- Герой! Сокол чертов! - сказала она, наконец перестав его бить. И заплакала злобными ненавидящими слезами. - У всех у вас увольнительная, а мне какое дело?! Хватаете по всем углам, соколы! - Она кричала, стоя от него в нескольких шагах, по щиколотку в огромной луже, в которой все еще плавала его бескозырка. Рот его был полон крови.
- Маруся, - хотел он сказать, но вместо этого получилось какое-то другое, обидное "Тпруся…"
От ненависти и обиды она затопала ногами в луже и пошла наверх к столовой. Он подобрал бескозырку, стряхнул ее о брючину и побежал следом. Он хотел ей что-нибудь сказать, но не знал слов.
- Тпруся, - опять закричал он. - Тра-ша!
"Траша" у него вышло вместо "Маша".
- Товарищ гвардии старший лейтенант, - раздавался над ухом уже спящего Шорина голос дневального, - там с гвардии старшиной чепе, а гвардии старший лейтенант уехали… - Голос вырвал Шорина из прекрасного, может быть, лучшего в жизни сна.
- Чего, чего тебе надо? - забормотал он, садясь и, привычно для военного летчика, ничего еще не понимая, стал быстро одеваться.
Черепец сидел возле столовой, под синей лампочкой, вокруг него толпились несколько человек, глаз у него заплыл, он был пьян.
- Черепец, дорогой, кто это вас? - строго спросил Шорин.
- Майор, - сказал Черепец, - ванная, англичане - все рыжие бобики… Пирл Харбор, - он ударил себя кулаком в грудь и заплакал. - У них один папа…
- Ну разгильдяй же. Я давно заметил, они с Артюховым полетные копили. Вы еще первого числа маргарин покушаете и спросите… - размахивая трубочкой, подогрел страсти Неделькин.
Сделать уже было ничего нельзя - к столовой подъезжал грузовик с краснофлотцем из комендатуры.
- Пирл Харбор… здесь… - опять сказал Черепец, показывая себе на грудь и сам пошел к грузовику.
- На этом радиоузел Дома флота заканчивает свои передачи, - объявил диктор. - Спокойной ночи, товарищи!
В город встречать Игорешку они поехали втроем: Гаврилов, Белобров и Дмитриенко, и провожали их к рейсовому прямо из Дома флота. Дмитриенко привел Долдона. Долдон ни за что не хотел лезть в рейсовый, и чтобы подбодрить его и показать пример, Дмитриенко разбегался и с криком "вперед!" прыгал на корму. Долдон тоже разбегался, но у самой кормы горестно застывал на пирсе, развесив длинные глупые уши. Тогда они с Романовым подняли его и грубо зашвырнули на рейсовый.
- Иногда принуждение - лучший вид воспитания, - сказал по этому поводу Дмитриенко. На пирс притащили патефон, потом пришел начмед Глонти с плетеной корзинкой, в которой был живой крольчонок, но Гаврилов взять его отказался.
- Ну что вы, доктор, ей-богу, анекдот делаете, его и кормить нечем, и Долдон его сожрет, и что это я буду по городу с крольчонком гулять.
Но Дмитриенко заорал, что кролика он берет себе, с Долдоном они будут братья, а мальчишке будет радость.
- "Хочу любить, хочу всегда любить", - играла пластинка.
Настя Плотникова стояла на пирсе, рядом с ней опять стоял Сафарычев. Он стоял без шинели, с залива тянуло сырым соленым ветром, и хотя злиться было, собственно, не на что, Белобров так обозлился, что сам почувствовал, что бледнеет и что лицо опять сводит. Он ушел за надстройку и через иллюминатор стал смотреть в пустую каюту рейсового. Там, вод синей лампочкой на столе, стояли кружки, лежал хлеб и было рассыпано домино.
"Дорогая моя Варя!" - начал про себя Белобров.
Машина рейсового зачавкала, палуба дрогнула и, когда Белобров вышел из-за надстройки, пирс уже ушел во тьму, люди на нем были не видны, только слышны голоса. Играл патефон. Дмитриенко на жесткой деревянной скамье, на корме, знакомил крольчонка с Долдоном.
- Цыц, - говорил он, - цыц!
Гаврилов сидел рядом, и лицо его в свете синего иллюминатора было тревожным и несчастным.
Долдон громко гавкнул, крольчонок в корзине попятился.
"Дорогая моя Варя!"
- А про дочку с женой ничего пока не слыхать? Может, лиха беда - начало? - К Гаврилову подошел капитан рейсового.
- Давай выпьем, капитан, - сказал Дмитриенко, - твоя выпивка, наши песни. Взаймы и в аренду, а? - Он сел на корточки около Долдона, дыхнул ему в нос и приказал: - Ищи!
"Дорогая моя Варя!" - опять начал Белобров.
- Слушайте, товарищи моряки, - сказала девушка в узенькой железнодорожной шинельке и со злыми бровками, - какие вы принципиальные, что над душой стоите. Нету поезда, что я его, рожу? Ничего не случилось, просто опаздывает. И волка своего заберите, здесь нельзя.
Они вышли из разбитого, в лесах, вокзала.
- Собачка, собачка, - закричали с лесов девушки, - почему у тебя такой хозяин длинный?
Было первое в этом году настоящее утро. Солнце припекало, залив блестел.
- Да иди же ты рядом, проклятая собака, - бормотал Дмитриенко и остервенело дергал веревку. Долдон глядел на него преданными глазами, прижимал уши и тянул, как паровоз.
- Может, он ездовой, - заныл Дмитриенко. - Возьми хоть кролика, Саш.
- Нет, - сказал Белобров и заложил руки за спину. - Не хочу разрушать ихнее братство. Потом, ты со зверями - это очень красиво.
Гаврилов нес маленький чемоданчик, кротко улыбался, подставляя лицо солнцу, но в глазах у него было что-то недоступное ни Дмитриенко, пи Белоброву, что-то из другой, неизвестной им гавриловской жизни. За три года они вроде узнали друг о друге все, по этого выражения глаз Гаврилова они не знали.
- Возьми кролика, подлец, - опять заныл Дмитриенко, - ну, я ошибся… ну что же, ну, я признаю…
Белобров опять засмеялся и пошел впереди.
Вдоль длинных деревянных пирсов, вперемежку стояли небольшие военные и торговые суда, на одном пирсе матрос в робе катался на велосипеде, выделывая немыслимые кренделя. Был праздник, к кораблям пришли девушки, матросы торчали на палубах, перекрикивались с ними, смеялись. Некоторые девушки сняли пальто и несли их, перекинув через руку, в кофтах и свитерах с высокими плечиками, они казались нарядными.
Впервые с начала войны Белобров вдруг подумал, что война, наверное, скоро кончится, ну не очень скоро, но все-таки скоро. И что, может, он останется жив. От этой мысли он улыбнулся. Но Дмитриенко растолковал его улыбку превратно и сказал, что его, Дмитриенко, боевого офицера, девушки принимают за грибника, и что это свинство.
- Давай кролика в камеру хранения сдадим, - сказал он, - жарко.
- Кроликов не принимают, - железным голосом сказал Белобров. - И потом что? С кроликом тебе жарко, а без кролика сразу будет холодно? Так, что ли?
Тут же навстречу им попался толстый полковник, и именно в это же время Долдон так рванул Дмитриенко, что тот пулей пролетел мимо полковника с рслепительной улыбкой, а полковник еще долго грозно глядел им вслед и кашлял.
Город спускался к морю. Он был разбит бомбежками и выжжен "зажигалками", на пустырях, возникших после бомбежки, давно были протоптаны тропинки, движение на них было людное. Часть пустырей была занята под огороды, сейчас там жгли прошлогодний мусор, и развитый город производил мирное впечатление.
У запасных путей был базарчик. Много продавали, мало покупали. Полная проводница продавала картошку, и они купили полный чемоданчик.
- Мороженая? - строго спросил Дмитриенко, вытер ладонью картофелину и, закрыв глаза, попробовал на вкус.
- Да ни боже ж мой, - сказала проводница. - Кролика где брали?
Белобров отошел на несколько шагов и увидел пушистый воротник, примерно про такой воротник для Маруси плел ему как-то Черепец. Он подошел без намерения купить его, но у женщины лицо было бледное, она заикалась и никак не могла произнести слово "пятьсот". И боты у нее были такие, как у Вари в поезде. Ои сунул деньги, больше па сто рублей. Старушка продавала коробочку детских красок, он тоже купил.
Внизу, на пирсе, раздались крики. Матрос, который вертелся на велосипеде, свалился-таки в воду.
Когда Белобров вернулся к своим, те смотрели на плывущий на горе трамвай.
- Что-то они мне больше казались, трамваи-то, - сказал Дмитриенко и ласково всунул в руку Белоброва ручку от корзины с кроликом.
Черный, с красной звездой, паровоз, возникший из вечернего тумана, был сырой, будто его облило дождем.
- Феликс Дзержинский, - сказал Дмитриенко.
- Что? - спросил Гаврилов.
- "Феликс Дзержинский", название паровоза, - виновато повторил Дмитриенко, и они быстро пошли по гулким доскам перрона.
Так я и запомнил их на всю жизнь. Двух худых и длинных, а одного невысокого и коренастого, с собакой и кроликом, в черных блестящих регланах, фуражках, и белых кашне. Так вот и стоят они у меня перед глазами.
- У него на руке повязка! Смотрите ребенка с повязкой! - вдруг почему-то закричал Гаврилов.
Пассажиры сразу расступились, и они увидели застывшего от напряжения маленького мальчика с резко вытянутой вверх рукой, на которой была красная повязка. Другой рукой мальчик держал за руку проводника, он был в бушлатике, с серым мешочком за плечами, его ноги в чулках и каких-то плоских ботинках казались длинными и жалкими.
- Ты Игорь? - спросил Гаврилов.
На Гаврилова невозможно было смотреть, и Белобров отвернулся.
- Ты Игорь? - повторил Гаврилов каким-то страшным шипящим голосом.
Мальчик смотрел на Гаврилова и молчал.
- Да Игорь, Игорь! - заорал Белобров. - У него же написано, ну смотри же…
На мешочке и на ящичке, который держал проводник, большими буквами чернильным карандашом было написано: "Игорь Гаврилов, 5 лет" и адрес, куда я ехал.
- Кто из вас мой папа? - спросил мальчик и поджал ногу.
- Вот он, - торопливо сказал Белобров.
- Он, - подтвердил Дмитриенко.
- Я, - сказал Гаврилов и шагнул вперед. - Я, Игорешка…
- Я хочу писать, - сказал мальчик и опять поджал ногу.
В гарнизон они вернулись поздно. Игорь спал, обвиснув на плече Гаврилова. Дмитриенко снял с Долдона веревку, раскрутил ее и зашвырнул в залив, там с шумом поднялась недовольная птица. Гаврилов был хмур и бледен. Растянувшись, они пошли по мосткам, бревна опять захлюпали под ногами, на кораблях гоняли пластинки, казалось, они никуда не уезжали.
"Где небо южное так сине, где женщины, как на картине, там Джо влюбился в Кло", - пела пластинка.
- Кло, это что за имя? - спросил Белобров
- Клотильда. - Дмитриенко побежал догонять телегу с бидонами и кучером-краснофлотцем. Долдон побежал следом.
Белобров повесил на руку Гаврилову корзинку с кроликом и двинулся к парикмахерской, а Гаврилов пошел домой.
Дверь за ним бахнула, как зенитка, и Белобров сразу не понял, что это действительно на сопках ударили зенитки. Начался ночной налет, к которым здесь привыкли. К зениткам на сопках присоединились зенитки Базы, по небу заметались прожектора.
…В парикмахерской Шура Веселаго помахала ему в зеркало рукой. В кресле сидел штурман Звягинцев, он заулыбался в зеркало. Белобров взял со стола газету и стал пересыпать в нее картошку.
- Настоящая, - сказал он Шуре, - в дорогу сваришь с солью, хорошее кушанье.
- Компресс, - приказала Шура и кивнула.
Старшина Тепляков возле оцинкованного бака тряс на колене Шуриного ребенка. Зенитки били как оглашенные, но даже через их треск было слышно, как тянул немец. Очередь профессионально оживилась, все показывали руками, как, по их, мнению, идет немец. Под белой простыней Звягинцев казался штатским и пожилым. Киля яростно выметала его пегие волосы.
Когда Белобров подошел к парадной, в сопках грохнуло так, что во всем доме заныли стекла.
Гаврилова на кухне не было, из комнаты доносилось бормотание, Белобров прислушался - говорили про налет.
- Он ничего кроме воды сверху не видит, - говорил Гаврилов, - вода сверху этакая голубая… Уж ты мне поверь…
В комнате что-то упало и детский голос спросил:
- Папа, что это упало?
- Это я стол задел, - ответил Гаврилой. - Ты спи. Положи подушку на ушко.
- Папа, а почему ты плачешь?
Надо было уйти, но пол заскрипел и Белобров растерялся.
- Это у меня насморк, - сказал голос Гаврилова, - совсем заложило… Ты спи давай._ У меня чайник на кухне.
Дверь отворилась, и мимо Белоброва на кухню, тяжело дыша и отфыркиваясь, быстро прошел Гаврилов. Лицо у него было съеженное и мокрое. Он умылся, сел за покрытый газетами стол, обмакнул корочку в соль и стал жевать. Воздушная тревога кончилась, резко, на полуслове, включилось радио, Белобров прикрутил громкость.
- А мальчик-то не мой… - сказал вдруг Гаврилов и опять обмакнул корочку в соль. - Ни Женю не помнит, ни Лялю… а ведь мальчик большой, пять лет, должен помнить… И ни на меня не похож, ни на Лялю… Ничего общего, - он махнул рукой. - Раздевайся, чай будем пить, с шиповником. - Он пошел к плитке и стал смотреть, как закипает чайник.
В комнате что-то зашуршало и стукнуло. Гаврилов покачал головой.
- Еду ворует, - сказал он, - обещал больше не трогать.
- Если ты так считаешь твердо… - выдавил Белобров, но, что "считаешь", и что "твердо", он не знал.
- И что? - задавленным голосом крикнул Гаврилов и обернулся на дверь. - Если этот не мой, то мой-то где?! Вот вопрос… И кому мне посылки посылать? Может, самому лопать?! А этому что сказать? Извините, неувязочка, я не ваш папаша… Нет уж, я один, и он один.
И Гаврилов пригрозил кому-то невидимому пальцем.
В комнате опять заскрипело, Гаврилов ушел туда и вернулся с закрытой банкой.
- Перепутал, - он повертел ее в руках, - закрытая банка. Той нет.
Они долго молчали, Гаврилов вздыхал и гонял по столу корочку.
- Хороший мальчик, - неуверенно сказал он. - У меня, говорит, там ежик ушастый был… ну, в смысле, у них…
…Я достаю из-под кровати украденную открытую банку свиной тушонки, ухожу в щель между затемнением и балконной дверью, ем, ем, ем и смотрю в окно. Передо мной залив, по нему плывет баржа. Едет машина с плоскими синими огнями, идет человек. Где-то в квартире, наверное, на кухне, разговаривают. Я уже не могу есть, перед глазами у меня какие-то круги, но я все равно ем…
- Послушай-ка, Сашок, - вдруг льстиво говорит Гаврилов и включает в сеть лампочку в виде обклеенного газетой грибка, - у тебя глаз хороший, посмотри-ка в таком ракурсе, ну черт его знает, а? У меня губа оттянутая и у него… - И он застывает, напрягая шею, мученически задрав подбородок кверху.
- Дай тазик, дурак. - Белобров сам хватает из-под стола зеленый таз и быстро идет в комнату.
Я стою между раскладушкой и диваном на коленях, упираюсь жирными руками в тазик, икаю и плачу. Мне плохо и стыдно, меня тошнит, папа держит мне голову. Дядя Саша Белобров ногой вытаскивает из-под затемнения пустую банку.
- Может, Глонти привезти? - спрашивает мой папа.
Я не знаю, что такое глонти, я думаю, что глонти это клизма.
- Не надо глонти, - кричу я, - я больше не буду! - И икаю, икаю.
Всю жизнь я был похож на отца, даже уши у нас были одинаковые - как ручки у кувшина. Уж что они мудрили той ночью на кухне, не знаю.
- Все. Сгорел Мухин. Эх, дурак был парень, - сказал Мухин и включил дворники. Дорога сразу возникла перед ним. Вместе с грузовичком, залепившим стекло ошметками грязи.
- Ничего, Мухин, ничего, друг, - сказал Белобров, - что решают пять минут? Ничего они не решают.
- Дай-ка я еще свинчу, - сказал Дмитриенко и полез под реглан к Белоброву, - там лейтенант злющий, но ордена уважает - И он принялся свинчивать Красное Знамя с кителя Белоброва. - И кашне давай, твое чище.
- Все, - простонал Мухин и сунул в рот кусочек шоколада, - он по грязи увидит. Грязь какая.
- Не увидит он по грязи, - сказал Белобров. - Ты знаешь, какой ты человек, Мухин?! На таких людях ВВС стоят, вот какой ты человек! Ты шоколад-то не очень лопай, он чтоб не спать.
- Весь китель издырявили, - сказал Дмитриенко, - зато показаться не стыдно.
Вся грудь его была в орденах. К двум своим он добавил четыре одолженных.
Мухин приоткрыл форточку и выплюнул шоколадку.
- Ты нам, Мухин, потом свою фотокарточку подаришь… Подаришь, а, Мухин?
- Ладно травить-то, товарищи офицеры, - хохотнул Мухин. - Здесь встать?
- Нет, уж ты к крылечку… И погуди…
- Гудеть не буду, - сказал Мухин и погудел.
Моросил холодный злой дождь. Каменистая дорога намокла, холодный ветер с залива дул порывами. Большая машина командующего остановилась у крылечка комендатуры. На крылечко сразу же выскочил розовощекий лейтенант. В растекшихся от дождя окнах тоже возникли лица. Дмитриенко в расстегнутом реглане, странно придерживая его рукой на коленях, поднялся на крылечко, протянул руку лейтенанту, и они оба исчезли в комендатуре. Лейтенант был тот, знакомый Белоброву по дню приезда. И автоматчик был тот же. Сейчас он" что называется, ел глазами машину командующего. И Белобров на всякий случай отодвинулся поглубже.
- Все, - сказал Мухин, посмотрев на часы и продолжая сидеть неподвижно, - вы как хотите, я поехал. Ну, ей-богу…
- Гудни, Мухин, - попросил Белобров.
- Нет, - сказал Мухин, - я вас понял, но гудеть не буду… - И опять погудел. - Я про это ТБЦ слышал… Туберкулез называется. От него сырое мясо помогает… - И еще раз сильно загудел.
В окне комендатуры опять появились лица, потом дверь открылась, оттуда вышел Черепец в рабочей робе, растерянный и с одеялом под мышкой. Глаз у него заплыл, и Белобров подумал, какое точное все-таки слово "фонарь". За ним лейтенант - начальник "губы", за ним Дмитриенко с длинной папиросой и в орденах, Дмитриенко что-то рассказывал лейтенанту.
- Ну теперь он рассказывать станет… - завопил Мухин и страшно загудел.
Дмитриенко пожал руку лейтенанту и побежал к машине.
- У Глонти сеструха этим же самым болеет, - сказал Черепцу Дмитриенко. - На пищеблоке, конечно, с этим нельзя, но на юге сразу поправится.
- Морошка от этого помогает, - Мухин тронул машину. - Здоровая ж баба… конь… - Он кивнул в зеркало.
Автоматчик на крыльце на всякий случай взял на караул, а лейтенант приложил руку к фуражке.
Втроем они спустились вниз, к пирсу. Среди военных и переделанных из невоенных в военные, крашенных кубовой краской кораблей, в ржавых потеках, видавший виды транспорт "Рефрижератор № 3" казался не кораблем, а каким-то недостроенным домом, пузатым и надежным. Вся палуба его была заставлена бочками с ворванью, труба дымила, как котельная, внутри что-то посапывало и стучало, и трап уходил с пирса круто вверх. На пирсе было холодно, всю ночь шел дождь, небо было низкое, серое, туманный залив надулся и почернел.
С горы осторожно спустился грузовик.
Белобров и Дмитриенко пошли к нему. Из кабины вылезла Екатерина Васильевна с укутанным в несколько одеял ребенком, из кузова выпрыгнула Шура и матросы.
Дмитриенко и матросы стали вытаскивать вещи, а Белоброву сунули ребенка. Опять дошел дождь. Екатерина Васильевна бежала позади Белоброва с зонтом, прижимая локтем большую лакированную сумочку, время от времени нащупывая что-то на груди.
- Что-нибудь говорит? - громко спросил Белобров у Екатерины Васильевны, она плохо слышала.
- Он завтра в школу идет, - крикнула Шура от грузовика, - сразу во второй класс. Что, мало каши кушали? - И с азартом стала помогать сгружать знакомый Белоброву письменный стол Веселаго.