С ЧЕГО НАЧАЛОСЬ
Хорошо весной в Бельцах!
Сады, владеющие городом, окутаны бело-розовой дымкой. Ветвистые клены и каштаны, выстроившиеся шеренгами вдоль каменных тротуаров, машут прохожим своими пахучими ветвями. Усики виноградных лоз, устремленные к горячему белому солнцу, карабкаются по резным балясинам тенистых веранд...
И все в Бельцах весной такое яркое, ослепительно чистое, красочное, непривычное для северянина: и эти канареечные дома, и вот эта ярко-голубая церковь под цинковой крышей, и необыкновенные пестрые вывески, и мостовые из белого камня, и ленивый немноговодный Рэуц в зеленых камышах. Кажется, здесь словно огромную цыганскую шаль накинула на себя бессарабская земля!
И вот цокает копытами сытый конь; мягко катится на дутых шинах высокий фаэтон; загорелый бородатый возница, лениво щелкая длинным бичом, мурлыкает какую-то свою песенку, недопетую на вчерашней гулянке. Покачиваются на кожаных подушках юные пассажиры - зеленые гимнастерки, серебряные птицы на рукавах, малиновые кубики в голубых петлицах. До аэродрома несколько километров, почему и не отдать рубль извозчику?
Вот уже скоро год, как молодой 55-й истребительный авиаполк перекочевал из Кировограда в Бессарабию. Он был сформирован 15 сентября 1939 года. В нем собрались разные Люди: и бывалые летчики и зеленая молодежь, только что вышедшая из стен училища. Как часто бывает в таких случаях, полк долго жил шумным и беспокойным биваком.
Летчики гордились тем, что их 55-й одним из первых получил новые скоростные истребители "МИГ-1". Говорили, что в боях на большой высоте, до восьми тысяч метров, им нет равных во всем мире. До этого летали на старых машинах - сначала на "доисторических" "И-5" и "И-15-бис", потом получили курносые "И-16", прославившиеся в боях в Испании, но с тех пор уже устаревшие. "МИГи" были доставлены в полк совсем недавно, в апреле, но летчикам так не терпелось овладеть ими, что, работая с превеликим энтузиазмом, почти все уже не только изучили новый самолет, но и успели полетать на нем.
Работали в полку много, приходилось заниматься и не своим делом: в Бельцах раньше не было авиационной базы, поэтому летчикам пришлось помогать строителям. Они часто устраивали воскресники, субботники: надо было побыстрее забетонировать взлетно-посадочную полосу, построить бараки, вымостить шоссе к аэродрому.
Жили летчики пока что в юроде, на частных квартирах, столовались в веселых молдаванских ресторанах с шумливыми, темпераментными музыкантами и дешевым бессарабским вином.
Командир полка майор Иванов, лихой мастер воздушной акробатики и поэт в душе, по вечерам читал друзьям наизусть целые главы из пушкинских поэм, а иногда и собственные стихи. Втайне майор считал себя неудачником: сколько раз просился добровольцем на боевые дела - не пустили ни в Испанию, ни в Монголию, когда шли бои на Халхин-Голе. Это очень обижало его, но он старался не подавать виду и скрывал свою тоску под напускной веселостью.
Командир полка, конечно, отдавал себе отчет в том, что, в сущности говоря, уже пора было бы завести более жесткие порядки, подтянуть воинскую струнку. Но, видя, что летчики летают и учатся неплохо, не спешил, выжидал, пока люди еще ближе узнают друг друга, пока накрепко завяжутся узы воинского братства...
Фаэтон уже перекатился через мост, и теперь копыта коня глухо стучали по грунтовой дороге. В такое погожее утро не хотелось думать ни о чем серьезном. И вдруг широкоплечий старший лейтенант с волевым угловатым лицом, озаренным ясными серыми глазами, сказал, продолжая мысль, которая, видимо, не давала ему покоя:
- А что, если он меня потащит вниз?
Летчики переглянулись.
- Ты о ком, Саша?
- О ком? Конечно, о противнике! Представьте себе: они завязывают бой и уводят нас на низкие высоты. На семи тысячах метров я на "МИГе" - бог. А если мне придется драться на двух тысячах? На тысяче? На бреющем? А? Ведь мотор у меня высотный!..
Он говорил глуховато, отрывисто. Его лицо горело румянцем. От этого на переносице заметнее выделялась белая отметинка - давний след удара, полученного на боксерском ринге.
Его спутники заулыбались.
- И охота тебе, Покрышкин, в эту погоду о таких вещах думать! Пусть о них начальство беспокоится. Тебе же говорили, что "МИГи" будут применяться во взаимодействии с другими машинами. Те будут внизу, а ты, как бог Саваоф, - над облаками.
Но Покрышкина трудно было урезонить, он стоял на своем.
- Где эти другие машины, не знаю. А вот представь себе, что мы сегодня начинаем бой. На нашем аэродроме одни "МИГи" да устарелые "ишаки" и "чайки". Так что же ты прикажешь делать, Соколов, а?
Соколов пожал плечами.
- Если бы да кабы! Экий ты философ, Сашка! Прикажут - полетим! Полетим - будем драться! Будем драться - собьем! Ведь "МИГ" - зверь в сравнении с "ишаком". А было время, в Испании и на "ишаках" "мессершмиттов" били!
- Так-то оно так... - буркнул старший лейтенант. - Ты думаешь я "МИГа" хуже твоего знаю?
И он опять замолчал, уйдя в себя.
Двадцатишестилетний летчик Александр Покрышкин пришел в полк в конце 1939 года. Одни относились к нему с уважением, другие, услышав его имя, пожимали плечами. Он был неразговорчив, резковат, с людьми сходился не сразу, как-то исподволь прощупывал их, прежде чем подружиться. Его можно было вдруг встретить в компании лихих, веселых ребят, которые не лезли в карман за словом и любили покуролесить. Но также внезапно он мог уйти, запереться в комнате и часами сидеть наедине с книгами.
Увлекался Покрышкин радио, возможностями его использования в бою. Некоторые ветераны истребительной авиации пренебрегали радиосвязью. "Только мешает этот лишний шум, - говорили они. - Летчик в полете должен прислушиваться к мотору. Мотор - это сердце, это все. А тут тебе на ухо кто-то бормочет, что-то подсказывает, что-то приказывает. Внимание раздваивается, летчик теряет решительность. Нет, эта штука хороша для воздушных извозчиков, а не для истребителей - королей воздуха". Покрышкин решительно возражал: "Это глупо! Вы хотите драться, как дрались средневековые рыцари, в одиночку. В будущей войне наверняка нам придется воевать в строю, может быть, целыми полками, как же тогда без радиосвязи?" И он с величайшей добросовестностью изучал радиоаппаратуру.
О себе Покрышкин рассказывать не любил. Только Соколов, Миронов да Фигичев - летчики, с которыми он сблизился, знали, что жизнь у него сложилась тяжело. Вырос в большой бедной семье, рано ушел из дому и начал самостоятельную жизнь. Мечтал стать летчиком.
В 1932 году, когда Покрышкину исполнилось девятнадцать, райком комсомола послал его в Пермскую авиационно-техническую школу. Он слабо разбирался в авиационных терминах, поэтому слово "техническая" скользнуло мимо его внимания. И когда в Перми узнал, что ему суждено не летать, а обслуживать самолеты на земле, то пережил это как большую трагедию. Но служба есть служба. По окончании школы Покрышкин был направлен в Краснодар техником звена авиасвязи 74-й стрелковой дивизии и долго тянул там свою солдатскую лямку, регулярно два раза в год подавая рапорт о зачислении в школу пилотов и так же регулярно получая отказ: говорили, что техники нужны так же, как летчики, а он - хороший техник.
Так уходили годы. Тоска глодала Покрышкина. Уже высоко взошла звезда Чкалова, уже прославились Громов и Байдуков, уже поразили мир своими полетами советские арктические летчики, а безвестный техник Саша Покрышкин в потрепанной, замасленной гимнастерке по-прежнему дежурил у своих немудреных "У-2" и "Р-5", каждый винтик которых знал наизусть.
С горечью он вспоминал день, когда таким окрыленным, полным радужных надежд покидал Новосибирск. Останься он тогда на заводе, наверняка бы уже закончил институт и стал бы инженером. А что теперь?
Друзья говорили ему: "Остепенись. Пора бы тебе жениться, обзавестись семьей, осесть прочно в Краснодаре!" Покрышкин не хотел и слушать об этом. Он знал, чувствовал, что еще не все потеряно, что он еще может стать летчиком. Летом 1936 года, отдыхая в Хосте, Покрышкин познакомился с Супруном, тогда еще молодым летчиком-испытателем. Они сошлись характерами и долго беседовали по душам, сидя на берегу моря или заплывая далеко-далеко от берега. Супрун хорошо понимал Покрышкина и советовал ему ни в коем случае не оставлять своей мечты.
- Раз веришь в себя - значит дело будет! А ты ведь вон какой здоровяк. Мамонт сибирский! Из таких летчики и получаются.
Молодая кровь бурлила у обоих. В шторм они тайком уплывали на лодке далеко от берега, чтобы там помериться силами с волнами. Когда об этом узнавали, в санатории поднимался переполох. Снаряжали спасательную экспедицию, а друзья усталые и довольные выгребали к берегу и с виноватым видом выслушивали строгие нотации главного врача.
"Раз веришь в себя - значит дело будет!" Покрышкин потом часто вспоминал эти слова.
Он поступил в осоавиахимовский кружок планеристов и два года бегал в свободные от службы часы по летному полю, запуская веревкой неуклюжие самодельные планеры. Потом выпросил у летчиков "Курс летной подготовки", составленный Пестовым, тщательно разобрался в нем, вызубрил наизусть. Наконец упросил принять его в члены Краснодарского аэроклуба и пожертвовал учебе очередной отпуск.
Результаты оказались ошеломляющими: уже на третий день занятий, после двенадцати полетов по кругу, Покрышкину дали возможность летать самостоятельно, а на пятнадцатый день вручили свидетельство об окончании аэроклуба, и инструктор сказал ему:
- Будете истребителем...
Однако лишь в 1938 году, когда Покрышкину исполнилось двадцать пять лет, ему разрешили, наконец, поступить в школу пилотов. Он окончил ее отлично и был направлен вот сюда, в этот молодой авиаполк. Саша привык уже к тому, что ему не везет, и его не удивило, что ему достался самый изношенный, видавший виды "ишачок". Безропотно приняв старую машину, он долго возился с нею, не отходил от своего "ишака" до тех пор, пока не удостоверился, что машина не подведет его в воздухе.
И все же первый полет принес огорчение. Когда командир увидел, что новичок уверенным жестом бросил свою ветхую машину в пике, а потом резко вывел ее "горкой", у него подкосились ноги. Он был почти уверен, что машина не выдержит перегрузки и грохнется на землю. И хотя Покрышкин приземлился нормально, командир строго сказал:
- Отстраняю вас на три дня от полетов. Вот начнется война, тогда и будете головой рисковать. А сейчас я за вас отвечаю.
С тех пор прошло почти полтора года. Покрышкин многого добился. Он окончил курсы командиров звеньев, был назначен помощником командира эскадрильи; одним из первых в полку пересел на новейший скоростной высотный истребитель "МИГ"; получил звание старшего лейтенанта. Теперь все знали, что он умелый летчик. И все же Покрышкин нет-нет да и заставлял своих командиров поволноваться.
- Какой-то анархист! Рано или поздно он сломит себе голову, - осуждающе говорил о нем сухой, подчеркнуто подтянутый заместитель командира полка капитан Жизневский.
В самом деле, никогда нельзя было поручиться, что Покрышкин не выкинет какой-нибудь номер, идущий вразрез с наставлениями. Он пилотировал резко, упрямо, с какой-то особенной страстью, которую перенял у своего друга-летчика Соколова. Покрышкин сознательно шел на большие перегрузки, которых другой пилот, пожалуй, не выдержал бы.
Много шуму в полку наделали стрельбы Покрышкина. Вначале у него дело не ладилось, хотя он как будто бы по всем правилам атаковал полотняный конус, который тянул за собой самолет-буксировщик. В эту движущуюся мишень попадали всего две-три пули. Не удавалось поразить мишень и многим другим пилотам. Покрышкин принял свою неудачу очень близко к сердцу.
- Пойми же, Костя, - говорил он Миронову, который пробовал его утешить, - ведь мы с тобой только для того и существуем, чтобы убивать в воздухе врага. На черта нам и взлет, и посадка, и искусное хождение строем, если мы не сумеем, когда нужно будет, всадить очередь зажигательных пуль в хвост самолету врага?! Будь я командиром, я бы только стрельбам и учил молодежь...
Вечером он заперся в своей комнате, достал учебники, бумагу и стал вести сложные математические расчеты. Надо было найти наивыгоднейший угол подхода к мишени, при котором попадание было бы гарантировано, - и он его нашел. А чтобы избегнуть рассеивания пуль, Покрышкин решил бить по конусу с предельно короткой дистанции, нажимая на гашетку лишь в тот момент, когда по всем правилам учебных стрельб полагается отваливать в сторону.
Наутро снова были назначены стрельбы. Когда пришел черед Покрышкина, и он, набрав скорость, стал срезать угол, быстро сближаясь с мишенью, все на земле так и обмерли: самолет Покрышкина почти вплотную прижался к буксировщику.
- Сейчас он врежется ему в хвост, - сказал со злостью Жизневский. - Хулиган!
Послышался треск, словно в воздухе рванули огромное полотно. Конус тряхнуло, а Покрышкин проскочил над буксировщиком, который резко спикировал.
- Никак летчик буксировщика ранен, - в сердцах предположил заместитель командира полка. - Черт знает что!..
Но пилот буксировочного самолета, благополучно совершивший посадку, был невредим. Бледный как бумага, он возмущался и кричал срывающимся голосом:
- Сумасшедший! Медведь! Чуть-чуть не убил...
Приземлившийся вслед за ним Покрышкин угрюмо косился на него из-под надвинутой на брови фуражки.
- Чуть-чуть не считается. Ты лучше сочти пробоины в конусе.
Конус был весь изрешечен. И это радовало не только Покрышкина, но и его командира - опытного двадцатидевятилетнего комэска Атрашкевича. Защищая Покрышкина, он говорил Жизневскому:
- Не всем же ходить по ниточке и быть паиньками! А как Чкалов начинал? Помните, как он под мостом летал?
- Чкалов, Чкалов!.. - горячился заместитель командира полка. - Так ведь на то он и Чкалов! А кто такой Покрышкин? Ну? Кто он? Подумаешь! Только вчера выскочил из техников и думает, что он теперь бог! Один "МИГ" из тысячи!
Атрашкевич подхватил:
- В этом я с вами согласен. Вот именно: один "МИГ" из тысячи! Но ведь мы тем и сильны, что у нас сегодня тысячи таких, как он. Ни я, ни вы, ни сам дух святой не скажет, по каким аэродромам сейчас ходят будущие Чкаловы. А растить их мы с вами обязаны.
Жизневский поморщился.
- Ну, вы, батенька, кажется, начинаете мне проповедь читать, а я сам ученый, тоже на Халхин-Голе воевал... Давайте кончим на этом. Имейте в виду: если вы будете и впредь поощрять такое поведение летчиков в воздухе, то и вам не поздоровится...
Капитан Атрашкевич, сам старый служака, отлично знавший технику и умело владевший самолетом, прекрасно понимал, что Покрышкину еще надо пройти серьезную школу, прежде чем он станет настоящим военным летчиком. Упрямство, своеволие, порою совершенно непонятная смена настроений - все это мешало Покрышкину втянуться в размеренный воинский ритм.
В Качинской авиационной школе Покрышкин увлекся ранним Горьким, выучил наизусть "Песнь о Соколе", запоем прочел "Жана Кристофа" Ромена Роллана, "Войну и мир" Толстого. Его влекли романтические образы сильных людей, не боящихся одиночества. Он преклонялся перед Андреем Болконским, ему был близок и понятен мятущийся Кристоф. Ожесточившаяся от долгих неудач душа Покрышкина была закрыта на замок для всех посторонних. И нелегко теперь было доказать ему, что в наше время нужно жить иначе - открыто и широко.
Атрашкевич был уверен, что в случае войны Покрышкин станет хорошим солдатом. Но своевольные индивидуалистические черточки могли серьезно подвести его в бою, требующем прежде всего слаженности и безукоризненной четкости в действиях коллектива, совершенного взаимодействия всех винтиков военного механизма. А ну как ему взбредет на ум в разгаре боя сделать без предупреждения что-нибудь свое - может быть, умное и интересное, но идущее вразрез с общими планами?
И все-таки комэск не был согласен с заместителем командира полка, требовавшим зажать этого летчика в ежовые рукавицы. Хорошо зная характер Покрышкина, Атрашкевич понимал: этого человека нельзя заставить - его надо убедить. И он часто и подолгу разговаривал с Покрышкиным, стремясь вызвать его на откровенность.
Комэск чувствовал, что с подготовкой пилотов надо спешить: в воздухе пахло порохом, и здесь, на границе, о войне говорили как о чем-то близком и неизбежном, хотя страна в те дни еще жила привычной и шумной мирной жизнью. В Москву съезжались со всех концов колхозники, спешившие на открытие сельскохозяйственной выставки. Белорусы начинали осуществление большой программы осушения болот, рассчитанной на пятнадцать лет. В Ленинграде заканчивалось печатание очередного тома Собрания сочинений Ленина. Летчик Черевичный со своей гигантской "летающей лабораторией" совершал один за другим дерзкие прыжки в район "Великого белого пятна" - за 80-й параллелью. В Вильнюсе состоялось первое собрание литовской Академии наук. Москва тепло приветствовала участников декады таджикского искусства. Здесь же, где-то совсем рядом, уже накапливались армии врага, готовившиеся к внезапному удару. Они передвигались на восток тайно, по ночам. Немецкие дипломаты в Москве еще вежливо улыбались на официальных приемах, немецкие газеты благожелательно писали об успехах советского народного хозяйства, а тут, у Прута, пограничники задерживали шпионов и диверсантов, и немецкие самолеты, словно по ошибке, то и дело перелетали границу.
Авиаполк получил боевое распоряжение - выставить засады. При появлении немецких машин в воздухе "МИГи" стремительно взмывали в небо и, не открывая огня, - это было строжайше запрещено! - заставляли непрошеных гостей удаляться. На аэродроме ускоренным темпом заканчивали сборку последней партии только что полученных машин. Их тут же облетывали и перегоняли в летний лагерь, оборудованный близ уединенного хуторка Семеновка. Там самолеты искусно маскировали в небольшой рощице; и трудно было догадаться, что именно здесь находится крупная полевая авиабаза.
Туда, в лагерь, уже переселилась большая часть летчиков и техников. Атрашкевич, Покрышкин, Соколов и некоторые другие должны были присоединиться к ним, как только закончится сборка и облет самолетов. Покрышкин любил испытывать собранные машины; каждая из них имела свои особенности, свой характер, и ему доставляло удовольствие каждый раз распознавать новый характер самолета в полете.
Как-то после полетов летчики улеглись в траве, ожидая попутной машины в город. Разговор опять вертелся вокруг войны. Толковали о недавнем вторжении гитлеровцев в Грецию, о жестоких боях на острове Крит, где немцы впервые применили массовую высадку парашютистов.
- Это репетиция. Уверяю вас, что это репетиция! - горячо говорил Соколов. - Только вот вопрос: на какой сцене разыграется спектакль? На английской или на нашей?
- Ну, это не вопрос! - улыбнулся, сощурив глаза, Атрашкевич. - Во всяком случае, не на английской. Там уже высажен один десант: Гесс.
Летчики засмеялись. Атрашкевич добавил:
- Помните, немцы сообщали: "Идеалист Гесс одержим роковой навязчивой идеей - ему хочется добиться соглашения с Англией". Кажется, вполне ясно, в чем тут дело.
- Да, - сказал Покрышкин, - все яснее ясного. Только одного хочется: поскорее бы, и чтобы не вслепую. Драться так драться!