Маруся смотрела па него, скорбно подняв брови на крупном меланхолическом лице. Несмотря на драматизм ситуации, Черепец успел подумать еще раз, какая она представительная и красавица.
- Лебедочкой надо бы зацепить, - сказал он "туберкулезникам", - чем мучиться-то… Тут траловая лебедочка есть… Зачем тогда техника дается, если не уметь ее полностью использовать?!
И, отцепив от борта ботишка багор, он, сев на корточки, погнал ящик с маргарином к берегу.
- Какая лебедочка?! - взревел вдруг пришедший в себя Неделькин и взмахнул трубочкой. - Вредитель! Вы ВВС позорите! Как ваша фамилия? Я вас арестую, слышите, эй, вы, вредитель!..
На голубом ящике голубая корова печально глядела на Черепца. Рядом с ним остановились крепкие, полные Марусины ноги и низ старого бесформенного пальто.
"Пальто ей сошью, - вдруг с необыкновенной ясностью понял Черепец, - черное суконное с меховым воротником". - И он представил Марусю в этом пальто.
- Попрошу не улыбаться, когда к вам обращается старший по званию, - сухо сказал Неделькин и засопел потухшей трубкой. - Как ваша фамилия, старшина?
- Черепец, - сказал Черепец и опять улыбнулся.
От Шуры Белобров уходил один. Было поздно. До аэродрома ходу было минут сорок, но можно было поймать попутку. Едва Белобров спустился вниз к почте, как напоролся на патруль.
- Вот предписание, - сказал он краснофлотцу-автоматчику. - Видишь, здесь штемпель госпиталя? Ты глаза-то разуй! - За сегодняшний день он так и не удосужился узнать пропуск-пароль.
- Пройдемте, товарищ командир, - вежливо, но твердо сказал автоматчик-краснофлотец. - Слово надо знать.
Белобров сплюнул, и они пошли. Из-за затемнения дома стояли черные, снег таял, вышла луна. Где-то была открыта форточка, там негромко разговаривали.
Комендатура была за углом, голубой деревянный дом с длинной занесенной снегом клумбой перед крыльцом. Дежурный комендант сидел на перилах крылечка.
- Слушай, - обернулся к краснофлотцу Белобров, - я же сегодня из госпиталя… Гад же ты, - добавил он, понимая, что садится.
В тесной комендатуре жарко топилась печь. Белобров снял реглан, положил под голову, с наслаждением вытянулся на деревянной скамье.
Дверца печки была открыта, огонь плясал на потолке. День закончился. Он был дома.
"На этом Дом флота заканчивает свои передачи, - сказал женский голос. - Спокойной ночи, товарищи".
- Будь здорова, подруга, - сказал с соседней скамейки чей-то сонный голос.
Радио выключилось, застучал метроном, и Белобров стал вспоминать, как Варя махала ему из окна ботинками. Но картина получалась какая-то неясная, расплывчатая.
В это утро был освобожден Севастополь, он предстал перед атакующей морской пехотой темный, обгоревший, а море было летнее, шел теплый дождь, и в море плавали деревянные обломки и трупы немцев. Американский десант застрял в джунглях Новой Гвинеи. Фельдмаршал Роммель прилетел в Берлин, надеясь склонить Гитлера к мирным переговорам, но Гитлер его не принял. Здесь же, иа Базе, ночи были холодные и небо по ночам казалось ледяным.
- Игорешка приезжает, - сказал Гаврилов, поморгал глазами и зачем-то показал телеграмму. - Вот жизнь, а, Саша!
Было скользко. На Восточном механики уже гоняли моторы, Белобров держал инженера под руку, и они шли, как два штатских человека, ноги у обоих разъезжались, и Белоброву было смешно. Гаврилов тащил на плече мешок, в мешке лязгали инструменты. Попыхивая густым на утреннем морозе дымком, выходил на поле каток. У столовой мыли "санитарку". Рядом вертелся Дмитриенко.
- С добрым утром, сестричка!
- И вас, товарищ полковник! - ответил нежный голос.
В тишине их голоса были слышны близко, будто рядом.
- Я не полковник, я гвардии капитан… Хо-хо-хо!
- А я не сестричка, я санитарка, ха-ха-ха!
- С праздником вас, товарищи офицеры. Какао и пончики.
Белоброва и Гаврилова догнал "пикап", рядом с Серафимой ехал и жевал пончик лейтенант Семочкин из истребительного. Гаврилов с удовольствием забросил в "пикап" мешок.
- Мне принципиально важно, - сказал Семочкин, - нормальный "юнкерс", никакой экранированной брони. Я ему даю… Как я ему давал, так я еще ни разу в жизни не давал. А он летит… Отскакивают от него снаряды.
- Семочкин, этого не бывает.
- Ну, не отскакивают, - грустно согласился Семочкин, и было видно, что он рассказывает не первый и не десятый раз. Он соскочил с "пикапа" и проехался по замерзшей луже. - Это я так, просто гиперболу применил. Но если я ему с тридцати метров давал…
- А он не задымил и не рухнул, объятый черным пламенем?
- Не задымил, собака, - согласился Семочкин.
- Видишь, какой ты гусь, - сказал Белобров. - Ты, Семочкин, не просто гусь, ты гусь-писатель… Это надо поискать еще такого гуся, чтоб заслуженных, прямо сказать, товарищей посылали разбирать твой рапорт. - Белоброву было приятно говорить слово "гусь", и он своим сильным плечом так толкнул Гаврилова, что тот перелетел через канаву.
- Летим туда, не знаем куда, - сказал Гаврилов, - искать того, не знаем чего…
- И толкнул в ответ Белоброва так, что тот облился какао.
Так они шли и толкали друг друга. Рыжий Семочкин шел рядом, ему тоже хотелось, чтобы его толкнули, но его нарочно не толкали.
Впереди загрохотали винты старенького Эр-пятого, па котором им предстояло лететь.
- В общем, я ставлю пластинку, - Артюхов сбавил шаг винта, чтобы можно было говорить, - ставлю пластинку и ухожу, чтоб мне перевод перевести… А вы вроде меня ждете…
- Подумать надо. - Черепец и Артюхов сидели в ЭР-пятом, ждали Белоброва и Гаврилова. - И не пойдет она, она не такая.
- Надо добиться, - посоветовал Артюхов, - сорвешь поцелуй, все пойдет, покатится. Тут вступит в силу влечение полов… и целовать надо с прикусом и длительно, покуда дыхалки хватит…
- Она не такая… - опять угрюмо сказал Черепец.
- Что ж у нее и мест этих нет, - рассердился Артюхов, - и детей она родить не будет… Ты гляди, там Осовец крутится…
По полю к самолету топали, дожевывая пончики, Гаврилов и Белобров, Семочкин услужливо нес за ними мешок. Выезжала "пожарка". Дунул предутренний ветерок, с залива потянулись чайки.
- Ладно, - сказал Черепец, - поезд отправляется. Нам воевать надо! Вам с Осовцом, конечно, ближе….
Эр-пятый был транспортной машиной, и поэтому Белобров вел его низко, впритирочку над сопками и, краснобурые с белыми разводами издали, вблизи, под брюхом машины, эти сопки казались голыми, нищенскими и неживыми. Печальная мерзлая страна.
- Норвегия, - сказал Гаврилов, - говорят, здесь девушки красивые…
"Дорогая моя Варя". Белобров придумывал письмо, но оно как всегда не складывалось в голове, не шло дальше этого "дорогая моя Варя". Тогда он просто стал вспоминать поезд, и вспоминать было легко и покойно. И он стал насвистывать песенку, которую пели в вагоне. Слов он не помнил, только припев, его и свистел. Пыр-пыр-пыр - стучал мотор. Они низко прошли над фиордом, ветра не было, вода казалась черной и густой.
- В Кислой кита выбросило, - сказал Гаврилов, которому надоело молчать.
- Да ну, - удивился Черепец. - Интересно, чего они такие здоровые и на берег выпрыгивают. Ошибка в природе.
- Он маргарину накушался, - сказал Белобров, - и его с этого маргарину травило сильно. Так что он сам решил прервать связи с жизнью.
- Ага, - подтвердил Гаврилов. Они беседовали вроде бы минуя Черепца. - Он, когда с жизнью прощался…
- Кто?
- Кит. Очень сильно рыдал и все просил какую-то Марусю показать. Через которую невинно гибнет.
Брови у Черепца скорбно поднялись домиком.
- Товарищ гвардии старший лейтенант, - начал он официально.
- Да я что. - сказал Белобров, - вот кита жалко. - И захохотал так, что машина дернулась и клюнула носом.
После этого они долго молчали. Черепец достал стеклянную банку с водой, попил и дал попить Гаврилову. И опять они долго молчали, каждый думал о своем, и Гаврилов при этом шевелил губами.
- Приехали, станция, - сказал вдруг Белобров н резко положил машину в крутой вираж.
И тотчас же перед ними встал северный белый и гладкий склон горы и словно прилепившийся к нему, переломанный пополам, длинный, тоже белый и поэтому сразу не очень заметный, распластанный силуэт немецкого высотного бомбардировщика Ю-290. Белобров развернул машину, еще раз повел ее над горой, в холодном предутреннем свете были резко видны гладкий смерзшийся снег, короткая рытвина в горе, которую пропахала машина перед тем, как развалиться, нашлепки снега на камнях.
- В ноздрю, - сказал Гаврилов, - прав Семочкин, он его в ноздрю бил. Но машина такая живучая… очень живучая машина…
- Сесть никак нельзя? - поинтересовался Черепец.
- Камни, - сказал Белобров, - домой давай поехали. Нас там Семочкин ждет. Знаешь, как он нас ждет! - И захохотал.
- Как привет от любимой, - подтвердил Гаврилов, - вот как он нас ждет….
- У них шоколад в бортпайке и Робинзон Крузо… И ордена бывают… можно на родину послать… - размечтался Черепец, но его не поддержали.
Опять они летели над нищенскими низкими сопками. Когда они пересекали фиорд, на горизонте загорелось северное сияние, странный белый призрачный свет без теней опрокинулся на черную воду и сопки.
- У нас под окном куст рос… - сказал Черепец, - уже и не знаю, откуда такой куст, только как весна, он весь, вы знаете, белый-белый…
- Внимание! - вдруг крикнул Белобров.
Под ними на рыжей скале лежал торпедоносец.
- Вот! - опять крикнул Белобров. - Это Плотников… Ах, как их…
То, что лежало внизу под ними, уже не было самолетом, в обломках оплавившегося металла можно было лишь уловить сходство со знакомой машиной. Все сгорело вокруг и было черно, потом, видно, с сопки надуло длинные полосы снега, через которые до сих пор проглядывала гарь. Задувала предутренняя поземка. Машина умерла, и люди, если они не выбросились с парашютами, конечно же, умерли тоже, и казалось, что все здесь умерло навсегда. Белобров повел машину на второй круг.
- Горючка рванула, - сказал Черепец. - Что ж может быть, ничего не может быть…
- И стянул шлем.
- Все, - сказал Белобров и тоже стянул шлем. - Сесть не могу, поехали.
Билось, вспыхивало беззвучное пламя северного сияния. На его фоне летящий биплан был маленький и жалкий. Он ушел за скалу и, будто не выдержав, облетел ее и вернулся. И опять сделал круг над погибшим торпедоносцем, и еще один, не то высматривая что-то, не то прощаясь, покачал крыльями и ушел за скалу. Звук его мотора стал слабеть и исчез.
Над плюшевым занавесом на красном кумаче было написано: "Севастополь - наш! Смерть немецким оккупантам!".
В боковых ложах горели разноцветные фонари, занавес будто бы светился изнутри. Это было очень красиво. Начальник театра, майор Заварзин, быстро вышел на середину сцены и с выражением объявил, что следующим номером будет показан отрывок из постановки театра "Мария Стюарт", именно то место драмы, где шотландская королева находится в ожидании казни. Пока он объявлял, на сцене, за плюшевым занавесом, стучали молотки и что-то упало.
- Интересно, - спросил Шорин, - ей топором голову оттяпывают или там через повешение казнили?
- У них машина была собственной конструкции, - сказал Дмитриенко, - раз - и ваших нет.
- Все-таки это дикость - беззащитную женщину казнить, - сказал Черепец и со значением посмотрел на Марусю. - Фашистские замашки.
Маруся сидела рядом с ним, и Черепец незаметно все время причесывался.
Шотландскую королеву играла заслуженная артистка - жена командующего. А возле нее, среди придворных, Белобров сразу увидел Настю Плотникову, и все из минно-торпедного ее тоже увидели. На сцену вынесли большую плаху и топор. Шорин оживился на секунду и хотел опять спорить с Дмитриенко, но артисты играли очень убедительно и он расчувствовался. Настя Плотникова похудела и в красивых одеждах была какая-то маленькая. Говорила она ненатурально, в одном месте запнулась, и Белобров занервничал, что она вдруг забудет текст. Когда пришел палач, командующий сразу ушел из ложи курить. Он любил свою жену и переживал это место, где ей отрубали голову.
- Переживает, - сказал Дмитриенко Шорину, - больно играет выпукло.
После "Марии Стюарт" долго хлопали, а когда перестали хлопать, стало слышно, что в фойе играет оркестр. Там начинались танцы.
Заварзин объявил выступление фокусника, по проходу протиснулся веселый, запыхавшийся Семочкин и зашептал Белоброву и Гаврилову, что они спасли его честь как боевого летчика, что пока в наших ВВС есть такие товарищи, как они, можно быть спокойным и что он требует, чтобы они пришли в столовую на третий этаж.
- Мы в город едем, - сказал Белобров, - ночным рейсовым. Вот его сына встречать.
Семочкин был бледен, карман его подозрительно отдувался, он тер лоб и все время пытался заговорить по-английски. За ним ходила девушка, очень хорошенькая, очень молоденькая и очень беленькая. Она дергала его за рукав и говорила:
- Костик! Ну Костик же!
В ложе появился командующий, Костик исчез, худенькая старушка заиграла на рояле вальс. Фокусник в короткой куртке стал показывать фокусы, непонятные и удивительные. В зале пытались отгадать и хором кричали:
- В рукав! В рукав! За ворот спрятал! За ворот!
Но лепты, или кубики, или курица появлялись совсем в других местах, один раз в кармане кителя Заварзина, от чего Заварзин смутился, покраснел и рассердился. Все в зале хохотали до слез, и командующий тоже.
Вечера здесь не делились на краснофлотские и командирские. Все были здесь, в одном зале. Как летали в одних машинах, горели и возвращались. Или не возвращались.
Дмитриенко от фокусов совсем сошел с ума и ко всем приставал с каким-то двойным дном, а Черепец важничал и говорил, что дело в отвлекающем движении левой рукой, но отказался ответить Дмитриенко, как лента оказалсь в кармане Заварзина.
- Двойное дно, - стонал Дмитриенко, - режьте меня, двойное дно.
…После концерта Белобров и Гаврилов вышли в ярко освещенный коридор. Здесь совсем громко играла музыка, в большом зале танцевали, где-то сухо стучали шары. На стенках висели большие красочные плакаты, выпущенные политотделом ВВС по случаю последних побед.
В красиво нарисованных волнах, среди пушечных стволов, пулеметов и гвардейских знамен, в ряд стояли экипажи Фоменко и Плотникова. Им захотелось постоять здесь и покурить, и поговорить о чем-нибудь значительном, но курить здесь было нельзя, сесть негде и, притихшие, они пошли по коридору. Но здесь их настиг Семочкин, схватил за руки и потащил в зал со столиками, покрытыми белыми скатертями, туда, где ужинали и пили чаи. Все радостно закричали, когда они появились, и тут же про них забыли, и это было хорошо. Летчики пили чай, старательно размешивая его, и, отхлебывая, морщились, словно это было лекарство. Здесь была Настя Плотникова. За ее стулом стоял истребитель Сафарычев, почти мальчишка, с хохолком и потрескавшимися губами. Белоброву стало неприятно, но он крикнул Насте, что она играла выпукло и на большой, и показал при этом большой палец.
Деревянные мостки были узкие, и Черепец не мог вести Марусю под ручку. Она шла впереди, большая, стройная, мостки под ее крепкими, полными ногами прогибались, и доски в темноте иногда хлюпали по воде. По параллельным мосткам проносились и исчезали в темноте тени - опаздывающие из увольнения. Было тепло, звезды над ними были крупные, как на юге, под скалой грузился бочками большой ржавый транспорт со странным названием "Рефрижератор № 3". Там горели синие лампочки, скрипели лебедки. На эсминцах на разные голоса пели пластинки. Пахло морем, какой-то морской гнилью, солью, рыбой, мазутом. От всего этого на душе у Черепца было торжественно, и он подумал, что, возможно, это лучшие минуты в его жизни, которые он будет вспоминать в старости. Наконец, мостки обошли с двух сторон огромную черную лужу, из которой торчала спинка железной кровати, соединились, и Черепец опять взял Марусю под руку.
- Если вслушаться в сухой язык цифр, - сказал Черепец, - то делается наглядно ясно, кто воюет, а кто по аэродромам треплется, и выходит, что боевого состава от общего числа не более как семь человек на сотню, а вроде бы все летаем. Обидно. - Черепец снял бескозырку и помахал ею. Он недавно подстригся под бокс, но все равно, когда шел с Марусей, голова у него под бескозыркой потела.
- Вам эта стрижка под бокс вовсе не идет, - сказала Маруся, - вы в ней на арбуз похожи…
В разговоре с Марусей Черепцу все время приходилось пробиваться через насмеш-ку.
- В королевских ВВС, ребята кое с кем разговаривали, у них как? У них так - ты старшина, но летаешь стрелком, а он майор, но не летает. Так вот, тебе полагается ванная, а ему, майору…
- У них старшин вовсе нет, - сказала Маруся, - мы у них с девочками убирались… У них все сержанты и все рыжие. Будто у них один папа… А так, что у них, что у нас. Довольно нахальные и врут.
- Если на то пошло, - обиделся Черепец, - если пошло на правду, то среди работников столовой тоже попадаются жулики.
- Тю-ю, - сказала Маруся, - такое бывает жулье, даже работать стыдно.
Мостки опять стали узкие, и Маруся пошла вперед, а Черепец сунул руки в карманы бушлата, от этого фигура становилась красивее и стройнее. Они приблизились к каптерке Артюхова, там метнулась тень и сразу же призывно и жалобней заиграла гармошка. Артюхов выполнял все, что было намечено. Голова и шея у Черепца стали совсем мокрыми. Они шли мимо каптерки, а сил остановить Марусю и пригласить зайти у Черепца не было. В каптерке стукнула дверь и гармошка заиграла "Смелого пуля боится, смелого штык не берет…" Черепец с тоской глядел в спину Марусе. Они завернули за высокий черный забор у склада, Маруся остановилась и издали протянула Черепцу теплую, красную от кухонной работы руку. "Белочка, пойми же ты меня! Белочка, не мучь меня". - страстно выла за углом гармошка Артю-хова.
- Ну, до свиданьица, - сказала она, - а то вон вас какой-то товарищ командир зовет, как бы вам взыскание не получить.
Ваше дело такое - казенная служба, так что бувайте.
Тут он решился. Вернее, даже не решился, а, как говорил в одной передаче диктор, какая-то неведомая сила подхватила его, он задержал ее руку в своей, сдавил и потянул к себе. Она рванулась, но Черепец был сильный человек. Он прижал ее к мокрому черному забору и, задыхаясь от любви и нежности, стал говорить то, что всегда говорят в таких случаях.
- Не ломайся, - сказал он, - тоже мне новости выдумала. - И опять прижал ее. - Не будем ломаться, - бормотал он, проникая под серое бесформенное пальто и обнимая ее, горячую и ставшую податливой. - Зачем нам ломаться?! Не надо нам ломаться.
Но она вдруг напряглась, зашипела, как кошка, и ударила его в лицо, потом в ухо с такой быстротой, силой и злобой, что он даже ничего не успел сообразить, кроме того, что его бьют. И возможно, сейчас разломают голову.
- Зашибу, - шипела она, - пусти-и!
Бескозырка слетела с его головы в пузырящуюся под весенним ветром лужу, она рванула его за борт бушлата, посыпались надраенные пуговицы. Он давно ее отпустил, но она даже не заметила этого, даже не слышала, как старшина кряхтит под ее ударами.