Повесть "Полк прорыва" и роман "Полигон", составившие книгу, посвящены танкистам.
События в повести происходят в последние годы войны. Погибшего комсорга заменяет командир взвода гвардии старший лейтенант Михалев. В свои двадцать лет он побывал не в одном бою, не раз горел в танке. Потому легко и находит он пути к сердцу своих солдат. Чистой была его любовь к девушке, которую он встретил на войне. Война же и развела их судьбы на долгие годы.
Роман "Полигон" - о мирных буднях бывших фронтовиков и современных воинов-танкистов.
Содержание:
ПОЛК ПРОРЫВА - Повесть 1
ЭПИЛОГ 19
ПОЛИГОН - Роман 21
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 21
ЧАСТЬ ВТОРАЯ 33
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 39
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 48
Полк прорыва
ПОЛК ПРОРЫВА
Повесть
1
Ручьи с шумом катились в овраги. Бурно таял снег. Шел дождь. Сосны почернели, стояли утомленные, будто их всю зиму изматывали бураны.
В соснах гремело. Тяжелые танки ИС, как медведи после спячки, вылезали из своих капониров и вытягивались в колонну. Когда они разворачивались на месте, земля содрогалась.
Я стоял немного опьяненный и уже не мыслил себе жизни без всего этого. Мне надо было обязательно поговорить с командиром полка гвардии подполковником Огарковым, но я не решался к нему подойти: он отдавал какие-то распоряжения комбатам перед маршем. Заметив меня, сделал сигнал: одну, мол, минуточку, сейчас закончим.
У дороги рядом с воронкой мотался на верхушке березы зеленовато-серый кусок грязного сукна - рукав от фрицевского мундира. Посматривая на него, за кустом стоял какой-то танкист и мочился в немецкую каску, вытаявшую из-под снега.
Издали я увидел свою "старушку", на башне которой в ромбике цифра "7". Оказывается, моя машина все еще цела! А я считал, что она давно сгорела. Про нее я кричал в бреду на госпитальной койке, сколько раз она мое снилась по ночам, и всегда какая-то одухотворенная, будто она не из металла. Наверное, нам с ней была уготована одна судьба, и только чудом мой пепел не смешался с окалиной ее брони. Могли вместе попасть на Урал - на переплавку. На башне прибавилось звездочек: уже не две, а четыре.
- Все свободны! - сказал командир полка. Подошел ко мне, протянул руку: - Здравствуй, Михалев! Из госпиталя прибыл? Очень хорошо. Хотя, честно говоря, хорошего мало. У нас таких, как ты, безлошадников, целая погорелая команда. Куй, не накуешься для вас танков… Ну, - хлопнул он меня ладонью но плечу, - как самочувствие?
Я не сказал ему о самом главном. Не знаю, с чего начать. Меня ведь направили в другой танковый корпус, а я прибыл в свой. Так делали многие танкисты. Но начальник штаба майор Глотюк не принял у меня документы.
- Рад бы, Михалев, посадить тебя на боевую машину, - говорит Огарков, - но пока не могу. А потом видно будет.
Он интересуется моим здоровьем, встречал ли я кого-нибудь из своих однополчан в госпитале, потом спрашивает:
- Другие вопросы у тебя ко мне есть?
- Просьба есть, товарищ гвардии подполковник.
- Слушаю.
Я говорю ему, как еще в госпитале решил любыми правдами и неправдами попасть снова в свой родной полк. И вот явился, но с предписанием в другую часть.
- Мальчишка! - нахмурил брови подполковник. - Там такие же танки, как и у нас. И тоже хлебом кормят… А главное - порядок есть порядок. Если бы не знал тебя прежде, я бы, Михалев, разговаривать с тобой не стал… Иди к начальнику штаба и скажи, что я разрешил взять документы. Пусть он сообщит, куда надо, чтобы не считали пропавшим без вести или дезертиром.
- Спасибо!
- Не за что! - усмехнулся он. В душе он все же гордился, что его танкисты после ранения старались вернуться в свой полк. Не любили бы командира полка - не тянуло бы их сюда.
Подполковник сел в "виллис", подозвал меня:
- Слушай-ка, Михалев… На днях мы похоронили своего комсорга. Не мог бы ты его заменить? Временно.
Я растерялся.
- Надо поработать, - говорит командир полка. - Зайди к замполиту гвардии майору Нефедову, скажи, что я прислал.
- Слушаюсь.
Он приказал водителю выезжать в голову колонны. А я так и остался на обочине дороги. Окончательно растерянный. Я ведь мечтал снова сесть в танковую башню.
2
Отдельный танкосамоходный полк приравнивался к бригаде. Замполит майор Нефедов, молодой, почти моего возраста, с огненной шевелюрой и розовыми губами, встретил меня недружелюбно. Я ему сразу сообщил, что соглашаюсь поработать комсоргом только потому, что сейчас меня не могут посадить на танк.
- Что это за работа из-под палки! Лучше уж и не браться. Надо по призванию.
- А разве война - тоже по призванию?
- Война, конечно, нет. А вот военно-политическое училище я сам избрал для себя.
- Неужели бы вы отказались, если бы вас в танковое послали?
- В танковое не отказался бы! - Он улыбнулся и вроде примирился.
Может, он и взял меня комсоргом только потому, что я с ним так откровенно поговорил.
К нам в полк майор Нефедов прибыл из гвардейской танковой бригады, где он был помощником начальника политотдела по комсомолу. Говорили, будто командир полка сначала возражал, хотел взять к себе кого-то посолиднее, но его убедили - парень хороший, сибиряк. А может, такого конфликта и вовсе не было, потому что подполковник Огарков и "золотой замполит", как все звали майора, жили и работали в согласии.
Волосы у него были не рыжие, а огненные. Голова светилась, как факел. Лицо продолговатое, в веснушках, острый нос, а глаза цвета неустоявшейся осени - тоже с золотинкой. Девушкам он нравился. Особенный, непохожий на других. Но он рано выбился в руководство, стеснялся той простоты, с которой обращались друг с другом танкисты ротного звена. Он всегда был занят важным делом, всегда думал о том, как бы в части не случилось ЧП. Да и хотелось, видимо, показать, что он хоть и молодой, но не хуже других, выдвиженец комсомола.
- Так чем же мне заниматься, товарищ гвардии майор? - спросил я у него.
- Чем? - улыбнулся он. - Присматривайся пока. Лучше ничего не сделать, чем испортить. Не все ведь переделать потом можно.
"Присматривайся"! К кому и где? Каждый в полку знает свое место. А я какой-то вольноопределяющийся.
Но тут я вспомнил, что у меня же есть своя родная рота. Туда и направлюсь.
Густой весенний ветер раскачивает сосны. Кусок немецкого мундира издали походит на ворону, опрокинутую на суку вниз головой. Неуютно. Танки разворотили не только дорогу, но и все поляны вокруг. Пригреет солнце, и здесь ни пройти ни проехать.
Но в одном месте поляна не тронута. На ней, у края овражка, примостилась семейка молодых сосен и рядом с ними - невысокий красный обелиск. Чья же это могила? Может, похоронили кого-то из моих друзей танкистов?
Подхожу - могила совсем свежая. Кажется, земля еще не остыла. В обелиск вделана фотография. Незнакомый мальчишка в комбинезоне, смеется. И ни тени тревоги на лице. Гвоздем выжжено:
"Гвардии младший лейтенант Кувшинов Василий Степанович".
Предшественник мой, комсорг полка. Я сломал несколько сосновых веток, положил их рядом с обелиском.
У штабной машины стоял майор Глотюк и посвистывал - поджидал меня.
- Где это вы изволите шататься, товарищ гвардии старший лейтенант? Давайте документы.
Говорил он громовым голосом - привычка распоряжаться. И лицо у него волевое - крупный нос и широкий рот. А вот усы жиденькие, вразлет, как крылья у стрекозы.
Я отдаю ему свое предписание и ожидаю, что он скажет. Но он ничего не говорит, глядит куда-то в сторону. Потом стал расхаживать у машины, а писаря в это время грузят в кузов какие-то ящики. Ходит он степенно, ставя ногу на всю ступню, как на параде. У него длинные ноги и короткое туловище. Поэтому в шинели он выглядит щеголем.
Он о чем-то думает. На лбу складками сбежались морщины.
- Вы завтракали, Михалев? Идите на кухню, перехватите чего-нибудь, успеете.
Когда я вернулся, он подвел меня к трофейной машине - грузовику, у которого был очень широкий и высокий крытый кузов лягушачьей окраски - зеленый, с разводами.
- Вот на этой колымаге вы и поедете. В кабине, за старшего. Бывший личный салон немецкого оберста! Отвечаешь за нее головой. - И он почти дружески улыбнулся.
- Слушаюсь!
3
Чертова колымага! Огромная, выпирает из колонны, и на нее набрасываются, как коршуны, "мессеры". Из кабины неба не видно, я стою на подножке и наблюдаю. "Мессеры" отбомбились и улетели, шофер жмет на всю железку, под уклон машина катится хорошо, спускается, как железнодорожный вагон, и сильно дребезжит, кажется - вот-вот развалится. Но на подъеме фрицевский мотор не тянет, колымагу хоть подталкивай, мотор визжит, как сверло.
Я соскакиваю с подножки и иду пешком. Спрашиваю у шофера.
- Что там у тебя в кузове? Может, снаряды?
- Пустой. Кроме двух коек, ничего нет. Вчера она легче шла. А сегодня я ее первосортным бензином заправил. А для нее достаточно было и керосина.
Шофер - молодой солдат. Был тоже на боевой машине, но сгорела, посадили за баранку. Водит он лихо, с ухваткой танкиста, под гору пускает отчаянно, мне приходится сдерживать его.
Откуда-то сверху наискосок обрушивается на нас вой и грохот. Тра-тра! - будто алмазом режет стекло "мессершмитт" или "фокке-вульф", кто их тут разберет. И мы оказались как раз на перевале. Машина покатилась вниз, я отстал, бегу следом, но догнать не могу. Вдруг вижу: колымага уже в кювете, какой-то неведомой силой ее вновь выносит на дорогу, она подпрыгивает и становится на все четыре колеса. И теперь не один, а два самолета идут нам навстречу на бреющем, бьют из пулеметов - мимо! Я падаю в канаву, там еще снег, под ним вода. Локти и коленки промокли.
Колонна далеко впереди. Глотюк не зря поставил нас замыкающими, - видимо, знал, что колымага на подъемах отстает, да и мишень такая - приманивает!
И опять подъем. Мне уже надоело бегать. Сажусь в кабину. Ну и техника! Душа из нее вон, пусть тянет! Подожгли бы скорее. Но она как завороженная, эта колымага, кузов изрешечен, но не горит. Мотор уже не звенит, а пищит. Шофер просит меня свернуть для него папироску. Сворачиваю, прикуриваю и подаю.
- Тебя как звать?
- Гвардии рядовой Чернов. Дима. Из Горловки.
Появились самолеты.
Трри-трри…
Звук такой, будто над твоей головой рвут портянки. Это немецкие скорострельные пушки.
Гух!
На обочине дороги вырастает черный куст. Колымага проносится мимо него. Я только теперь замечаю, что впереди горят какие-то машины и "мессеры" крутят в небе чертово колесо. Бьют наши автоматические зенитки: тяв-тяв-тяв!
…У переправы колонна остановилась. Речушка мелкая, но берега болотистые, а мост разбомблен. Машины застряли в трясине, некоторые горят. Солдаты бросают на них землю, льют воду.
Начальник штаба машет нам рукой издали: не подъезжайте, мол, близко, сверните в сторону. Мы заезжаем под сосны. Дима выходит из кабины, осматривает колымагу, толкает сапогом колеса:
- Огнеупорная!
На ней пробоин стало еще больше. А не загорелась.
- Везучая, - говорю я.
- Ее ожидает свое - прямое попадание бомбы! - смеется Дима.
Я несколько дней не расставался с колымагой. Корпус все время в движении: путаем карты противнику. То появимся на границе Смоленщины и Белоруссии, у самого переднего края, то опять отойдем в тыл. Но где-то должны нанести удар.
Мне надоело быть в роли пассажира, я сказал начальнику штаба, что ухожу в роту.
- Сбега́ешь? А ведь все равно ко мне вернешься. Кто будет писать приказ о твоем назначении? Начальник штаба. А у него память хорошая.
Он шутит, но все действительно будет так, как он говорит. Сколько бы я, строевой офицер, ни находился в подчинении у замполита майора Нефедова, а вернусь к Глотюку.
- Не хочется мне без дела быть, товарищ гвардии майор.
- Хорошо. Пойдешь сегодня дежурным по штабу.
Но я и так давно уже превратился в постоянного дежурного. Вечно на побегушках. "Михалев, позови того. Михалев, отнеси это". И я все делал не за страх, а за совесть. Начальник штаба оценил мое усердие.
- Не горюй, Михалев, получишь танковый взвод в первую очередь. Как только кто-нибудь из взводных выйдет из строя.
4
В полночь мы въехали во двор с какими-то полуразрушенными строениями, похожими на замок. За высокой кирпичной стеной стояли серые здания с чернеющими проломами окон. Дождь холодный и крупный, ветер порывистый. В такую пору заберешься, бывало, в танк и похрапываешь. А тут не знаешь, где пристроиться.
За стенкой кричит Дима, зовет меня.
- Товарищ гвардии старший лейтенант! Идите сюда. Такие апартаменты отыскал, что ахнете! Мне не верится.
Он ведет меня вдоль крепостной стены. Мы оказываемся у других ворот, более узких, потом по каким-то скользким ступеням спускаемся вниз. Дима зажигает "катюшу" - гильзу от сорокапятки - и поднимает над головой, как факел. Сводчатый потолок, сухой пол. И даже нары из досок. Окно перечеркнуто крест-накрест железными прутьями.
- Отдохнем наконец по-королевски! - говорит Дима. - Немного далековато от своих, но услышим, если моторы загудят.
Чтобы не дуло, вход занавесили плащ-палаткой и легли.
- Чернов! - зовет во дворе Глотюк. - Чернов, ко мне!
Дима схватил автомат и побежал, я направился следом.
- Уже дрыхли, значит? - беззлобно говорит Глотюк. - А капониры для машин кто за вас рыть будет? Пушкин?
- Команды не было, товарищ гвардии майор, - отвечаю я.
- Привыкли только по команде. Чтоб капониры были отрыты сейчас же, и по всем правилам. А завтра утром и для себя щели отроете. Ясно?
- Ясно.
Мы идем под сосны, роем до утра и весь день. Только к вечеру вернулись в свои "апартаменты". Сбросили грязные сапоги и развалились на нарах. Болели не только руки, но и шея, и затылок, и мышцы живота. Отвык я в госпитале от большой физической нагрузки. А раньше ведь рыл капониры не такие - для танка, и ничего. Утомлялся, конечно, но не так.
Чернов тут же стал посапывать, шевелить губами, пытался что-то произнести, но не издал ни единого членораздельного звука.
Мы с ним как-то сразу привязались друг к другу. Из-за колымаги.
Чернов приносил еду на двоих, мыл мой котелок, бегал на кухню за кипятком для бритья - добровольно стал вроде ординарца. И когда я предложил все делать по очереди, он обиделся:
- Неужели вы и в экипаже сами ходили бы за обедом? Я еще тоже не забыл обычай танковый.
На лице у него полное миролюбие и детская доверчивость.
5
Третьи сутки льет дождь. Самолеты противника оставили нас в покое. Мы успели отоспаться, отдохнули. Даже Глотюк подобрел. Суровый взгляд его остался прежним, но говорил он с улыбкой, пробовал шутить и не придирался, по всем ли правилам мы отрыли себе щели. Все равно их залило водой.
А Дима Чернов покоя не знает. Он не может сидеть без дела. Отыскал где-то бочку, закатил ее в угол, под лестницу, греет воду. Решил постирать белье, свое, а заодно и мое. Печет в золе картошку. Она у него получается как пышка. Губы у нас черные.
Вечером мы помылись, попили чаю и снова повалились на нары. Не спалось. Вечер показался длинным-длинным.
Часов в десять Чернова вызвали, заступил на пост. Уходя, он не погасил "катюшу", она сильно коптила. В окошко проникал ветер, пламя от фитиля раскачивалось. Вдруг мне показалось, что поблизости кто-то ходит. Я прислушался к шуму ветра и дождя и ясно различил чье-то всхлипывание - плакала женщина.
Набросив на плечи свою черную прорезиненную танковую куртку, выхожу из подвала. Темно, ничего не видно. Немного постоял, присмотрелся, кое-что начинаю различать. У сосны, прикрываясь от ветра, стоит девушка, в сапогах и гимнастерке, без шинели.
- Что с вами?
Она не отвечает. Вся промокла. От нее пахнуло спиртным перегаром, и я сказал, видимо, резко:
- Кто вы такая? Почему оказались здесь? Заблудились?
- Да, заблудилась.
Лет ей было не больше двадцати, волосы гладко причесаны, хотя обычно все женщины в армии, особенно на фронте, стриглись коротко и делали завивку.
Ничего не спрашивает.
Я набросил на нее свою куртку:
- Запахнитесь получше.
- Спасибо.
- Может, все же зайдете к нам, согреетесь?
- Нет, никуда я не пойду. Хватит с меня того, что я уже побывала в одном месте.
- Дело ваше. Тогда скажите, куда вас проводить?
- Провожать не нужно. - Она поежилась. - Как я замерзла! И голова кружится… Никогда со мной такого не бывало. Если бы моя мама знала…
Из окошка пробивался перечеркнутый железным крестом сноп света.
- Идемте. Не бойтесь.
Ступеньки были грязные, глина чавкала под ногами, разъезжалась. Я вел ее, придерживая под руку: легко можно было поскользнуться и упасть.
Она остановилась у порога:
- Как у вас тут тепло! И уютно. А где печка?
- Печки нет. По-курному. Это вам с улицы показалось, что тепло. Может, "катюша" немного обогревает.
- Как же она коптит!
- Сейчас я поправлю. Садитесь, пожалуйста. Прямо на нары.
- Спасибо. - Она сощурила свои омытые слезами глаза, стала рассматривать меня. Я рассматривал ее. Помада на губах размазана. Лоб высокий, открытый. Гимнастерка новая, точно по плечам.
- Как вас звать?
- Это так важно? - улыбнулась она.
- Неважно, конечно. Но все же…
- Может, через минуту и вы целоваться полезете?
- Может быть.
- Извините. И не обижайтесь. Все вы, фронтовики, такие. И не только фронтовики…
Она говорила какие-то обидные слова, слишком грубые, но мне от них становилось приятнее. Я теперь догадывался, что произошло. Вернее, понимал, что ничего не произошло. Видимо, и не могло произойти с нею.
Она заметила, что я обрадовался и не стал смотреть на нее с укором.
- А как вас звать?
- Василий.