- Нахожусь в районе цели, - опять заговорил репродуктор. - Конвои следует по своему маршруту. Букет, я - Ландыш… Имею незначительные повреждения. Прием, прием…
Командующий быстро прошел в угол и повернул к себе микрофон, зачем-то дунул в него и заговорил;
- Я Букет, я - Букет, вы слышите меня, Ландыш? Если можете, оставайтесь в районе цели. Если можете, оставайтесь в районе цели.
И опять наступила тишина такая, что вдруг стало слышно, как у столовой гремят бидонами и два голоса ругаются - мужской и женский.
Аэродром лежал перед КП - он казался пустым и стылым. Чадили синими дымками "пожарки", шлепала по заливу нефтеналивная баржа, быстро и деловито пробежал на своих ревматических лапах ярко-желтый Долдон.
Телефонист осторожно продувал телефонные трубки. Зина в своих больших сапогах ходила на цыпочках. И вдруг громкий, резкий, напряженный голос загремел из обоих репродукторов:
- Вижу корабли противника. Вижу корабли противника. Левкои, вперед! Левкои, вперед!
- Штурмовая пошла, - тотчас закричал оперативный за перегородкой. - Штурмовая пошла, пошла штурмовая!
- Выхожу на цель, - сказал еще один голос в репродукторах.
- Над целью, - закричал тенор, - за мной, товарищи! Бей во все колокола!
- В ажуре, - крикнул Зубов, как будто его могли услышать, - в ажуре, в ажуре!
Теперь репродукторы кричали непрерывно:
- Гвоздики, Гвоздики, я свой. Гвоздики, Гвоздики, вас четверо, я - пятый.
- Маки, я Фоменко, я Фоменко, Маки. Развернуться фронтом, идем в атаку фронтом. Атака! Атака! Атака!..
- В ажуре, в ажуре, - повторил Зубов, резко встал, толкнув при этом стол и уронив поднос со стаканами на цементный пол. - К счастью, к счастью, посуду бить к счастью, не подбирай ты ее, Зина, прошу тебя.
- Колдуешь, Зубов, - сказал командующий.
По полю проехал грузовик, груженный лопатами. Мухин мыл горячей, парящей на ветру водой машину командующего, смешно выставляя в длинных руках швабру, чтобы не перепачкаться.
- Атака! Атака! Атака! - повторил Фоменко.
Его "маки" шли за ним низко, почти над самым морем, строем фронта, крутолобые, безжалостные тяжелые машины, горькое и отчаянное порождение военной науки.
Конвои пытался поставить вокруг транспортов завесу из химических шашек, но из этой затеи ничего не получилось, дым сносило в сторону. Транспорты по-прежнему шли, словно голые. Только белые клубы катились по воде вокруг. Эсминец ударил по торпедоносцам главным калибром и словно оброс белым разряженным воздухом. Выли сирены транспорта. Маленький тральщик уже горел розовым веселым пламенем.
- Атака, - опять сказал Фоменко, выбирая себе взглядом транспорт побольше, вот этот, кажется, самый большой, и хриплым голосом спросил: - Штурман, второй в ордере - наш, идет?
- Идет, - ответил штурман.
Разорванные облака закрыли на мгновение плексиглас перед Фоменко. Потом транспорт вновь открылся. Оттуда и с других транспортов и с кораблей сопровождения к ним потянулись изгибающиеся цветные трассы.
- Вправо, командир! - сказал штурман по СПУ. - Еще доверни чуть вправо.
В это мгновение снаряд разорвался перед Фоменко. Снаряд разорвался, и все сразу вспыхнуло вокруг. Но вперед было видно и вниз было видно.
- Горим, командир! - сказал штурман. - Чуть вправо, чуть-чуть!
- Прощай, штурман, - сказал Фоменко. - Прощай, друг!..
- Еще доверни, - попросил штурман. - Прощай!..
- Сбрасывать нет смысла! - сказал Фоменко. - Прощайте, товарищи!..
Пламя ударило ему в лицо. От копоти он задохнулся и закашлялся и так кашлял все последние мгновения своей жизни. Но эти мгновения все сразу кончились. Все сразу - беззвучно и навсегда.
Пылающий Мак-первый ударил всей своей массой, помноженной на скорость, немного ниже ватерлинии транспорта в десять тысяч тонн водоизмещением, и транспорт тут же распался на две половины.
Выли сирены оставшихся транспортов.
- Штурман, видишь? - спросил Плотников по СПУ.
- Вижу, - сказал Веселаго.
- Принимаю командование, - сказал Плотников, и тотчас же все "маки" услышали его протяжный окающий голос: - Внимание, Маки! Я Плотников, я Плотников! Я Плотников. За мной! Ближе, ближе, смелее, вперед, спокойнее. Атака! Атака! Атака!..
Торпедоносцы вышли на второй круг. Эсминец и конвой вытягивались левее транспортеров. Опять ударила артиллерия, окружая военный корабль белой, казалось, шипящей стеной. Кричали транспорты. Низкий, как бы распластавшийся, размалеванный под волну эсминец ударил главным калибром.
- Чуть влево, Сергуня, - сказал Веселаго. - Вот так, так держать!
- Товарищ командир, бензин течет, - сказал Пялицин.
- Знаю. Внимание, Маки. Я Плотников. Я Плотников. Атака! Атака! Атака!
В это время из левого мотора вырвалось пламя и быстро охватило левую плоскость.
- Сережа, горим! - крикнул Веселаго.
- С курса не схожу, - ответил Плотников. - Инженер, вы в порядке? Пялицин, позаботьтесь об инженере!
- В порядке! - крикнул Курочка.
Его маленькое смехотворное личико было совсем белым. Он ежесекундно протирал очки и смотрел вниз, но там ничего не было; кроме стылого, близко, под самым брюхом машины, несущегося моря. Пялицин сидел из полу, ему не за что было держаться, и он держался за унты инженера.
- До цели семьсот метров, - сказал Веселаго, - пятьсот…
- Бросаю.
- Торпеда пошла-а-а!.. - закричал Пялицин.
Теперь и Курочка увидел длинную серебристую стремительную и наглую торпеду и тотчас же потерял ее.
- Вижу взрыв! опять крикнул Пялицин.
И Курочка увидел что-то огромное, черное, расползающееся в море. Это и был взрыв.
Машина шла теперь как-то странно, боком. Плотников что-то говорил, но СПУ больше не работало, плоскость горела, и лопасть левого винта висела беспомощно и невозможно для летящего самолета, черная, гладкая, слабо шевелящаяся, будто издыхающая.
- Я Ландыш… Я Ландыш… Второй транспорт подбит! Второй транспорт окутался паром… Мак-второй загорелся! Горит Мак-второй! Я Ландыш. Я Ландыш. Мак-второй потерял ориентировку, уходит в снежный заряд! Идет снежный заряд! Маки выходят из боя… Букет, Букет, я Ландыш…
Вокруг второго транспорта катились по воде круглые шары пара. К нему спешили корабли охранения. Ветер нес над морем густую пелену снега' будто внезапно началась зима, так бывало в этих местах. Торпедоносцы один за одним исчезли в низком небе, закрылись пургой. Только сухой снег несся в снежных сумерках. Уцелевшие транспортеры вырубили сирены, и вдруг стал слышен плеск воды и шорох снега, ложащегося на эту воду.
- Ракету! - прокричал голос на поле. - Ну? Посажу вас, черт возьми, если…
На КП сидела на ступеньках трапа и плакала злыми слезами подавальщица Зина. С грохотом кругами ходили над аэродромом торпедоносцы, их не было видно в сплошной снеговой пелене. В косо летящем снеге в сумерках то зажигались, то потухали сигнальные огни. Машины садились по мере того, как освобождалась посадочная полоса.
Снег забился за воротник, ноги застыли, Белоброва знобило. Он стоял у курилки, мимо шли экипажи, ему были рады, он знал это, но они только кивали ему и плелись дальше, серые, измученные, казалось, сейчас возьмут и сядут в снег. Сегодня был очень тяжелый день и работа была очень тяжелая. Даже от воспоминаний об этой работе у Белоброва привычно заныли плечи и шея, а ноги налились тяжестью, будто он только что снял их со сцеплений.
Над ухом Белоброва грохнуло, дежурный в насаженной на самые глаза фуражке опять дал ракету. Снова загорелись и погасли сигнальные огни, из снежных сумерек появился Дмитриенко. С трудом отбивая шаг, мягкими унтами прошел расстояние, отделяющее его от командующего, доложил по форме.
- Как дошли? - спросил командующий.
- Трос у меня перебило, - очень громко ответил Дмитриенко, - голова болит, очень сильно голова болит…
- Сейчас будете свободны. Фоменко погиб, это вы точно видели?
- Точно.
- И Плотников погиб?
- Погиб. Голова очень болит.
Слева подошла и почти вплотную остановилась серая "санитарка".
- Поезжайте, - сказал командующий, - пусть вас медики посмотрят.
Дмитриенко полез в "санитарку". Белобров подошел, сунулся в салон.
- Саша, - вяло обрадовался Дмитриенко, - папиросы привез? А у меня трос перебило и спина очень болит…
По полосе с грохотом рулила следующая машина. В небо, в косо летящий снег ушла еще ракета. "Санитарка" буксовала, водитель ее раскачивал. Из-за синей лампочки в салоне лицо Дмитриенко казалось совсем белым.
- Не привез, - сказал Белобров. - Подворотнички привез, целлулоидные.
"Санитарка" тронулась, и Белобров запрыгнул в нее.
- Почему не привез?! - крикнул Дмитриенко. - Ты же обещал папирос… Свинство какое-то! - И сразу же сник. - А у нас Фоменко и Плотникова срубили, да!.. - Его лицо болезненно исказилось. - И у меня трос перебило. У меня перебило трос, мне никто не привез папирос. Художественный стих.
"Санитарка" притормозила, подобрала Романова и Шорина, инженера Гаврилова, на ступеньку запрыгнул стрелок-радист Черепец, опять забуксовала, покачалась и поехала.
- Мне сеструха одеколон прислала "Даиси", - пробасил Шорин, - его утром Веселаго забрал поменяться на ножичек. Здоровенная такая бутылка. - И все замолчали.
У "тридцатки", так здесь называли столовую, Белобров соскочил, "санитарка" поехала дальше. Здесь уже толпились истребители, шумные и крикливые.
- Я его на правом завалил, - кричал маленький с агатовыми калмыцкими глазами Сафарычев, - он на левом исключительно хорошо уходит, а на правом нехорошо уходит. Его надо затащить в правый и тогда можно доканать до конца…
Ветер с залива стих, снег не несся, а медленно валил с неба, стрелок у шлагбаума раскатал ледяную дорожку и катался по ней, рядом стояла лошадка, вся в снегу.
- Гулять, товарищ гвардии старший лейтенант? - спросил стрелок.
Сразу за шлагбаумом его догнал Гаврилов, и они пошли вместе.
- Игорешка у меня в детдоме отыскался, слыхал?
Гаврилов был маленький и плотный и никак не мог попасть в ногу с широко шагающим Белобровом.
- А про Лялю пока ничего не слыхать?
- Нет, пока ничего не слыхать… - Гаврилов вздохнул, поправил на Белоброве белое шелковое кашне.
Они еще долго шли и замерзли, когда из-за поворота показались фары, они подняли руки и тут же опустили их, узнав ЗИС командующего. Но машина резко затормозила, проехав юзом, командующий открыл дверцу и велел им садиться.
- Мухин, пересядь, - сказал командующий.
Сонливый, с толстыми ляжками, Мухин страстно любил летчиков и терпеть не мог, когда командующий садился за руль. Поэтому он одновременно заулыбался Белоброву и тут же негодующе засопел, - пересаживаясь назад.
Командующий сразу выжал акселератор, машина рванулась вперед, уютно заскрипели дворники. На полном ходу они влетели на сопку, командующий переложил руль и, не сбавив газа, повел машину вниз к мосту.
- Гудочек дайте, товарищ генерал-лейтенант… гудочек посильнее… - заныл сзади Мухин, вытирая рот рукой. - Тормозочки у нас…
- Если убьемся, то вместе, - сказал командующий и гудка не дал.
Проехали второй шлагбаум. Краснофлотец в валенках взял на караул. Командующий тоже приложил руку к козырьку.
- Я слышал, будто у вас что-то вроде паралича лица. Как вы считаете сами про свое самочувствие?.. Можете работать?
- Хорошо могу работать, - сказал Белобров.
- Да-да, - сказал командующий, думая о другом, - так-так…
У домов гарнизона на раскатанном снегу играли дети, широкие окна парикмахерской были заметены снегом. Штурман Звягинцев нес в баночке молоко для своих близнецов. Командующий молчал, и все молчали тоже.
В подъезде Белобров и Гаврилов закурили, было страшно, и стали медленно подниматься. Стуча коньками по деревянной лестнице, повисая на перилах, навстречу им спустился мальчик в вязаном английском шлеме.
На площадке у пятой квартиры они постояли, готовясь и представляя себе, как это произойдет. "Может быть, вернуться?"- подумал Белобров и, не глядя на Гаврилова, постучал кулаком так громко и сильно, что уйти им теперь было невозможно. Дверь тотчас открыли, и он увидел Шуру. Она стояла в ярко освещенном коридоре с кастрюлькой в руках, а сзади шла Настя Плотникова. Он закрыл за собой дверь и сделал два шага вперед, стараясь улыбаться, чувствуя, как в плечо ему давит Гаврилов.
- Белобровик вернулся, - сказала Шура, - и еще вырос. Да дверь-то зачем закрываешь?
- То есть как это зачем? Затем, что зима… В окно посмотри…
Лицо у нее дернулось, тарелки в руках задребезжали, она поставила их на сундук и сложила руки на груди.
- Говори, - велела она.
Он не мог смотреть на нее и посмотрел дальше, но там была Настя с круглыми, словно потухшими глазами и невероятно белым лицом. Ему некуда было девать свой взгляд, некуда смотреть.
- Слушайте, позвольте хоть раздеться, просто невежливо…
Они ничего не ответили. И Белобров начал раздеваться в абсолютной тишине, под стук собственного сердца. Торопливо раздевался и Гаврилов.
Настя подошла ближе и встала рядом с Шурой. Шура не могла смотреть на пухлое испуганное личико и голубенькую сережку в ухе, ей стало совсем страшно.
- Не вернулись, - сказала она.
- Задержались, - сказал Белобров. - Да ничего не случилось! - крикнул он, видя, как у Шуры исказилось лицо. - Ты погоди, погоди, они там, но все нормально, слышишь, нормально. Они сели, и я говорю тебе, все нормально. Настя, хоть вы ей скажите. Настя, они, понимаете, задание выполнили, героически выполнили, и у них все прекрасно было, но потом… - Он говорил, не понимая, что говорит, не слыша собственных слов, говорил просто в передней, никуда не глядя и ничего не видя.
- Не вернулись, - опять сказала Шура.
- Не вернулись, - одними губами повторила за ней Настя и быстро забегала по коридору, - не вернулись, Сережа мой не вернулся, не вернулся…
В квартиру осторожно протиснулся истребитель Сафарычев. Он жил в этом доме на втором этаже.
- Что, все уже известно? - спросил он, и опять стало тихо в коридоре, только хрустела пальцами Шура да часто открытым ртом дышала Настя. Негромко подвывала электрическая печь в комнате.
Екатерина Васильевна, мать Шуры, надела круглые очки и строго поглядела на Белоброва. По всему видно было, что она плохо соображает и не понимает тяжести случившегося.
- Пойдемте в комнату, - сказала Шура.
Она пошла вперед и села в качалку. Качалка качнулась, Шура сильно оттолкнулась носком туфли и стала качаться, закрыв глаза. Настя ушла на кухню, закрылась там на крючок и сильно пустила воду из крана.
- Шурена, - сказала Екатерина Васильевна, - Шурочка, что с тобой?
Шура не ответила, все качалась…
- Я не совсем понимаю, что случилось, - заговорила Екатерина Васильевна, все так же строго глядя на Белоброва. - Самолет не вернулся, так?
- Ну, примерно так, - не глядя на нее, почти грубо ответил Белобров.
- Но они живы или самолет сломался и с ними что-то случилось? - И вдруг она из-под своих круглых очков подмигнула Белоброву раз и другой.
Было слышно, как внизу подъехал автобус, хлопнули двери, заговорили голоса, потом бухнула дверь парадной.
Сафарычев осторожно дергал дверь в кухню и тихо стучал в нее согнутым пальцем.
Внезапно что-то оборвалось в слабой голове Екатерины Васильевны, она всплеснула руками и, точно разом все поняв, закричала тонко и громко, закричала еще раз и стихла, припав к Шуре старым иссохшим телом, вздрагивая, шепча что-то и захлебываясь слезами.
В прихожей зазвонил телефон, и Шура, отстранив мать, встала и, криво ступая, пошла к телефону. Но звонили по ошибке.
- Она у меня может ногой почти до самого уха достать, - сказал Черепцу гвардии старшина Артюхов. - А ты вот попробуй, чтоб твоя Маруся достала до своего уха ножищей-то, а я погляжу.
Было совсем темно, снег перестал, и все таяло. Повсюду капало, текло, чавкало. Радио рассказывало шахматную партию. Черепец с Артюховым стояли позади столовой у склада и поглядывали на окна. На кухне горели синие лампочки, и снег на подоконнике был синий.
- Пойдем лучше ко мне треску в масле кушать, - сказал Артюхов.
И потому, что Черепец только вздохнул, Артюхов понял, что тот никуда идти не собирался, затоптал папироску и тоже вздохнул. У их ног крутился и ласкался Долдон.
- Женщины уважают силу и власть, а ты, ну ей-богу, как Долдон. Бегаешь и нюхаешь.
- Ладно, - обиделся Черепец и поежился под сырым ветром, - не хочешь гулять и вали отсюда, - повернулся и, не оборачиваясь, пошел к заливу, черному из-за белых берегов
Там, у мостков, стояла аэродромная лошадь с телегой. Вниз к причалу уходили крутые деревянные ступеньки с перилами, рядом с ними матросы уже успели раскатать дорожку. Внизу мочальными матами терся о причал ботишко с военно-морским флагом, из тех, на которых до сих пор воняло рыбой. Сперва Черепец увидел начальника кухни младшего лейтенанта административной службы Неделькина и двух краснофлотцев из хозвзвода. Здесь их звали "туберкулезниками".
Неделькин стоял в очень красивой позе и курил трубочку, а "туберкулезники" на полусогнутых тащили по трапу на берег здоровенный ящик с маргарином. Ящик угрожающе покачивался.
"Утопят! - радостно подумал Черепец. - Сейчас утопят!.."
- Бетховен, - объявил диктор на берегу, - "Застольная".
В эту секунду Черепец увидел свою Марусю. Она стояла на ботишке и в темном мешковатом пальто сливалась с темной рубкой. И Черепец сразу же выругал себя, что стоял у кухни, когда понятно же было, что Маруся скорее всего на разгрузке маргарина и яичного порошка. Присутствие Маруси в корне меняло дело. Черепец сунул руки в карманы бушлата, надвинул бескозырку, крикнул: "От винта!" и, свистнув, покатил вниз по раскатанной рядом со сходнями дорожке. Холодный ветер с залива сразу ударил в лицо, высек и разбросал по щекам слезы, скоростенка получалась порядочная. В следующую секунду Черепец увидел прямо перед собой на накатанной дорожке толщенный ржавый обруч от бочки.
"Все", - успел подумать Черепец.
Спружинив сильное крепкое тело, он подпрыгнул. но перепрыгнуть обруч не смог, и, волоча его на одной ноге за собой, - "как в цирке", мелькнуло у него в голове, - вылетел на причал. Он увидел перепутанное лицо Маруси, рванувшегося в сторону Неделькина, убегавшего по трапу "туберкулезника" и шикарный голубой ящик канадского маргарина, вставший на трапе ребром, плавно покачнувшийся и со стоном рухнувший в воду. Хотя стонал, конечно же, не ящик, а лейтенант Неделькин.
- Так, сказал Неделькин, - значит, так.
Было тихо. Жирная волна - или Черепцу уже казалось, что она жирная, - плескала о края ящика. Из ботинка текла струйка воды.
"Налейте, налейте бокалы полней…" - пело радио.
- Здравия желаю, - ужасаясь сам себе, сказал Черепец и снял с ноги обруч, - интересно, какая собака тут обручи разбрасывает… - И зачем-то показал обруч сначала Неделькину, а потом Марусе.