Пройдет недели две, и все пойдет по-старому. Не так уж велика моя свобода. Я был на концерте вместе с Жилем. Заказал себе костюм у Тьерри, и на этот раз цена, фасон, выбор и цвет материала не находились под семейным контролем. Завтракал у Кокро с одной из своих коллег, миниатюрной и милой девицей, которая оставалась в полном неведении о вольности моей фантазии на ее счет, когда плоть грустила из-за отсутствия Мариэтт. Она с таким аппетитом уплетала "зайца по-охотничьи", что я даже на часок вообразил, будто потчую свою любовницу.
Но каждый вечер в запущенном доме тишина становится все более плотной: вещи кажутся окоченевшими, фотографии детей буравят меня настойчивыми взглядами. Я внимательно перечитываю письма, которые мне пишут по два раза в неделю, неизменно "километрические" (Мы дошли до самого Дамгана), "барометрические" (Вчера шел дождь. Надеемся, что завтра будет хорошая погода и теплое море), "фармацевтические" (Все их кремы от солнечных ожогов не стоят выеденного яйца). Я подсчитываю подписи на последней странице. Разглядываю вплетенные в текст старательные рисунки, наклеенные засушенные цветы и среди всего этого - подчеркнутая жирной чертой подпись: Мама (однажды по привычке Мариэтт так расписалась в получении заказного письма). Я тоже всем пишу: каждому и каждой отдельное письмо от папы, даже тем, кто еще и читать не умеет (сладостное бремя, но все же бремя; мы не уступаем в наивности детям, когда, посасывая шариковую ручку, обдумываем, что бы еще им сообщить). Жиль едет в Трините, где у него стоит яхта. Тио приглашен мамулей на виллу, и он уже в поезде, идущем на Ванн. Теперь Киберон меня уже не так пугает. Тесть закроет магазин 31-го, но мы с Эриком не станем его дожидаться, так как Эрик свободен с 29-го.
Эрик уже и думать позабыл, как у нас в дороге произошла авария: вышел из строя шатун, машину подтолкнули к обочине дороги, потом ее тянули на прицепе до самого Орея, а там механик гаража, извиняясь, что у него нет нужных деталей, заявил, что ремонт займет не менее трех дней; нам пришлось тащить на себе к поезду всю свою громоздкую кладь. Эрик был плохим помощником, только ругался да злился, но, когда мы приехали, сразу успокоился, и в этом смысле его брюзжание имело преимущества: оно кончилось быстрей, чем мое затянувшееся надолго дурное настроение. От станции до виллы Гимаршей, невзирая на тяжелый багаж, он бежал не останавливаясь. Я едва за ним поспевал. Я был весь в поту и подыхал от жажды. Когда же мы наконец очутились перед запертым домом, это никак не улучшило моего настроения. Если вас никто не ждет, то какой же смысл давать телеграммы?
- Знаешь, в это время они всегда на пляже, - сказал Эрик, сбрасывая поклажу.
Мы отправляемся по дороге, которая ведет к берегу моря и окаймлена кипарисами, склонившимися на восток. Эрик снял туфли, распустил галстук, расстегнул жилет и топчется на раскаленном песке, жар которого выдерживают лишь несколько кустиков чертополоха:
- Гляди - еще новый дом! Каждый год прибавляется, - указывает он пальцем на какую-то новостройку.
Их семья всегда приезжала в эти места. Тут многое знакомо этому взрослому ребенку, который становится самим собой только во время летнего отдыха и весь год с нетерпением ожидает этой блаженной поры во мраке своего банка. Мы выходим на бульвар, недалеко от холма, на котором метеорологическая будка и над ней поникший темно-зеленый флаг. Бесполезно прислушиваться: грозное гудение буев, которое при малейшем ветерке доносится из глубины Oceano Nox, сейчас затихло. Лазурь вверху, лазурь внизу: две бездны слились воедино, а вдали, на сверкающей и как будто масляной глади, солнце печет остров Бель-Иль. Ближе, под нами, более обыденное зрелище: белая борозда отлива, море отступает от стены укреплений, состоящих из натянутых рядами полотняных тентов; под ними, разомлев от жары, вяло шевелятся нагие тела. Эрик напрягает свою фантазию:
- Прямо птичий базар, - говорит он, облокотясь на парапет.
"Птичий базар" - верное сравнение. Пингвины с Земли Аделй, морские котики на островах Прибылова, лососи на гальке в своих нерестилищах собираются такими же стадами.
Мы спускаемся. Мариэтт почти всегда абонирует палатку с эмблемой "Петух на скале" агентства "Мануар", отвергая ухищрения других агентств-соперников, заманивающих отдыхающих зелеными, желтыми, красными и черными тентами палаток; место, выбранное женой, привлекает тем, что оно не слишком далеко от центральной лестницы и от прохода к морю, близко к клубу "Мики" и ларьку, где пекут оладьи, и в то же время несколько в стороне от всей колонии, но не доходит до той скалистой полосы берега, где слой песка становится совсем тонким. Короче говоря, Мариэтт постоянно закрепляет за собой палатку номер 78, а Габриэль - номер 79, и обе платят по одному и тому же тарифу: стоит это шесть тысяч франков в месяц, а за две палатки немного дешевле - десять тысяч плюс плата за шезлонги, от которых доход агентства заметно увеличивается.
- Ты видишь их? - спрашивает Эрик.
Нет, я никого не вижу - ни свою, ни его семью. А мы ведь уже в том участке пляжа, который нам нужен; ходим, перешагивая через тела, намазанные маслом для загара. Среди всех этих голышей, разомлевших от жары, мы выглядим весьма странно, об этом говорят косые взгляды и насмешливые улыбки.
- Их нет на обычном месте, там сейчас кто-то другой, - восклицает шурин.
Под тентом номер 78 между опорами навеса покоится какая-то пожилая особа в фиолетовом купальнике с глубоким вырезом на тощей груди, ерзающим на обвисшей коже, откуда выступают острые кости. Ее снисходительный взгляд устремлен на какое-то белокурое полненькое создание немецкого типа, которое, активно орудуя пластмассовой лопаточкой, пытается закопать бабушку в песок ранее положенного срока. Под тентом номер 79 лежит навзничь толстый увалень, и от его дыхания то вздымается, то опадает широченная, заплывшая жиром грудь, на которой трепещет от его храпа белесая, курчавая растительность. Идем дальше, мимо разных голых туш. И вот из палатки номер 104 появляется наш полковник в трусах гранатового цвета; в этом костюме дядя Тио кажется особенно низкорослым. Его худощавая рука тянется к нам:
- Стоп, ребята! Юрта здесь.
- Здорово, дядя! - говорит Эрик. - Мы пришли за ключами от дома.
У Гимаршей есть такая манера, которой они несколько бравируют: им нравится обращаться с родственной фамильярностью даже с людьми, не относящимися к их семье. Когда они осведомляются о моей матери, то спрашивают меня: "Ну а как там бабуся?" Но призвание быть дядей у Тио настолько сильно, что его эта фамильярность не коробит. В трусиках, почти нагишом, он чувствует себя весьма непринужденно, пожимает каждому руку, встряхивает ее и объясняет:
- Я тут в карауле. А ключи у женщин. Скоро они прибудут, покупают "ниниш".
Ниниш - это что-то вроде ячменного сахара, популярное в этих краях лакомство. Тио глядит на меня и недоуменно пожимает плечами, как бы говоря, что он тут ни при чем. В чужом доме распоряжаться он не может. Эрик бросает в палатку свой пиджак, а там, как обычно, уже свалена куча вещей: мокрые полотенца, фотоаппарат, скомканные штаны, мячик, надувная утка, сегодняшняя газета, термос, корзинка с бутербродами, туфли и прочие предметы одежды всех размеров, и все это в песке. Я еще злюсь и невольно бормочу:
- Мы думали, что Мариэтт и Габ встретят нас на станции.
- В твоей телеграмме не указан час прибытия, - отвечает Тио.
Он укоризненно покачивает головой и продолжает:
- Мой дорогой, нельзя так на все обижаться. Конечно, ваши жены могли бы целый день торчать на станции и выходить к каждому поезду. Но ведь и в Кибероне, как в Анже, у каждой путаются под ногами четверо ребятишек.
Дядя Тио, юркий, как ящерица, проскользнет в любую щель, он хорош тем, что благодаря своему маленькому росту и негромкому голосу его речь, когда он говорит о чем-то важном, лишена всякой наставительности и не подавляет слушателя.
Я замолчал, но Эрик продолжил:
- Да я же раз двадцать предлагал отправить наших дочек хотя бы на месяц в детский лагерь. Габ не хочет.
- Она бы заскучала, - ответил Тио.
- Ну вот видите, - рассердился Эрик. - Кто скучает по своим заботам, пусть на них не жалуется.
Тио посмотрел на него как-то странно, будто хотел сказать: "Неужели этот "недочеловек" (как он называл его) решил взбунтоваться?" Но в качестве гостя мадам Гимарш дядюшка предпочел переменить тему разговора. Он окинул внимательным взглядом нежно-голубых глаз все это столпотворение на пляже, где лишь ребятишки, жужжавшие, как мухи, стояли около распростертых на песке материнских телес.
- Это напоминает деревенскую ярмарку, - сказал дядя Тио. - Прекрасные купальщицы куда-то исчезли. Конечно, мне не по возрасту, а вам, как женатым, не положено этим интересоваться. А все-таки скажу: смотреть грустно… Увы!
И на самом деле, этим морским пляжем теперь завладели матери. А на Диком берегу или у мыса Конгэля обосновались искусные рыболовы; их удочки, прорезав воздух тяжелыми когтистыми крючками, разматывают с катушки десятки метров нейлоновой лески. Она падает в бурливые волны прибоя и там подсекает больших окуней. Полуостров славится своими бурями, но здесь, в этом местечке, удивительно тихо и все тут есть, что нужно для пляжа: песок мелкий, как тальк, чистенький, без всяких водорослей, пологий берег, незаметно уходящий в воду; вокруг гранитные скалы, не скользкие, усеянные ракушками с моллюсками, кишащие креветками, мелкими крабами; множество небольших катеров, морских велосипедов, тобоганов; здесь состязаются в сооружении песчаных крепостей и замков; есть гольф для малышей, медицинский пункт, если у кого случится "бобо", пять осликов, десять продавцов мороженого, конфет, оранжада… Просто рай для мам и деток! Мамаш узнаешь сразу, каждая непрерывно и зорко следит за своими утятами, барахтающимися вокруг. Мамы заняты вязанием, чтением, болтовней, отдыхают, нежатся на пляжных ковриках, на разостланных купальных халатах кто на спине, кто на животе, кто на боку. Бесспорно, маменьки тут господствуют, и надо признать, что на одну смуглую газель приходится не меньше десятка племенных крепкозадых кобылиц, тут их целый табун.
- А вот и мадам Гимарш, - говорит Тио.
Я не дальнозоркий, как он, и мне приходится прищуриться. Близится странный вихрь, который бушует вокруг руки, раздающей леденцы. Но вот он уже распался на составные части и превращается в яркую радугу купальных костюмов. В зеленом купальнике, состоящем из лифчика и трусиков, чуть не лопающихся на ней, катится к нам сама мамуля - мадам Гимарш. Мне уже знакомо это зрелище; хотя оно повторяется ежегодно, тем не менее продолжает забавлять. Представить собственную мать в этаком костюме мне показалось бы кощунством. Но вот дети нас заметили и с криком несутся к нам. Двенадцатилетняя Алина опередила Мартину, хотя той уже тринадцать и у нее уже наметилась грудь. Нико бежит третьим. За ним Жюльен, Катрин, Лулу и, наконец, пухленькие, загорелые двойняшки, как ядрышки из одного ореха. Мы еще не успели перецеловать всю эту ватагу, как в двадцати метрах от нас услышали голос мамули:
- Ну что, видели моих негритят? Каждый уже прибавил по килограмму! Все чудесно загорают, уплетают за обе щеки и спят.
Да разве может быть иначе в царстве деда Песочника? Меня атаковали мои четверо. Они без конца меня чмокают, и весь я уже липкий от леденцов. На каждой руке у меня по девчушке, мальчишки жмутся к моим ногам, и отец во мне ликует. Но вдруг для него, для этого отца, все становится безразлично, он трет себе глаза, словно с них спадает пелена. Надвинулась новая волна, и меня, словно молния, ослепляет красота.
Красота и ее антитеза. Их пятеро, две группы. Первыми ленивой походкой приближаются Арлетт, Габ и Симона; две первые не изменились, третья воспользовалась этим выгодным фоном, чтобы показать, как хорошо ее приласкало солнце. За ними следует Мариэтт и… Кто же это? Я ее знаю. Я ее уже видел. Вспоминаю: кто же? Во всяком случае, нимфа эта очаровательна, моя жена рядом с ней - увы! - тоже выполняет роль фона.
- Да это Анник, - сообщает мне теща. - Вы же ее знаете, та самая девчонка, что была у нас на крестинах Нико. Она живет у нас в саду, в палатке, вместе со своим братом Роже. Что, изменилась? Ее и узнать нельзя! Теперь ей двадцать. Ее отец покидает Безье; он назначен налоговым инспектором в Анже. Симона так рада. Они с Анник - погодки!
Тио толкает меня локтем и замолкает. Эрик тоже не проронил ни слова. И впервые я вижу какое-то странное выражение на его круглом лице: челюсти его плотно сомкнуты и у него необычный, волчий взгляд. Мы с ним могли бы обменяться репликами: "Ох, как твоя жена высохла!", "А твоя-то как растолстела!" Десять лет назад на этом самом пляже выделялись они: молоденькие, живые, гибкие, все в самый раз - ни прибавить, ни убавить, купальники туго облегали их, стройные ножки высоко открыты. Такой я принял сестру твою. Если моя супружеская верность уже не столь безупречна, кто в том виноват? О женщины, почему они перестают быть верными самим себе? Вот та, что приближается к нам, не стесняется показывать свой выступающий живот, жирные складки тела. Мне, конечно, могут сказать, что я избрал именно ее. Да, это было так в тот далекий день. И постепенно, день за днем, я свыкся, примирился с переменами. Но сегодня я ее не узнаю. Потому что настоящая - это не она, а другая; потому что эта юная девушка, странно напоминающая мне ее, она и есть та, на которой я женился.
У англичан есть восхитительное слово holidays, то есть "райские дни". В "Клубе 49" мой конек - этимология, и я подчеркнул в одной статейке нашего тощего журнальчика (пышно названного "Луарское обозрение"), что слово "вакации" мы употребляем во множественном числе, которое из-за смыслового сдвига весьма отдалилось от своего единственного числа. Вакации, вакантный, вакуум - главное, конечно, в уходе от повседневности.
Увы! Детям легко, они разом все забрасывают: дом, привычки, школу, а родителям не так просто: за исключением случаев развода, они обязаны все время заниматься этими самыми детьми, и бремя супружества поневоле удваивается. Весь год я мечтаю о передышке, мечтаю о том, когда же смогу сбросить с плеч адвокатскую мантию, а заодно с нею все заботы. Но я знаю, что меня ждет: Мариэтт, так же, как и ее мать, собирающая вокруг себя всю свою родню, никогда не согласится провести время отдыха одна, и мы оба никогда не отдохнем друг от друга. Даже наоборот. В городе, кроме конца недели, мы обычно проводим вдвоем только один час утром да еще час в полдень, два или три часа вечером, а здесь, у моря, нам предстоит быть вместе как бы тридцать воскресений подряд и двадцать четыре часа в сутки жить стопроцентной семейной жизнью в этом гетто обширного племени Гимаршей, где весь уклад жизни строится в угоду детству, властвующему надо всем.
Ибо здесь символом веры является принцип - прежде всего дети, и уж тут пощады не жди. Наши обожаемые малыши, которые никак не продерут глазки, когда пора собираться в школу, здесь, в Кибероне, вскакивают ни свет ни заря. И никому больше не удается заснуть: все восемь деточек кричат вокруг, все восемь топают и скачут. Кстати, так ли уж необходимо одевать младших? Они вполне могли бы и сами управиться со своим туалетом. Шорты на резинке, рубашечки легкие, сандалии на плетеной подошве - разве четырехлетний ребенок не в состоянии натянуть все это сам, к тому же дочки Габ выросли и могут помочь малышам. Но Мариэтт посчитала бы это позором для себя.
- Все равно пора вставать, - замечает она, - ведь еще нужно покормить их завтраком.
Снова предлог. Мартина и Алина сами могут это проделать. Франсуаза Турc, которая отдыхает с детьми в Карнаке, установила такой порядок: завтрак готовится с вечера и она оставляет его на подносе. Я предложил последовать этому примеру. Услышал в ответ:
- Холодный завтрак? Ну, знаешь, это уж самое последнее дело! Франсуаза одна, ее можно понять…
Ну значит, я ничего не понимаю. Раз наши женщины живут все вместе, они могли бы сменять друг друга. Но нет, они встают все разом, эти мамаши, нуждающиеся в покое, предоставляя Симоне, Арлетт и Анник в ее палатке спать до бесчувствия. По утрам у нас постоянная суматоха, суета, толкотня: вот это твое, это мое, один ищет мыло, другой полотенце, третий - место в уборной, бегают с мокрыми руками в незастегнутых пижамах, босоногие, с всклокоченными волосами, спорят, ссорятся, один задрапировался в покрывало, как римский патриций в свою тогу, другой приделал себе бороду из седого шиньона мамули. Наконец-то сели за стол, съели разом по четыре хлебца, уничтожили бог весть сколько кружек молока. Хватает мамашам забот с утра.
Хватает забот и после. Дома мамаши беспрерывно настороже, на чужой территории тем более - ведь сколько там опасностей: огромные лужи, скверные друзья, острые камни, терновник, картины, которые детям нельзя видеть… Требуется усиленное внимание. А кроме того, вы уверены, что эти малыши знают, чем им заняться? Ну, скажете вы, они будут знать, если им внушить, что они должны сами себя занимать, да если б у них было поменьше игрушек и телепередач, подрывающих их фантазию. Пока не откроется "Клуб Микки", мамашам приходится организовывать игры. Кажется невероятным, что эти девочки и мальчики бросают все, все свои сокровища, и куколку Барби с десятью платьями, и телеуправляемый танк с вращающимися пушками, чтоб с энтузиазмом заняться такими допотопными забавами, как "желтый карлик" или "игра в мнения". Специальность мадам Гимарш - "гордиев узел" - вызывает споры. Сделать за одну минуту самый сложный узел, передать его соседу, а он вам отдаст свой и выиграет в том случае, если развяжет ваш узел быстрее, - это по справедливости нуждается в особых условиях: надо, чтоб веревочки были обязательно одинаковыми и чтобы пальцы у всех детей имели одинаковую сноровку. Двойняшки протестуют. Тогда начинают играть в "да и нет не говорите". Но кивок Жюльена, которого допрашивают с коварством, бесит Катрин, и она вопит:
- Ты же сказал - нет!
- Неправда, - кричит Жюльен, - я просто поворотился к мамуле.