Молдаване опять посовещались. Саша с тревогой прислушивался к незнакомой речи. Они о чем- то спорили. Старик снова подошел к Покрышкину:
- Как хочешь. Твое слово - закон. Но имей в виду: рискуешь головой...
К хате подъехала, громыхая, телега. Крестьяне осторожно положили Покрышкина, укрыли его сеном, и старик, усевшись сбоку, хлестнул сытых коней.
- Куда ехать? - спросил он вполголоса, выехав за село.
- Давай к железной дороге! Только проселками.
Уже в сумерках старик остановил телегу у полустанка. Все здесь было мертво. Водокачка лежала в руинах. Скрученные взрывом рельсы спутались причудливыми узлами. Горький запах свежего пепла витал над остовом сгоревшего вокзала. Нигде ни души. С севера доносился грохот орудий. Над Кишиневом все еще стояло зарево.
- Поедем на юг, - сказал Покрышкин, - там должно быть спокойнее...
На дороге старик окликнул прохожего - босой подросток в длинных белых штанах шел, волоча за собой длинный веревочный бич. Перебросившись с ним несколькими фразами, старик сказал Покрышкину:
- Пастух... Угонял совхозное стадо... Говорит, слышал, как на Белградской ветке гудел паровоз.
- А ну, давай туда во весь дух!
Возница хлестнул коней. Покрышкин, высвободившись из-под охапки сена, тревожно всматривался в ночь. Что там, впереди?.. Конечно, в Бессарабии нет сейчас сплошной линии фронта. Немцы движутся вдоль основных магистралей, стремясь быстрее выйти к Днестру. Самые жаркие бои сейчас на северном участке фронта. Конечно, и здесь можно наскочить на немецкие танки. Ну что же, кто не рискует, тот не выигрывает...
Была глубокая ночь, когда из мрака метнулись две фигуры в плащ-палатках, схватили лошадей под уздцы, и кто-то зло и ожесточенно выругался длинным витиеватым ругательством. И сразу у Покрышкина отлегло от сердца: свои! Это был отряд наших частей, прикрывавших подступы к переправе на Тираспольском направлении.
Накормив возницу, пехотинцы отпустили его домой, а Покрышкина отправили в Бендеры. Оттуда он добрался до Тирасполя. Опухоль на ноге немного спала, и Саша снова мог ходить, хотя и прихрамывал. После пережитого самые простые, вчера еще такие привычные вещи казались необыкновенными. Можно было зайти в парикмахерскую и побриться. Можно было просто пройтись по тихой чистой улице, посмотреть на мирных прохожих в штатской одежде, можно было купить конфет, поглядеть на воробьев, скачущих по мостовой.
Хотя война уже была близка к Тирасполю, дыхание ее в городе ощущалось еще слабо. Здесь можно было бы отдохнуть, но Саша торопился в полк. Только как туда добраться? Выручил случай: он встретил на улице знакомого летчика и узнал у него, что в Тирасполе находится командующий авиацией армии.
Явившись к командующему, Покрышкин рассказал свою историю. Настойчивый летчик приглянулся генералу, и он поощрительно сказал ему:
- Ничего, старший лейтенант, на войне всякое бывает. Самое важное, что вы живы и невредимы. А самолет мы для вас добудем. Злее будете драться!
Генерал распорядился немедленно доставить Покрышкина в полк.
В Семеновке Сашу ждала радостная весть: пока он странствовал по Бессарабии, в полк вернулся Пал Палыч Крюков. Оказывается, его звено, вылетевшее в первый день войны на разведку, выполнило задание, но на обратном пути летчиков перехватили гитлеровцы; уходя от преследования, звено рассыпалось, и летчики сели на разных аэродромах. Теперь они собрались, наконец, в Семеновке.
Возвращение Покрышкина еще больше подняло настроение в полку: счет потерь сокращался. Фигичев, Дьяченко, Соколов, Комлев и другие приятели Саши, обступив его тесной гурьбой, требовали все новых и новых подробностей, и он шутливо отбивался от них.
Как хорошо было вновь очутиться в большой и шумной полковой семье, с которой трудные фронтовые будни еще крепче спаяли Покрышкина! И все-таки на душе у него лежал камень: ни на минуту не забывалось виденное в Бессарабии. Разбитый самолет, зарево над Кишиневом, опустевшие деревни, растерявшиеся крестьяне, скорчившиеся от взрыва рельсы, темно-зеленые мундиры немцев, торопливо шагающих по шоссе на восток, - все это было словно чудовищный сон. И мучительно хотелось думать, что вот сейчас проснешься, откроешь глаза, и все эти призраки рассыплются.
Саша почувствовал вдруг, что за эти дни он стал старше, взрослее. Новое ощущение огромной, всепоглощающей ответственности заслонило все другие чувства и переживания.
ЧЕЛОВЕК СТАНОВИТСЯ СОЛДАТОМ
Дни казались бесконечными.
Каждый из них приносил известия, одно горше другого, и было горя так много, что порой казалось - не вместить его сердцу.
Умирали друзья. Разрушались города. Терялись семьи. Агонизировали срубленные снарядами рощи. Сама земля горела, и почерневшие, растрескавшиеся прогалины на полях были страшны, как язвы проказы. Тошнотворный чад бензина и горелого мяса стлался над мертвой степью, и некуда было от него уйти.
Надо было привыкнуть ко всему этому. Надо было ожесточиться, свыкнуться с беспощадной правдой войны, приучиться сносить то, что вчера еще показалось бы немыслимым вынести. Без этого не хватило бы ни сил, ни нервов, чтобы дойти до конца тяжкой военной дороги.
И летчики затерянного в приднестровской степи 55-го истребительного полка вместе со всем народом терпеливо проходили этот нечеловечески трудный путь.
Покрышкин жил как и другие летчики. Гнетущее неотвязное ощущение губительного, быть может, рокового бедствия, непоправимо спутавшего людские судьбы, так сильно глушившее мозг в первые дни, сейчас понемногу теряло свою остроту. Только где-то глубоко внутри оседал тяжеловесный, давящий на сердце осадок, и с ним уже ничего нельзя было поделать, - и с этим грузом надо было прожить всю войну.
Оглядываясь на своих товарищей, Покрышкин замечал, что война, невероятно обострившая черты характера людей, как-то сразу обнажила души. Подчас то, что вчера казалось случайным, второстепенным в человеке, оказывалось главным, и наоборот: то, что, как будто определяло его характер, слетало, словно мишура.
Кто мог думать, что лихой и бесшабашный парень, часто получавший взыскания за недисциплинированность, станет так быстро одним из ведущих летчиков полка? И кто бы поверил, что другой пилот, вчера еще считавшийся одним из солидных, авторитетных офицеров, начнет перед вылетом волноваться, как мальчик, оклеит кабину самолета портретами жены и детей, начнет собирать амулеты, якобы приносящие счастье, будет выпрашивать у друзей стаканчик водки перед боем? Война явилась жестоким экзаменом, и Покрышкин втайне радовался, что сам он не осрамился перед товарищами и перед самим собой.
Конечно, и он больно ощутил жестокие толчки войны. И ему становилось не по себе, когда перед ним вставала стена нервно вздрагивающих ослепительных оранжево-черных вспышек или когда, обернувшись, он видел позади своего самолета острый нос "мессершмитта", особенно после 3 июля, когда его сбили. Есть вещи, к которым никогда не привыкнешь, как бы ни вдалбливал себе в голову, что они неизбежны. Надо всякий раз перед вылетом подавлять в себе тайный подленький голосок, нашептывающий: "А если тебя опять собьют?..", "А если зажгут?.." И Саша злился на себя, спорил с собой, призывал все свое упорство, чтобы заставить этот тайный голос умолкнуть.
Атрашкевич незадолго перед гибелью как-то сказал ему в минуту откровенности: "Каждому страшно. И тебе, и мне. Но ты сумей голову холодной удержать. Сохранишь спокойствие - твое счастье. Потеряешь - конец..." Саша запомнил эти слова.
Постепенно он понял: спасительное равновесие в полете наступает тогда, когда забываешь обо всем, что не относится к бою, не отвлекаешься ни на миг от управления машиной и огнем. В воздухе думай не о том, что тебя могут сбить, а о том, как сбить противника. Воздушный бой, как и всякий бой, - труд, тяжелый, изнурительный, изматывающий, но необходимый и неизбежный. Чувствуй себя в кабине самолета чернорабочим войны! Удалось тебе сбить врага- значит, поработал хорошо. Сбили тебя - значит, ты работал небрежно, неумело, что-то где-то прозевал. Будешь работать хорошо - тебя никогда не убьют. И к черту пустые рассуждения об удаче, о судьбе, о том, везет или не везет тебе в воздухе!
Не сразу, далеко не сразу удалось Саше воспользоваться на практике этой несложной, но мудрой солдатской философией. Но все же с каждым новым полетом Саша чувствовал себя чуть-чуть спокойнее. А когда на счету у него появилось несколько сбитых самолетов, дышать стало легче: возникло ощущение превосходства над гитлеровскими пилотами.
Человек от природы аккуратный, любящий точность и порядок, Покрышкин после каждой воздушной схватки учинял самому себе допрос с пристрастием, стремясь возможно полнее восстановить только что пережитые события и разобраться, так сказать, в технологии боя. Он придирчиво проверял каждый свой ход: а не лучше ли было бы поступить в этом случае не так, а эдак? Может быть, следовало бы зайти не отсюда, а оттуда?
Как всегда на войне, практика боев заставляла критически пересматривать многое из того, что в мирное время, на ученьях и маневрах, казалось совершенным, законченным. И теперь летчики сами, каждый на свой страх и риск, вырабатывали собственные методы атак и ухода от огня противника, уловки, приемы, способы борьбы.
Опыт показал, например, что традиционный боевой порядок звена - клин, когда один самолет идет впереди, а два симметрично располагаются сзади - справа и слева, в бою себя не оправдывает. Внимание летчиков, вынужденных следить за своими машинами, неизбежно рассредоточивалось и отвлекалось от противника. Применение современных скоростных самолетов, располагающих большим радиусом разворота, усложняло маневр звена, делало громоздким и неудобным построение клином. Практически в ходе боя взаимодействовали только две машины, прикрывавшие друг друга, третья же "выходила из игры" и беспомощно носилась вокруг, предоставленная самой себе.
Летчики вспоминали, как в мирное время командиры уводили молодежь на контрольные учебные полеты неполным звеном - парой: один самолет впереди, а второй - чуть-чуть позади. Это был строй пеленга. Так командиру было удобнее следить за учеником. Почему бы не применить такой порядок в бою? Летая на разведку, Фигичев и Покрышкин попробовали брать с собой только по одному ведомому. И что же? Оказалось, что два самолета вполне заменяют в бою звено. Больше того, вдвоем работать было куда сподручнее. Когда же разведку приходилось вести в особенно сложной обстановке, Фигичев и Покрышкин вылетали двумя парами - вчетвером.
Тактика группового боя тогда еще не была разработана, и при встрече с противником летчики сразу же рассыпались и завязывали индивидуальные схватки. Однако они уже подметили, что дело идет гораздо лучше, если заранее распределить обязанности и обеспечить взаимодействие в воздухе.
Покрышкин, например, так договаривался с Комлевым, которого чаще других брал с собой в разведывательный полет: если путь преграждают "мессершмитты", Покрышкин атакует их первым, а Комлев отгоняет вражеские самолеты от хвоста машины командира, следит, чтобы ее не обстреляли сзади. В свою очередь, Покрышкин в полете внимательно наблюдает за своим ведомым и в случае необходимости приходит к нему на выручку. Результат оказался отличным.
Многие летчики, особенно молодые, часто ошибались, определяя расстояние до самолета противника. В мирное время их учили стрелять по полотняному конусу, который тащил за собой на длинном тросе самолет-буксировщик. Расстояние всегда определялось по конусу, но зрительная память подсознательно запечатлевала при этом и самолет, который тащил движущуюся мишень. И теперь, когда надо было бить по самолету, многие летчики невольно открывали огонь раньше времени: их подводил выработавшийся в дни учебы рефлекс.
Покрышкин, которому в дни учебы доставалось за то, что он слишком близко прижимался к самолету-буксировщику, расстреливая мишень, теперь оказался в более выгодном положении: ему было легче перестроиться. Но и он подчас ловил себя на том, что его пальцы машинально начинают нажимать на гашетки пулеметов, когда до немецкого самолета было еще далеко. Для успеха в бою мало было одной решимости, нужен был опыт и еще раз опыт, а он давался только ценой длительного и упорного труда. Собираясь после полетов, летчики много говорили о противнике. Они понимали, что перед ним опытные асы, уже два года бороздившие небо Европы. Как-то пара немецких летчиков, бравируя своей лихостью, долго кружила над аэродромом истребителей, гоняясь за устарелым советским самолетом "И-15-бис" из соседнего полка. Аэродром был хорошо замаскирован, и гитлеровские пилоты даже не подозревали, что под ними посреди голой степи у одного хуторка и находится гнездо так сильно докучавших им "МИГов". Взлететь на помощь товарищу было рискованно: немцы могли улизнуть и потом привести в Семеновку бомбардировщиков. Но и бездействовать, наблюдая, как два "мессершмитта" клюют наш бедный биплан, было бы грешно. И вот все, кто был на аэродроме, открыли бешеный огонь из ручных пулеметов, винтовок, автоматов, пистолетов по немецким самолетам, носившимся чуть ли не на бреющем полете над полем.
Массированный ружейный огонь по самолетам тогда был новинкой, и немцы с ним не считались. Это дорого обошлось им: один "мессершмитт" вдруг дернулся, накренился и рухнул в кукурузное поле. Другой, увидев это, резко повернул и ушел, бросив свою жертву.
Летчики побежали к обломкам "мессершмитта". На хвосте пестро размалеванной машины были аккуратно нарисованы двенадцать крестиков, силуэты корабля и английского самолета. На киль намотались стропы парашюта. Его владелец лежал чуть поодаль. Это был здоровенный рыжий детина с наглой мордой, одетый в щегольской гражданский костюм. В бумажнике у него были французские и греческие деньги и только что полученное, еще нераспечатанное письмо из Бельгии. На шее болтался золотой медальон с надписью по-немецки: "Бог тебя сохранит".
- Все ж таки подвел его бог, - мрачно сказал Кузьма Егорович Селиверстов, с ненавистью глядя на рыжего мертвеца, - отгулялся, разбойничек!
- Да, погулял он немало, - согласился начальник штаба, внимательно рассматривавший документы немца. - Важную птицу сняли с неба!
Таких опытных летчиков у немцев было тогда немало. Они нападали на наши самолеты умело, используя внезапность: заходили обязательно со стороны солнца, выскакивали из облаков, старались где-нибудь в стороне набрать высоту и потом сверху обрушивались на наш самолет. Взаимодействуя друг с другом, немецкие истребители всегда старались вести групповой бой, обеспечивая себе количественный перевес.
Наши истребители отважно противостояли немецким асам, искупая недостаток опыта безудержной смелостью. В то же время они стремились как можно быстрее овладеть новыми тактическими приемами, научиться внезапно подходить к противнику, искусно атаковывать его и бить наповал.
Покрышкин со своей эскадрильей в те дни все еще прикрывал Бельцы, хотя фашисты были рядом. Он перелетал на городской аэродром ранним утром, весь день работал там, а на ночь возвращался в Семеновку. И вот Саше пришла в голову такая мысль: а что, если на обратном пути заглянуть на территорию, занятую немцами, пройти над ней вот так просто, без всякого задания? Горючего в баках хватит, крюк придется сделать небольшой, а между тем, если повезет, можно сотворить кое-что любопытное.
Однажды вечером, уже в сумерках, когда эскадрилья возвращалась в Семеновку, он резко отклонился от маршрута, набрал высоту в две тысячи метров и направился к переднему краю. Немцы знали, что в такое позднее время советские самолеты в воздухе уже не появляются, и их летчики, поднявшиеся над полем боя, чтобы засечь цели для своей артиллерии, были настроены довольно беззаботно.
Покрышкин заметил на фоне светлого пшеничного поля характерный силуэт "хейншеля-126", прозванного пехотой "кривой ногой" за уродливо растопыренные шасси. Разведчик медленно кружил над полем боя. Саша снизился на тысячу метров, и стремительно зашел в хвост немцу почти вплотную. Даже самому страшно стало: "А ну как врежешься". Он с силой нажал на гашетки и едва успел отвернуть свою машину, как от "хейншеля" во все стороны полетели какие-то лохмотья. То были куски плоскостей и фюзеляжа.
"Хейншель" круто опустил нос. Покрышкин догнал его и добил. Только теперь он почувствовал, что по шее у него что-то течет. Тронув подбородок, он взглянул на пальцы: кровь. В плоскостях было несколько дырок. Внизу Саша увидел сотни мигающих огоньков - это немцы били по самолету. Он стал уходить вверх, лавируя, чтобы сбить противников с прицела. Подбородок саднило - пуля оставила довольно глубокую царапину. "Хорошо, что немец ошибся на сантиметр", - мелькнуло в голове.
Пора было бы уходить: сумерки сгущались. Но Саша заметил характерный силуэт польского истребителя "ПЗЛ-24". У немцев было много трофейных самолетов, и Покрышкин, впервые встретившись с незнакомой машиной, захотел помериться силами с летчиком, который ее вел. Он снова развернулся и устремился за гитлеровцем. "ПЗЛ-24" обладал заметно меньшей скоростью, чем "МИГ", но был верток и ловко ускользал из-под ударов. Все же Покрышкину удалось прострочить его, и он упал. Саша поспешил домой: уже наступила ночь, можно было заблудиться.
Командир похвалил Покрышкина за инициативу и приказал впредь при возвращении в Семеновку всей эскадрильей проходить над полем боя. Но это уже было совсем не то, что одиночный вольный полет: терялся элемент внезапности. Немцы быстро привыкли к тому, что в определенный час над ними проходила большая группа советских самолетов, и заблаговременно готовились встретить их. Поэтому такие налеты уже не давали эффекта, а однажды, после того как эскадрилья попала в грозу и самолеты разбрелись и сели в поле, "вольный поиск" отменили вовсе. Но Покрышкин часто вспоминал о своем удачном вечернем рейде. Опыт этот пригодился несколько лет спустя, когда Саша вместе с другими летчиками начал практиковать полеты, получившие название "воздушной охоты".
Месяц, целый месяц провоевал 55-й истребительный полк, не трогаясь со своего полевого аэродрома! Наши войска, сражавшиеся в Бессарабии, долго держали фронт, изматывая гитлеровцев; и только тогда, когда с севера над ними стала нависать несметная туча немецких танков, прорвавшихся от Ровно на Новоград-Волынский, Житомир и дальше на Белую Церковь и Умань, им был дан приказ начать отход на восток.
Двадцатого июля, за день до смены аэродрома, в полк прибыли семнадцать молоденьких сержантов, только что окончивших Качинскую авиационную школу. Они ходили по полю в новеньких, еще топорщившихся гимнастерках, и озорные мальчишеские глаза их горели любопытством.
Ветераны полка иронически улыбались, поглядывая на сержантов, державшихся обособленной стайкой. Покрышкин, сам сравнительно недавно окончивший ту же школу, был настроен снисходительно и с интересом присматривался к ним.