не так ты и глуп. Только не сравнивай нас с твоей, как ты выражаешься, физичкой. Похожая нелепость. Да, ты среди пионеров. И там, где ты, там ты будешь один. Но помни всегда, что ты не одинок. Сегодня многие отцы посылают своих детей…
- На заклание?
- Если хочешь точности, то - да. Кто глуп и не совсем подготовлен, тот может угодить в дисбат. Только, друг мой, для заклания существуют, слава богу, овны. Агамемнон даже привел к жертвеннику свою дочь Ифигению, но пала от руки Калхаса лань. Ифигения же стала великой жрицей богини Артемиды. И Авраам водил своего сына Исаака в землю Мориа, чтобы принести его в жертву Богу. Но сожжен был овн, запутавшийся в чаще рогами своими, а от Исаака произошел великий народ. Такова, друг мой, правда жизни: овны созданы для заклания, а слава, сытая и комфортная жизнь - для расчетливых и умных. Для избранных такая жизнь. Ты избран. И к восхождению к славе через жертвенник готовить тебя буду я. Сам лично. И первое, с чего мы начнем, проанализируем то, что происходит в армии сейчас, на сегодняшний день. В общих словах ясно: армия никак не оправится от нанесенного ей удара Хрущевым. Она потеряла лучшую часть офицерского состава. Нет, они не уничтожены физически, как при Сталине, но они убиты морально. Неверие сегодня и у оставшихся. Они не знают, что станет с ними завтра. И уж конечно, огня в их работе днем с огнем не сыщешь, - Трофим Юрьевич даже улыбнулся, довольный своим каламбуром. - Но нам с тобой нужны не общие сведения, а самые конкретные. Особенно что касается пограничных войск. Здесь мы проникнем в самые что ни на есть глубины сегодняшней жизни… Все. На сегодня хватит. Еще по рюмочке и - спать.
Их ждала теплая постель в уютных, со вкусом отделанных деревом и бархатом комнатах, и они даже представить себе не могли, что где-то далеко-далеко, в снежно-ледяном безмолвии тоже собирается на ночлег одинокий путник и что для этого ему нужно не просто перейти из каминной в свою комнату, а найти сравнительно ровное и безопасное от обвалов место.
А ведь судьба распорядится так, что тот путник и Сильвестр встретятся, и встреча та принесет Сильвестру известность и уважение, отведет от него карающую руку правосудия. Но это свершится еще не скоро. Пока путнику, имя которому Абдумейирим, требовалось найти хотя бы маленькую площадку, мало-мальски защищенную от снежных лавин.
Больше всего боялся их Абдумейирим. Они уже пронеслись, врываясь в застоялую тишину снимающим сердце гулом, и впереди, и позади. Не близко, слава Аллаху. Только кто мешает вон тем брюхатым карнизам, которые висят вот уже добрые четверть часа пути над головой, оторваться и лететь вниз. Дело к весне. Снег тяжел. Поскорей бы пройти этот опасный участок, где не знаешь, чем обернется твой следующий шаг.
Но желание это неисполнимое: поспешишь, сдвинешь нечаянно снег, и пойдет неудержимо лавина. Тогда и верхний снег не удержится. А попал в лавину, считай пропал. Мало кто оставался живым, если Аллах не оберегал его от безжалостной стихии.
Первый раз Абдумейирим шел этой тропой один, да еще в такое неподходящее время. Обычно они с отцом проносили здесь контрабанду после того, как сбросят горы лишний снег с вершин в лощины, либо в самом начале зимы, когда горные тропы уже считаются закрытыми, но они еще не так опасны. Больше двух раз в год по этой тропе они не ходили. Побаивались, что могут прознать про нее пограничники. Неведомой она была для них. Про нее не знали даже друзья отца Абдумейирима, тоже ловкие контрабандисты. Кроме сына, никому он ее не показывал. И вот теперь Абдумейирим вынужден расплачиваться за то, что секрет отца стал его достоянием.
Как много он понял всего за несколько минут. Наполнилась душа тревогой, и хотя усердней усердного восхвалял он в молитве Аллаха, дающего людям благодать, спокойствие никак не приходило. Еще острей почувствовал он горечь от того, что так нескладно сложилась его судьба, так зло шутила над ним все годы, а теперь вот подбросила новое испытание.
А Абдумейириму казалось уже, что все тяжелое в жизни позади, что ждет его, вполне заслуженно, сытая спокойность. Отцом заслуженная. Да и им самим. Совсем мало джигитов осталось с Мейиримбеком, когда побитый кокаскерами его басмаческий отряд пустился наутек, чтобы укрыться, как было не раз до этого, за кордоном. Но время уже было не прежнее, джигиты устали бездомничать и зверствовать, они все больше начинали осознавать, как упорней и смелей сопротивляются дехкане и чабаны, встречают их в кишлаках не пловом с бараниной, а залпами из дедовских охотничьих берданок. И бьются насмерть, пока не подоспеют на помощь кокаскеры. Редел отряд, хотя Мейиримбек, прозванный волком, измывался над беглецами, если их ловили, страшней, чем над коммунистами и красноармейцами. Но ничто не помогало. А после того боя, когда Мейиримбек скакал к границе сломя голову, окруженный самыми верными джигитами, хвост отряда таял, как снег в июльский жаркий день. Отворачивали всадники поодиночке и даже группами в каждый попадавшийся на пути расщелок.
Отец Абдумейирима не бросил своего курбаши. Так и остался с ним, верно служа ему на чужбине. Настолько был предан, что первенца своего назвал Абдом Мейиримбека, слугой, значит, его, рабом. Не слуга и раб Всевышнего, Всепрощающего, а раб самого простого смертного, который даже ни в Мекке, ни в Медине не побывал, хотя и носил имя - Благородный.
Но про все это начинал думать Абдумейирим, когда стал взрослым, мальчиком же, отроком и юношей безропотно исполнял все прихоти хозяина, за что поначалу звали его бача, а когда вышел из мальчишеского возраста - малай. Законным именем его почти никто не называл до той поры, пока не соблаговолил Мейиримбек одарить его калымом для покупки жены. Правда, в своем дворе оставил, выделив мазанку у самого дувала в конце сада, но то уже был какой ни на есть, а свой угол.
Благодарный за калым, работал Абдумейирим трехжильно, да еще помогала ему молодая жена, а получали они от хозяина только упреки за ленность, неблагодарность и непочтительность к благодетелю. Вот тогда-то и начала появляться крамольная мыслишка: неужели Аллах не видит несправедливости. Или на нем, Абдумейириме, висит проклятие Всепрощающего. Вроде бы нет причин карать его, добропорядочного мусульманина. Намазы не пропускал. Даже когда болел и по шариату мог это делать безгрешно. Садаку и закят вносил исправно. Последние гроши отдавал, но без сожаления. Добровольно отдавал, не греша скаредностью. В том он мог поклясться даже самому себе. Так отчего же не милостив Аллах?
Усердней прежнего бил он поклоны Всевышнему, но мысль-злодейка цепко сидела в голове, и с каждым годом все трудней удавалось двоедушить, служа властелину вроде бы исправно, но презирая его и желая ему самых лютых кар Аллаха.
Умерла мать Абдумейирима, вскорости заболел отец, и бек перестал посылать их с контрабандой по ведомой им одним тропе. Вздохнул с облегчением невольник: не оставалась теперь молодая его жена без присмотра во власти старого похотника. А когда отец, отболев отпущенный Всемилостивейшим срок, переселился в мир иной, бек сам предложил молодой семье занять отчий дом, где был небольшой садик и виноградник.
Абдумейирим и радовался милости хозяина-бека, но и опасался ее - никак к нему не приходило спокойствие, хоть и гнал он тревогу из сердца, а крамольную мысль из головы, так ничего с ними поделать не мог. Отправляясь с восходом солнца работать в сад благодетеля, он всякий раз ждал неприятностей. Но шли годы, он мужал, начинал даже подкапливать деньжонки, чтобы откупиться, наконец, от Мейиримбека, и даже начал уже предвкушать свободу; но совершенно неожиданно, в первый день Курбан-байрама, когда он с женой и подросшим сыном собирался насытиться жертвенной бараниной, к нему пришел посланец от бека и, не снимая калош с ичигов и не проходя к сандалу, передал приказ господина поспешить к нему:
"- Бек осердится, если станешь мешкать!"
Екнуло сердце, но, пересиливая тревогу, он подумал:
"Может, хочет угостить? Или дать свободу? Праздник, все же. Противно Аллаху все недоброе в этот священный день…"
Сыну и жене повелел:
"- Подождите меня. Я скоро, - подумав немного, добавил: - А если задержусь долго, разговляйтесь без меня. Бек, может, пригласит к дастархану, - и даже пошутил: - У него жертвенный барашка, конечно, жирней нашего. Курдюк на полпуда".