- Товарищ гвардии майор, - сказал Черепец, - вы меня знаете, и я вас знаю. Разве вы можете подумать, что я делаю поддельные билеты?!
С какао и пирожками подошли Веселаго и Шорин.
- Что тут такое? - спросил Веселаго.
- Да вот Черепец подделкой билетов в Дом флота занялся, - сказал Плотников.
Фоменко закряхтел, обронил на штанину пепел и стал отряхиваться. Черепец побледнел, голос у него сделался тонким и сердитым, в глазах появилось тоскливое выражение.
- Мне вчера дали два билета на постановку в Доме флота, - он повернулся к Веселаго, постановка была "Собака на сене"… Я пришел вдвоем, а они на моих местах сидят и заявляют: "Извините, но ваш билет поддельный". Рожи во какие наели, только и знают - торпеда на подъем, проверить замок, торпеда готова по-боевому…
- Что у вас такое? - спросил Беспашко.
- Да вот Черепец освоил поддельные билеты в Дом флота, - ответил Веселаго.
Глаз у Черепца дернулся раз и второй, на лбу и на носу выступил пот.
- Отставить, - сказал Фоменко и первый захохотал.
Черепец поморгал и улыбнулся.
Дмитриенко все висел на зубах. Стараясь не нарушить равновесие, он осторожно поднял руку с часами, мученически скосил глаз на циферблат, другой был закрыт съехавшей пряжкой от ремня, но на самом громком взрыве хохота не выдержал, спрыгнул и побежал к курилке.
Подъехал открытый "виллис" с инженер-капитаном Гавриловым и маленьким полковником Курочкой - флагманским специалистом. Хотя и флагманский, он был тщедушный, в очках, и про него рассказывали, что он подрезает себе погоны.
Над Восточным аэродромом беззвучные и поэтому какие-то несерьезные одна за одной ушли в небо три белые ракеты.
- Первый звонок, товарищи, - Фоменко закряхтел, встал с лавочки, поздоровался за руку с инженерами. Пошли к самолетам.
- Воспитательница из детдома пишет - Игорешка мой чуть в бочке не утонул, - вроде ни к кому не обращаясь, сказал Гаврилов. - Хороший мальчик!
- Моряком будет, - ответил Фоменко.
- Пялицин, Черепец, - крикнул Плотников, - ознакомьте инженеров с пулеметными установками! Они пассажирами пойдут…
Было видно, как к КП подкатила большая машина командующего, и Мухин, шофер командующего, с двумя канистрами побежал к складу с горючкой. По взлетной полосе навстречу летчикам ползла цистерна, один краснофлотец качал, а второй разбрызгивал коротким шлангом мазут по взлетной полосе. Даже в сырую весеннюю погоду здесь приходилось бороться с мелкой песчаной пылью, которая, как дымовая завеса, поднималась при взлете. От мазута руки, лица техников, механиков и торпедистов всегда были темными, и сейчас летчики тоже прикрыли лица, кто шарфами, кто перчатками.
Пикап с какао и пирожками уезжал к столовой, его догонял аэродромный пес Долдон. Уходили с поля бензозаправщики, ветер от винтов гнал мелкую рябь по лужам, хотя и на заливе был ветер и было видно, как волна бьет в скулу маленький рейсовый катер.
Все шли вроде бы гурьбой, хотя на самом деле подстраивались к Фоменко. Была какая-то особая игра в том, что тридцатичетырехлетний комполка Фоменко - по возрасту самый старый и солидный здесь и даже на год старше командующего - может ходить вот так, слегка ссутулившись и загребая унтами, и дольше всех кашлять и долго сердиться, выйдя из столовой, и курить самую большую козью ножку, заправляя ее светлым абхазским табаком.
На вышку на краю поля поднимались маленькие фигурки.
Подполковник Курочка втянул голову и ловко как обезьяна полез в самолет Плотникова.
- Вот ваши наушники СПУ, - кричал ему Пялицин, - а я вот здесь, в ногах сяду.
- Торпеда готова по-боевому! - прокричали снизу.
- Пишите, не забывайте, - сказал Пялицин, устраиваясь на полу.
Все вокруг наполнилось воем и грохотом. От поднятых винтами брызг запотел плексиглас, спокойным деловитым голосом Плотников спросил по СПУ:
- Товарищи, все в порядке?
- В порядке, - тенором ответил Курочка и покашлял.
- Штурман, порядок? - опять спросил Плотников.
- Порядок, порядок, - ответил Веселаго. Большой и толстый, он, как всегда, долго усаживался и располагался со своим хозяйством.
- Пялицин, не жестко? Ну и хорошо, - сказал Плотников и, прищурившись, стал глядеть, как стартует машина Фоменко.
Вот ударили винты, вот машина качнулась и поехала на взлетную дорожку. Вот Фоменко прибавил газу, и все поле перед самолетом Плотникова сразу заволокло низким тяжелым клубящимся облаком, закрывая самолеты, машины, людей и сопки. Когда через несколько секунд тяжелая, склеенная мазутом пыль осела, все проявилось снова, только машины Фоменко не было. Плотников резко засвистел песенку из "Трех поросят", медленно отжал газ, винты завыли громче, машина качнулась и, ускоряя бег, помчалась по взлетной дорожке, опять закрывая аэродром пеленой темной пыли. Так они подстраивались друг к другу в воздухе: Плотников и Фоменко, потом Сухиничев, Дмитриенко, Беспашко, Романов, Шорин, Шабанов, Шабалин и другие. И казалось, что по всему заливу ударил ветер от этих моторов, скоростей, от этого потока уходящих в бой самолетов.
Шура Веселаго делала винегрет, когда пустая банка зазвенела о стакан. Она вынесла корзинку с маленьким в коридор на сундук у телефона, на всякий случай еще покрыла ее старой курткой Веселаго, поскорее вернулась в комнату, сразу дернула дверь и вышла на балкон. На других балконах уже стояли, па соседнем - Настя Плотникова. Внизу из парикмахерской вышла Киля - уборщица. Самолетов было много, все вокруг дрожало от рева их моторов. Ру-ру-ру - шли бомбардировщики.
Торпедоносцы вышли, как всегда, из-за столовой номер три. Мощно и грозно выли моторы тяжелых двухмоторных машин. И строй клином был ясно виден. Вот машина Фоменко, а за ней и другие, с длинными блестящими торпедами под брюхом.
Самолеты прошли, и сразу вернулись исчезнувшие звуки. Гукнул на заливе рейсовый, заиграло радио. Дом флота передавал концерт по заявкам офицеров и старшин.
- Уся, иди есть рыбу, - позвал женский голос.
Из-за столовой раздался визг.
- Свинью колют, - крикнула снизу Киля и, поежившись, ушла в парикмахерскую, там бухнула дверь. Здесь во всех дверях были такие пружины, что бухали на весь гарнизон.
Шура закрыла дверь и, косолапо ступая, пошла за ребенком. Тупо болел живот, он всегда начинал болеть, когда она боялась. Пришла Настя и стала наливать в грелку кипяток.
- По заявке офицера энской авиачасти Сухиничева передаем "Рассвет над Москвой-рекой" Мусоргского, - сказала диктор Дома флота.
Поезд со скрипом тормозил. От торможения двери в купе проводника, где сидели Белобров и Варя, открылись, и стал виден маленький носатый проводник-кавказец. Он высморкался и с сильным акцентом прокричал тем голосом, которым в мирное время, по всей вероятности, оповещал о приходе поезда:
- Граждане, воздушный тревог, воздушный тревог! Сохраняйте спокойствие.
Поезд встал, стало слышно, как впереди сипло и отрывисто гудит паровоз.
- Граждане, - еще раз сказал кавказец, - воздушный тревог!
Сколько раз за время войны слышал Белобров, как бессмысленно, непонятно к кому обращаясь, машинисты паровозов, пароходов, транспортов и буксиров врубают эти сирены, которые никого не могут ни отпугнуть, ни защитить. В этих беспомощных сиренах была древняя привычка криком отгонять от себя беду, когда других средств нет. Так кричали союзные конвои и транспорты, когда их бомбили немцы, так кричали немецкие караваны, когда их бомбил Белобров.
- Не будут бомбить, - сказал Белобров и выпил коньяку из стакана с подстаканником, - он на Ярославль полетел. Надо ему столько тащиться, чтобы какой-то поезд бомбить. Смешно даже. Не те времена…
Через двери в купе заглядывали те, кто выходил из вагона на случай бомбежки. Белобров дал старику-кавказцу еще одну папиросу и закрыл дверь.
- Ты не кушай больше, Варя, - сказал он, испытывая вдруг острое счастье оттого, что может так сказать, - не надо тебе сразу много кушать. - Вот я банку закрою и пока поставлю к окну. Лучше немного коньяку выпей. Смотри, здесь Робинзон Крузо нарисован…
- Какое у тебя лицо нехорошее, - вдруг заговорила Варя, и ему показалось, что она рассердилась на то, что он убрал банку, и хочет сказать ему неприятное. И он тут же пожалел ее такой острой жалостью, что стало нечем дышать.
- Это у меня нерв, - объяснил он, - вот здесь заело. То отпустит, то опять зажмет… У меня название записано. Но медицина пока фигово помогает. - И он опять налил себе коньяку из бутылки с Робинзоном Крузо, радуясь, что может вот так, не пьянея, пить из стакана коньяк.
Паровозы разом перестали гудеть, стало тихо так, что заломило уши, кто-то пробежал по вагону, потом захлопали двери и застучали шаги.
- Я страшная, - сказала Варя, - и лицо страшное, а главное - руки. И психология у меня изменилась. Дай мне банку и Робинзона еще налей.
- Нет, - сказал Белобров и отставил еще дальше банку, - после голода нехорошо много кушать.
- А я и не буду есть, только почему ты отставляешь…
- Я не отставляю.
- Нет, отставляешь, - сказала Варя.
Варя сидела на полке, Белобров у столика на каком-то мешке. Она встала, потянулась за банкой, а он обнял ее ноги выше колен. Она сразу же напряглась и сильно уперлась руками ему в погоны. Поезд дернулся, заскрипел и поехал. Голова у него кружилась.
- За что у тебя ордена? - спросила Варя, по-прежнему надавливая ему руками на плечи.
- За мужество и отвагу. За что же еще?
Они долго молчали. Она стояла, а он обнимал ее за ноги.
Она еще сильнее надавила ему руками на плечи, вырвалась и села на свое место. Громко билась какая-то железка под потолком. С верхней полки упал кочан капусты. Белобров поднял его и положил на стол.
- Давай выпьем за тебя, Шурик, - сказала Варя, - или давай лучше за победу.
Варя выпила не так, как пьют коньяк, а так, как пьют спирт, забросив его прямо в горло, и сразу же покраснела и мелко закашлялась.
- Я про тебя что-то знаю… Ты гусь, Шурик, - сказала Варя, коньяк сразу ударил ей в голову, - ты гусь, вот ты кто. Ой, какой ты гу-у-усь. Ты гусь и Дон Кихот.
- Почему Дон Кихот? - Белобров улыбнулся.
- Потому что ты женщинам нравишься.
- Дон Жуан, я помню.
- Помни-ишь… молодец! Ой, какой ты гусь, Шурик… Не сметь! - крикнула она, когда Белобров попытался опять отставить банку, и засмеялась. - Помнишь, какая у меня на шестое ноября юбочка была? "Полное солнце", и ты спрашивал, где тут полное солнце?
- Я не спрашивал, - сказал Белобров, - мы с Карнаушкой клинья в брюки загнали и на шестое картошку чистили… Тебя Сергуня Плотников опрашивал… Он теперь на артистке женат, она в нашем театре роли играет. А Жорик Веселаго на Шуре женился, с Павлина Виноградова…
- Ну и что? - сказала Варя. - Ты тоже не такой, как этот стол. - Она постучала консервной банкой по столику.
Белобров видел, что Варя пьяна, счастье отчего-то ушло, вместо него возникло раздражение. Ему стало неприятно, как Варя ела - не вилкой, ведь была же вилка на перочинным ножике, а корочкой хлеба, и то, что каждый раз нюхала то, что ела.
- Шурик, у тебя женщины были?
Не понял? - сипло переспросил он.
- Я спрашиваю, у тебя были женщины?
- Ну… - Белобров не знал, что ответить. поэтому сказал "ну". И одновременно почувствовал, что краснеет, что вспотел и что все это черт знает что. - А у тебя? - Он сам услышал свой напряженный голос.
- Я спрашивала первая.
- А теперь я спросил… А у тебя?
Какая-то непонятная злоба поднималась в нем, не раздражение, а именно злоба. Он даже расстегнул крючок кителя, он чувствовал, что лицо его опять сводит и что он опять не может моргать, и сильно потер кулаком щеку.
- Я первая спросила, - опять сказала Варя. - Какое ты имел право меня спрашивать, кто ты такой?
- Ладно, - медленно сказал Белобров, - допустим. - Он зацепил из банки рыбу и стал медленно жевать.
Варя замолчала.
С верхней полки опять упал кочан капусты, он опять поднял его и вышел в коридор. В коридоре было пусто, светло и жарко. Поезд тормозил. Белобров зашел в уборную, хотел вымыть лицо, но воды не было.
- Гражданин, - дверь подергал проводник, - на остановке нельзя пользоваться…
Он достал гребешок, причесался, вернулся в коридор, навалился на оконные ремни, низко опустил стекло и высунулся наружу. Лицо сразу обдало дождем, паровозным дымом, и он долго так стоял.
В соседнем купе пели. Когда он вернулся, Варя, спала, привалясь к стоящему на попа полосатому матрацу, опустив руки на колени. Большой и указательный пальцы правой руки были очень толсто замотаны бинтом. Загорелое, сильно обветренное лицо ее было бледным.
Белобров закурил папиросу, сел на свой мешок, откинулся к клейкой зеленой стенке и стал смотреть на Варю.
Она дышала ровно, спокойно. Платок сполз, открыл нижний, белый, и край коротко остриженных волос.
На белую жаркую насыпь вдруг вышел длинный, похожий на удилище Дмитриенко в костюме Робинзона, с длинным ружьем.
- Мин херц, - сказал он, - что же ты на письма не отвечаешь, собака?!
За мокрым и в крупных каплях окном тащились Столбики, болотца. Саша и Варя спали. Он" сидя на высоком мешке, сильно откинув назад голову на тощей жилистой шее, дышал тяжело и сипло, она - привалясь к полосатому матрацу. Постукивал стакан о бутылку трофейного коньяка, позвякивала железка под потолком, и выражение лиц у них было напряженное. А за окном тянулась их земля, с болотцами, птицами на низких проводах, согнутой фигурой какого-то мужика на рыжем холме, потом все закрыли тупорылые черные цистерны, вдруг они кончились, и открылась широкая, по-осеннему мозглая река в белесом тумане у берегов.
Белобров проснулся неожиданно, как заснул, поднял опять упавший кочан, закурил и долго смотрел на Варю. За окном вместе с дождем летели толстые хлопья снега. В купе потемнело, и спокойное Варино лицо в этой полутьме было невозможно красивым.
- Вологда, - проводник открыл дверь. - Дама с вами сойдет или дальше поедет? - спросил он.
- Дама поедет до Архангельска. Так что попрошу обеспечить… - сказал Белобров, закрыл дверь и стал собираться. "Жили и проживем, - думал он. - Как-нибудь жили и проживем…"
И думая так, он переложил из своего мешка в Варин тушонку, мыло, одеколон, свои перчатки, а в перчатки сунул деньги.
У него еще были новые ботинки и запасные подметки, но это уже в мешок не влезло, ботинки он поставил сверху, а подметки завернул в газету и написал чернильным карандашом: "Варя!" - подумал, ничего не придумал и жирно вывел номер полевой почты.
Газета, в которую он завернул подметки, называлась "Североморский летчик", и чернильный карандаш лег на фотографию летящего низко над морем торпедоносца.
Проехали длинный низкий завод с высокой трубой, от завода шли люди; аэродром с двумя белыми накрытыми сеткой транспортными самолетами… Поезд начал тормозить, все заскрипело, за окном возникло радио. Белобров подложил ватник под кочаны капусты на верхней полке, чтобы они не падали, взял мешок и чемодан и вышел. Прошел коридор, мимо ярко топящейся печки и, как в прошлое, шагнул в тамбур. Старухи по-прежнему сидели на узле, за дверью была серая муть моросящего дождя, медленных хлопьев снега, низкие холодные тучи. Пассажиры прыгали на снег и исчезали под товарным составом. Белобров тоже спрыгнул, но неожиданно для себя пролез под своим вагоном, вылез на другую сторону поезда и посмотрел на окно, за которым спала Варя. Поезд стоял черный, сырой, по окну лилась струйками вода, за ним ничего не было видно.
И Белобров вдруг охнул, мгновенно ощутив, что натворил. Он поднял камешек и кинул в окно. С крыши вагона поднялась одинокая ворона, картаво закричала и полетела прочь.
Бах! В Варино окно влепился булыжник, так что стекло побежало мелкой вязью. Щербатый парнишка лет двенадцати в коротком гороховом пальтишке приплясывал рядом.
- Вали отсюда! - рявкнул Белобров.
Парнишка засмеялся и нырнул под вагон.
В треснутом мокром Варином окне отражался сам Белобров, насыпь, шпалы, а за этим отражением, в глубине, возникла тень, эта тень махала руками и, по-видимому, была Варей. Из соседнего окна Белоброва тоже разглядывали. Белобров помахал рукой, показал Варе, чтобы она писала и, уже не оглядываясь, широко зашагал вдоль поезда через заснеженные лужи и кучи распухших рваных прошлогодних листьев. Он дошел почти до паровоза, когда паровоз дернул и потащил мимо него состав.
- Шурик!
Белобров обернулся и сразу же увидел руки с ботинками, торчавшие из опущенного окна, а потом и саму Варю. Она стояла на коленях на столике, высунувшись наружу и смотрела не на него, а вниз, на его ноги. Мгновенно поняв, в чем дело, и от этого страшно обрадовавшись, Белобров захохотал и подтянул кверху черные флотские брючины, показывая ей, что все хорошо и на нем хорошие ботинки и даже с галошами, а потом побежал рядом с поездом, ничего не говоря, просто бежал и смотрел на нее. А она на него. Поезд обогнал его, и в проходящих мокрых окнах проезжала мимо него снежная белая насыпь и он сам с мешком и чемоданом - Белобров, Белобров, Белобров.
И уже после, в полуторке, подвозившей его на аэродром, с которого он летел дальше, домой, на Базу, Белобров засмеялся, немного пугая спутников неподвижным при этом лицом.
- Зина, чаю! - крикнул командующий. - И погорячее… Не бывает, что ли?
В своем закутке, который здесь называли "саркофагом", подавальщица Зина поправила прическу у маленького зеркальца и, поджав тонкие губы, вынесла чай и сразу поглядела на два больших квадратных репродуктора, материя в одном была продрана и аккуратно склеена черной бумажкой.
- Надо уметь видеть машинально, - говорил голос за перегородкой, - а они в самую Бомбею попали. Главное, было б причину иметь.
- Редькин, разговорчики…
Черные динамики похрипывали, потрескивали - казалось, в них кто-то шепчется.
- Бреемся, набриваемся, - вдруг раздражился командующий, - все бреемся… Брито-стрижено да еще надушено… - он втянул ноздрями воздух. - До чего ж я не люблю, когда командиры духами душатся.
- Это не командиры, - сказал начштаба Зубов, - это Зина.
Зина вспыхнула, опять поджала тонкие губы, ушла в свой "саркофаг" и загремела чайником.
- Водки бы выпить, что ли, - сказал командующий, - знобит меня чего-то, не пойму отчего…
Он сам зашел в "саркофаг", налил себе рюмку водки, насыпал перца, понюхал, но пить не стал, а опять кругами пошел по командному пункту.
- Я ему дал пить, - вдруг громко, так что, казалось, на нем треснет материя, крикнул динамик, и все вздрогнули. - Я ему, товарищ майор, хорошенько дал пить, вот он и пьет, товарищ майор. - И голос исчез, как выключился.
Динамики тихо потрескивали.
И вдруг другой сердитый голос сказал из динамика:
- Нахожусь над аэродромом, не зевайте, товарищи.
- Гречишкин выскочил, - сказал Зубов, - сейчас они их примут везде. Точненько выскочил, точненько. Все будет в ажуре, все будет в ажуре.
- Есть радиоперехват, - закричал оперативный из-за перегородки. - У немцев тревога по всему побережью.