* * *
Копия.
Генквармдон. (Генеральный квартирмейстер Донской армии. - А.Ш.)
При сем сопровождаю боевой состав корпуса. Слабый боевой состав корпуса не соответствует серьезности возложенной на корпус задачи по борьбе с конницей Буденного, в борьбе с которым наши части потерпели две неудачи. (Речь идет о поражениях корпуса в боях под Воронежем в сентябре-октябре 1919 года, то-есть еще до событий под Касторной. - А.Ш.). Части не заслуживают упрека за постигшие их неудачи, так как ими сделано даже больше, чем предполагал командный состав, но громадное численное превосходство оба раза приводило наши войска в конце боя к неудержимому бегству. Части понесли серьезные потери, но боеспособность их не утрачена. Необходимо принятие экстренных решительных мер, чтобы корпус не потерпел новых поражений, что может привести к полному упадку духа и утрате боеспособности.
Необходимо: I) Выслать в корпус возможно больше укомплектования казаками, 2) Выслать офицеров нашего корпуса в свои части, так как в частях некому командовать даже сотнями. Офицеры корпуса, как и казаки, пользуясь предлогом изолированности нашего корпуса, предпочитают возвращаться во всякого рода обозы, а не в строевые части корпуса, 3) Направить обозы корпуса и тыловые учреждения в районе к западу от Лисок, 4) Снабдить части корпуса деньгами, которых в частях совершенно нет, что ведет к установлению нехороших отношений о местным населением, у которого части все забирают, не имея возможности что-либо заплатить. Сегодня удалось выпросить у генерала Шкуро двести тысяч советскими деньгами. Полагаю, что часть денег для корпуса должна быть выслана советскими знаками. Сделанное распоряжение о перемещении казначейства в район Лисок не исполнено, 5) Нахождение войск корпуса на левом берегу р. Дона, где фуражные средства были исчерпаны противником и нами, и операция в районе Воронежа сильно истощили конский состав недоеданием. Сейчас корпус находится в фуражном отношении в лучших условиях, но средств этих хватит не более как на две недели и то при условии, если корпус будет маневрировать, а дальше будет необходимо наладить подвоз фуража с тыла.
№ 124 дер. Девица 12.10.19 г.
Полковник Калиновский.
* * *
Третьим документом был лист, на котором размещалась, тоже выполненная от руки химические карандашом, таблица. Всматриваться во все ее графы Шорохов не стал, взглянул на итог:
"Всего в корпусе - офицеров 109, казаков 2 560, пулеметов 58, патронов 258 000, орудий б". Всего лишь третья часть того, с чем корпус прорывался в красный тыл в августе этого же года. Даже не третья часть, четверть.
Еще особенность: население предпочитает деньги советские. В сознании народной массы - белое господство рухнуло.
Калиновский написал все это и уехал из корпуса. Кувыркайтесь.
* * *
Снова заскрипел возле дома снег.
Конечно, эти документы стоят дороже тех денег, которые он отдал Плисову. И, конечно, тот ни о чем с Мануковым не уславливался. Самодеятельность. Разохотился до безрассудства. Тоже уверен - белому фронту не устоять.
Шорохов опять подошел к окну. Было светло. Да. Так и есть: у дома часовой. Надо попытаться уйти. По черному ходу, через двор.
Спрятав плисовские документы в потайной карман пиджака, Шорохов начал надевать шубу.
От резкого толчка открылась дверь. Вошел Родионов.
Шорохов застыл, держа шубу в руках.
- Леонтий Артамонович, - сказал Родионов. - Я, как и прежде, отношусь к вам с уважением. К вам и к господину Манукову. Но обстоятельства заставляют. Прошу! Все, что имеете.
Он рукой указал на стол посредине комнаты.
Сделать вид, что не понимает, о чем идет речь? Возмутиться? Все это промелькнуло в голове Шорохова. Но он был достаточно опытен. При серьезных подозрениях ни то, ни другое не поможет. Не с подачи ли этого контрразведчика Плисов притащил ему письма Деникина и Калиновского?
Еще об одном он подумал: "Родионов пришел один. Значит, рубить с плеча не намерен".
Ничего не ответив, Шорохов поставил на стол свой баул, выложил из него деньги, документы по первому и второму ликашинскому контракту, полотенце, мыло. Добавил все, что достал из карманов: часы, бумажник, наган, акт с описанием мамонтовских трофеев, документы, подобранные под Касторной и подготовленные для передачи в Агентурную разведку, но имевшие на конверте надпись: "Таганрог. Александровская улица. 60. Федору Ивановичу. Дорофеев", и документы, полученные от Плисова.
Жестом приказав Шорохову отойти от стола, Родионов начал перебирать эту груду.
Шорохов думал: "Задову вмешаться еще рано. Ликашин? Чиновник, продавший акт? Плисов? Сергей Александрович? Сотник? Коринт?.. Кто из них мне все это устроил?"
Родионов спросил:
- Чем объясняются ваши вчерашние попытки уйти на север?
Отвечать, что стремился в район заготовок? Опасно. Легко может быть проверено. В Щетово привезут под конвоем. И говорилось им на предыдущей их встрече.
Сказал:
- Просьба господ из Американской миссии, самого Николая Николаевич Манукова: оценить, как население принимает красных. Ежели не забыли, это было целью господина Манукова по отношению к вашему корпусу во время рейда. Я…
Родионов прервал его:
- Но, идя к фронту, все это иметь при себе? - он положил руку на лежащие на столе документы. - Предвижу объяснение: случайно нашли на улице здесь, но предположим, задержат красные. Вы были намерены таким способом откупиться?
Положение безнадежно. Это Шорохов понимал. Ответил:
- Какие-то из этих документов и в самом деле попали ко мне тут. Курьеров я не имею. Лично должен доставить господину Манукову или в миссию. Сейчас пока вынужден все время иметь при себе.
- Страна изнемогает, - с отвращением оказал Родионов. - Вы, все ваши миссии, на ее теле, как тифозные вши.
С улицы донеслось:
- Ты меня, Сенька, через часочек смени.
Вошел Синтаревский. На Шорохова не взглянул, рванул с окна занавеску, сгреб в нее все, что было на столе, затянул в узел, ушел, унеся о собой. Родионов проговорил:
- Утешать не буду. Как и предвосхищать решение командира корпуса.
Тоже ушел.
* * *
Дальнейшие события складывались так. Поздним вечером, в кромешной темноте, в Ровеньки ворвались красные конники. От снарядных разрывов сотрясались стены. Не утихала винтовочная и пулеметная стрельба. Казаки, караулившие Шорохова, метались по дому. На попытки заговорить с ними, отвечали руганью, угрозами пристрелить, придушить. Бой был упорный. Стрельба, свисты идущей в атаку конницы, то приближались, то отдалялись.
Незадолго перед рассветом вбежал Синтаревский. Через две минуты, не больше, Шорохов лежал на дне саней, запряженных тройкой, и подъесаул, дыша в лицо ему табаком и перегаром, говорил:
- Я тебя в Новочеркасск Наконтрразвед-Дону везу. Ты слушай. Ты для меня арестант. Связывать я тебе, подлеца, не буду. Цени. При малейшем самовольстве - пуля. Как бешеной собаке. Я много таких, как ты, возил. Довозил не всех. От меня ни один не ушел.
За окраиной остановились. Ровеньки горели, мимо бежали обезумевшие от страха люди, проносились казаки верхом на лошадях с не снятыми хомутами, с волочащимися по снегу постромками, теснились, запрудив дорогу, сцеплялись оглоблями, колесами, осями, круша друг друга, возы.
- В команде генерала Абрамова поедем, - хрипел Синтаревский. - С ветерком. Как почетного гостя, кол тебе в душу…
Наконец, разметав этот поток возов и бегущих людей, появилась колонна из десятка тачанок, саней, полусотни верховых. Их сани влились в эту колонну, помчались, оставляя позади пылающие дома, разрывы снарядов, пулеметную и винтовочную стрельбу.
"Вывалиться на всем ходу из саней? - подумал Шорохов. - Но едем в середине отряда. Если не пристрелят, затопчут".
Вообще-то он чувствовал себя настолько усталым, что сил у него на какой-либо решительный шаг не было.
В середине дня, верстах в тридцати пяти от Ровеньков, напоролись на засаду. Из оврага ударил пулемет. Миновали благополучно. Синтаревский сказал:
- Не радуйся. Живым не останешься, - он повернул голову в сторону казака, который правил лошадьми. - Верно, Матвей?
- Так точно, - ответил тот. - Разве я вас подводил?
Синтаревский продолжал торжествующе:
- Ой! Чует мое сердце: мне тебя до Новочеркасска не довезти!
И откинулся на дно саней. Упругая струя крови ударила у него из шеи на лицо, на руки, на грудь Шорохова. Казак-кучер - Шорохов теперь знал его имя: Матвей, - ничего не замечал. Гнал и гнал лошадей.
- Стой же! - закричал Шорохов. - Ирод ты, что ли!
Остановились. Синтаревский был мертв. Матвей подрагивающей походкой несколько раз обошел сани. Снял со спины карабин, прикладом толкнул Шорохова:
- Сымай с саней. Сымай! - повторил он, видя, что тот все еще не двигается. - Подальше оттащи, - он указал на кусты саженях в сорока от дороги. - Ну! - он оттянул затвор.
"Там же пристрелит, - подумал Шорохов. - Иначе зачем ему меня так далеко отсылать".
- Ну! - еще раз крикнул Матвей.
Подхватив труп Синтаревского под мышки, и стараясь, как только можно заслоняться им, Шорохов поволок труп по снегу.
Думал: "Бросить у кустов и бежать? Пуля достанет".
К саням возвращался с таким напряжением, будто навстречу хлещет град из камней. Оказалось: Матвей роется в дорожной суме Синтаревского. Были там какие-то завернутые в тряпки вещицы, иконки, колоды карт, пачки денег. Лежал и узелок со всем тем, что Шорохов собственными руками отдал Родионову.
- Куда! - оскалясь заорал Матвей, уведев, что он взялся за узелок.
- Мое, - сказал Шорохов. - Бумажки разные. Подъесаул на сохранение взял. Тебе-то они зачем?
В путь с этого места стронулись не сразу. Кормили лошадей, дали им отдых. Разговорчивостью Матвей (Отчества и фамилии сказать Шорохову он не пожелал, отрезал: "Это вам не к чему".) не отличался, в какие-либо объяснения не вступал. Было ясно: присоединяться к генеральской кавалькаде он не намерен. Уж тогда-то подъесауловское достояние наверняка будет eго. Лошади, сани - тоже. Оставалась еще служба в корпусе. Taк ведь корпус бежит.
Шорохову все это полностью возвращало свободу. Спросил:
- До Новочеркасска доедем?
Услышал:
- Еще чего? До Грушевской и то, дай-то бог.
Ответ устраивал всецело. Во-первых, станица Грушевская в семи верстах от Новочеркасска. Почти рядом. Во-вторых, значит, гнать его от себя Матвей не собирается. Считает, что хоть какой-то спутник ему необходим.
Дорога в самом деле была такая, что в одиночку на ней пропадешь: бестолково мечущиеся конные и пешие отряды отступающей с севера армии, бесконечные колонны обозов, лазаретов, толпы беженцев. Обходя патрули и заградительные отряды, петляли проселками. Ночевали в степи, в балках, поочередно охраняя сани и лошадей. Шорохов не paз удачно пускал в ход свои заготовительские бумаги. Дружбы с Матвеем за все это время у него не сложилось. Очень уж он был себе на уме, но и врагами не стали. Говорили друг с другом ровно, только по делу. Шорохову ничего больше ие требовалось. Иногда думал: "Поздно. Ничего не изменишь. Отпущенная Задовым неделя позади. Не смог. Не вернуть".
Пятого января 1920 года в станице Кутейниково-Несветайское (до Новочеркасска оставалось верст тридцать) узнали, что накануне корпус Думенко, проломив фронт и за двое суток с боями пройдя полсотни верст, занял Александровск-Грушевский, вот-вот ударит по Новочеркасску. Следующий день, 6-е, был вторник. Возможная встреча со связным. Шорохов проехал и прошел эти оставшиеся версты, как пролетел на крыльях.
ДОНСКАЯ СТОЛИЦА. Шорохов попал в нее в середине дня. Люд, гражданский и военный, заполнял тротуары, мостовые. По тому скарбу, который тащили на себе эти люди, по общему направлению, в каком они двигались, куда тянулись повозки, экипажи, он сразу определил: стремятся на вокзал. Всеобщее бегство.
Ключ от дома Скрибного Шорохов имел. Зайти туда, пробыть в нем те часы, что еще оставались до визита к памятнику Еpмаку, было самым разумным. Или хотя бы удостовериться, что можно в этом доме переночевать.
Конечно, прежде чем толкнуть знакомую калитку, он, неторопливо и даже лениво поглядывая вокруг, прошел по другой стороне улицы. Ставни были закрыты, дым из трубы не поднимался. На дощечках ставен лежал снег. Не только вчера, но, пожалуй, и позавчера, их не открывали.
Сквозь щель в заборе, Шорохов оглядел дворик. Момент был рискованный. Если кто-нибудь наблюдает за домом, конечно, заметит, как он прошел по другой стороне улицы, стоит теперь у забора.
Дворик устилал снег. Пушистый ровный и все же не скрывший следы. По размаху шагов было ясно, оставил их человек роста высокого, причем назад от крыльца к калитке следы эти не возвращались. Вошел и остался в доме? Но кто? Сам Скрибный? Вполне могло быть: отправка вагонов сорвалась, возвратился. Однако следам, судя по завалившему их снегу, по тому, как они едва угадываются, было самое малое три или четыре дня. И за это время Скрибный, хозяин дома, ни разу не вышел за дровами, к колодцу? Да и ростом он был пониже, чем тот, кто следы отпечатал.
Засада.
Город с часа на час могут захватить красные, а тут - засада. И с каким приказанием? На месте свершить суд и расправу?
Он пошел дальше по улице. Снова думал: "Поздно… Все поздно…" Но теперь это относилось и к тем, кто его подкарауливал.
По дороге подвернулся подвальчик: "Кавказский буфет". Пару часов просидел там за бутылкой кишмишевой бурды. Из разговоров вокруг уяснил: притон, но жулья не крупного. Базарные мошенники, мелкие шулера. Хозяин заведения человек пожилой, с тяжелым подбородком, скаредный. Впрочем, с той публикой, что заполняла подвал, обходиться иначе было нельзя. Шорохов мысленно поставил себя на его место. Через два-три года и он стал бы таким. Или бы разорился.
Сквозь мутное окошко заметил: повалил снег. Погода не лучшая для встречи. Разглядеть, тянется ли за тобой филер, можно лишь шагов за тридцать. Правда, и сам ты ему виден не с большего расстояния.
Одолевала усталость. Не физическая. Тело за последние дни как раз отдохнуло. Дорога от Ровеньков трудной не была. А вот душа извелась в огорчениях. От невозможности что-либо изменить. Сидеть бы и сидеть без движения, без каких-либо мыслей в голове.
К памятнику Ермаку подошел с ног до головы осыпанный снегом. Постоял, двинулся дальше. Снег глушил звуки. Шагов за спиной не услышал. Обнаружил: рядом с ним идет мужчина в студенческой шинели, в фуражке с молоточками на околыше, в пенсне, бритый, худой. Обменялись парольными фразами. Шорохов отдал сводку, довольно объемистую из-за приложенных к ней документов. Вышло не слишком ловко. Спрятав пакет под полу шинели, связной сказал:
- Место твое - белый тыл. До прихода наших не оставайся. Следующая связь в Екатеринодаре. Любой день. У базара, в Сергиевском переулке скорняжная мастерская Васильева. Он сам и связной. Узнать его просто: одноногий, на костылях. Спросишь: "Возьметесь ли из трех потертых шапок сделать две?" Отзовется: "Смотря какой мех". Ответишь: "Американская выдра".
- Есть такой зверь?
- Все есть, - со вздохом ответил связной.
Выглядел он устало, смотрел без улыбки.
- Если не успеешь уйти, а вступят думенковцы, свое удостоверение никому в штабе их корпуса не показывай. Фамилию свою никому не называй. На самый крайний случай тебе на седьмое, восьмое и девятое числа секретное слово: "стрела". Но в штабе корпуса знать его будет только начальник особого отдела корпуса Карташов.
- Как же я к нему доберусь, если прежде никому ничего не могу сказать? - спросил Шорохов. - Меня десять раз к стенке поставят. Получается, что кроме этого Карташова никому в штабе думенковского корпуса доверять нельзя. Да и удостоверение мое тю-тю. Нет его у меня.
Связной молчал.
- А если меня к командиру корпуса приведут? - продолжал Шорохов. - Тоже темнить?
- Я сказал то, что мне сказали, - ответил связной.
- Прости, брат, - проговорил Шорохов. - Обидно влипнуть на мелочи, - помолчав, добавил. - Сводка моя в чем-то устарела. Но тоже, что есть, то есть.
Связной не отозвался.
На первом же углу расстались. Шорохов думал потом: "Нет, ребята. Отсюда мне надо убираться заранее. Милое дело: своих и чужих сторониться. Такого еще не хватало".
Беженский табор заполнял все примыкавшие к вокзалу улицы, площадь. В сам вокзал из этих людей никого не пускали. Часовые действовали решительно. Не подчинился с первого слова, получай прикладом, нагайкой. Мало? Подхватят, куда-то уведут. Поездом не уехать. Но и пешком уходить из города, когда начинает смеркаться, расчета не было. В темноте напорешься на заградительный отряд, разбираться не будут.
Шорохов вернулся в "Кавказский буфет". Сбродного народа собралось там - едва протолкнуться. Под потолком тускло светилась керосиновая лампешка. Из-за усталости Шорохов не вглядывался в лица, не вслушивался в гомон вокруг. Надо было договориться с хозяином подвала о ночлеге. Просто сидеть в этом "буфете" до утра нельзя. Уснешь, обберут.
Хозяин все понял с первого слова. Поманил за собой в низенькую боковую дверцу. За ней начался узкий, темный коридор. Привел он в комнатушку с одним окном, с кроватью, покрытой каким-то рядном. Тут хозяин впервые открыл рот:
- Девушка надо, скажи.
- Какая девушка! - ответил Шорохов. - Трое суток не спал.
Он протянул хозяину пачку донских бумажек. Не глядя, тот сунул их в карман штанов. Ушел. Шорохов тут же опустился на койку. Озадачило то, что хозяин не пересчитал деньги. Судя по тому, как он вел себя прежде, был это не такой человек, чтобы не придавать значение тому, сколько ему заплатили. И - на тебе!
Очень хотелось спать. Или хотя бы просто лежать. Шорохов все же поднялся с кровати, осмотрел окно. Рама на уровне земли, двойная, но установлена на клинышках. Выдерни, толкни раму, вместе со ставнями она двинется, как на полозьях. В его комнате в Александровске - Грушевском окна были устроены так же.
Осмотрел пол. Люка нет. Дверь? Щеколда изнутри. Все ладно?
Он надавил на дверь. Качнулся весь дверной оклад. О таких штуках Шорохов знал. Где-то секретный шплинт. Вынь, дверь вместе с окладом неслышно откинется. Где только этот шплинт? Изнутри? Тогда сделано во спасение того, кому надо из комнаты выбраться. А если снаружи, из коридора? Не потому ли хозяин не стал пересчитывать деньги? Какая разница, сколько ему дал постоялец? Остальное тоже будет его.
Оконные клинышки Шopoxoв вынул. Опасность, если придет, то не оттуда. Но и ложиться на кровать не стал. Сел в шубе, в шапке, спиной оперся о стену, на колени положил наган. Прислушивался. Из-за окна по-прежнему доносилось шарканье ног, скрип возов. Уходили от красных.
Взошла луна. Сквозь щели в ставнях ее свет врывался в комнату. Белым прямоугольником выделялась дверь.
То, что этот прямоугольник исчез, обнаружил счастливо. Вскинул наган, нажал на спуск. Оглушенный звуком выстрела, ослепленный вспышкой, расслышать или увидеть, что там, в глубине коридора, произошло, не сумел.
Подошел к двери. Стоит на месте. Рукой обшарил ее поверхность. Следов пули не было. Значит, не показалось.
Вытолкнул окно, присоединился к людской реке, заполнявшей улицу. Куда лилась она, туда шел и он. Порой казалось: ногами на одном месте месит кашу из снега и грязи.