- Я почему-то так и подумала… А я - Марина. Этого достаточно?
- Не знаю. Я вас не допрашиваю. Вы из каких краев?
- Ленинградка. Но не из самого города, а из пригорода.
- Родители и сейчас там?
- Да, мама оставалась там. Боюсь, что она погибла.
Куртка моя ее мало согревала, Марина опять поеживается.
- Хотите, я костер разведу?
- Делайте что угодно, только я, видимо, все равно не согреюсь.
Костер пришлось разводить прямо на полу. Дымновато, но греет. Дым горький, режет глаза, у Марины катятся слезы, она вытирает их платком. Какие-то запахи, сирени или ландышей, распространились по "апартаментам". Но вот костерок разгорелся, дыму стало меньше.
Марина разглаживала ладонью свою мокрую гимнастерку, от которой валил пар.
- А где же ваша шинель и шапка? Не утеряли?
- Нет, не беспокойтесь.
- Вы санинструктор или радистка?
- Радистка.
- Из какой части?
Она назвала номер полевой почты нашего полка.
"Наверное, моя комсомолка?" Я все собирался зайти к радисткам побеседовать, но так и не зашел.
- Выходит, мы с вами однополчане.
Она удивилась:
- Почему же я раньше вас не видела?
- Я недавно из госпиталя прибыл.
Сначала костер горел хорошо, но теперь, когда я подбросил в него сырых сучьев, почти совсем потух - они только шипели и дымили и не давали совсем тепла.
- Вам не интересно знать, где я была?
- Зачем мне это?
- Конечно… Но могли бы вы так? - И она замолчала.
- Как?
- Пригласить к себе девушку, настоять, чтобы она, дура, выпила… Могли бы?
- Не знаю.
Видимо, я смутился.
- Хотя вы и старший лейтенант, но еще мальчик. Счастливой будет та, которой вы достанетесь. Если, конечно, встретите настоящую подругу.
- Вы думаете, что нам придется выбирать себе подруг?
- Кто знает. Может, и придется. - Она опять улыбнулась. - А некоторые и сейчас не теряются. Предлагают руку и сердце. И чуть ли не трофейный салон в придачу!
Теперь стало ясно, у кого была эта девушка.
- Посидите немного, я сейчас вернусь.
Она что-то крикнула мне вслед, но я не расслышал ее слов, сквозь дождь пошел напрямик к соснам, под которыми стояла колымага. Издали заметил, что в кузове горит свет, в щель пробивается бледная полоска.
Я постучал в дверь.
- Ну что, вернулась? Думала, я, как мальчишка, побегу за тобой. Заходи.
- Это я, товарищ гвардии майор. Михалев.
Поднимаюсь по шаткой лесенке, открываю дверь. На столе стоит трофейная плошка. Она не коптит и ярко светит. Не то что наша "катюша", которая того и гляди взорвется, хотя мы и посыпаем фитиль солью.
Майор Глотюк сидит на кровати, китель расстегнут, лицо бронзовое. Он смотрит на меня удивленно и растерянно. Складки на его лбу сбежались в гармошку.
На белой скатерти тарелка с консервами, два стакана. На блюдце гора окурков. Он не пьян. Наверное, он вообще не пьянеет.
- Я вас не вызывал, Михалев. Но раз пришли, присаживайтесь. Может, выпить хотите? У меня сегодня день рождения.
- Я знаю. Но…
Он перебил меня:
- Слишком много знаешь, приятель! Как бы рано не состарился. Слыхал про такую пословицу: "Каждый сверчок знай свой шесток"? Или, может, тебе давно клизму не ставили?
- Я не затем пришел, чтобы вы меня отчитывали. А о том, что случилось, вы можете пожалеть.
- Кру-гом!
Он думал, что я повернусь. Надеялся на волшебную силу команды. В другом бы случае я, конечно, повернулся и ушел. Но сейчас… Это тоже обернулось бы против него.
- Хорошо. Садись, Михалев!
- Я должен торопиться. Где ее шинель и шапка?
- Вон, рядом с вами на вешалке. Но не будьте чудаком! Произошло все глупо. Я думал… К тому же выпили немного.
- Вам надо извиниться перед ней.
- Вы так считаете?
- Да.
- Хорошо, я извинюсь. Но пусть придет сама сюда. Я ей хочу что-то сказать.
- Не придет она.
Он посидел молча, покусывая губы.
- Присядь, Михалев. Присядь. Я же с тобой как мужчина с мужчиной. Может, мне тоже пойти?
- Лучше не надо. Спокойной ночи.
Пока я ходил, костер почти совсем потух. Марина склонилась над ним и грела руки над последними мигающими углями.
- Вот ваша шинель и шапка.
- Благодарю вас.
"Катюша" сильно чадила. Кончался бензин. Я потушил ее. Фитиль долго еще искрился, пока наконец не стал совсем черным.
По-прежнему было холодно и сыро, ветер дул в окно и двери.
- Я думала, вы не вернетесь. Боялась, что он…
Она в темноте где-то рядом. Я не вижу ее, слышу только дыхание.
- Я пошла бы к себе, но он обязательно придет туда объясняться.
- Видимо, придет… Залезайте-ка на нары и укрывайтесь, а я займусь костром.
- Я помогу вам.
Она посидела немного на чурбаке, который закатил сюда Дима, посмотрела, как я раздуваю почти совсем погасшие угли, и сказала:
- Не могу. Глаза слипаются.
Полезла на нары.
Огонек заплясал, раздвинул темноту но углам и остановился под самой точкой сводчатого потолка. Марина лежала, придвинувшись к стенке. Она быстро уснула.
Потеплело, и мне тоже нестерпимо захотелось спать. Я положил голову на колени и задремал прямо у костра.
Сменился с поста Дима. Зашел, снял мокрую плащ-палатку, поставил в угол автомат, посмотрел на нары.
- Я вам не помешал, товарищ гвардии старший лейтенант?
- Нет. Она у нас случайно. Заблудилась… Ложись и ты.
Оп уклончиво ответил:
- Погреюсь немного. Прокурили вы тут все дымом. - Уселся тоже на чурбаке, рядом со мной, свернул папироску, прикурил от уголька.
- Если я не ошибаюсь, это Марина? Ленинградка?.. Узнает Глотюк… Он ее охраняет, как клад.
Я ничего не ответил, и он не стал об этом распространяться. Вскоре Дима разомлел у костра, стал клевать носом. Молча полез на нары.
За окном чуть сереет. Надо будить Марину. Я потряс ее за плечо. Она вскочила, смотрит на меня не своими глазищами, машинально одергивает юбку на коленях.
- Что такое?
- Доброе утро. Нам пора.
Она соскользнула с нар, быстро стала застегивать шинель. Мне показалось, что она сотворит сейчас какую-нибудь глупость. Видимо, в таком состоянии люди бросаются под поезд, перерезают себе вены.
- Успокойтесь. Ничего плохого не случилось.
- Да. Но как я теперь буду возвращаться к себе?
- Обычно. Сейчас я вас провожу.
- Не надо! Не надо!
Уже от порога она вернулась:
- Извините, ради бога, и не думайте, что я такая… Я даже не узнала, кто вы.
- Извиняю!
6
Иногда мне кажется, что бывший комсорг Вася Кувшинов просто куда-то отлучился, вернется и скажет: ты свободен.
Оказывается, до сих пор не отправили похоронную его родным. Не подписал еще Глотюк. Я напомнил ему. Он ответил:
- Сам же видишь, все отдыхают, а штаб работает. Некогда.
- А начнутся бои, будет легче?
- Какие там бои! Дороги развезло так, что ни пройти ни проехать. Теперь жди, пока подсохнет.
Мне кажется, что Глотюк может забыть: сколько у него других дел! И я прошу:
- Постарайтесь все же подписать, товарищ гвардии майор.
- Постараюсь! - зло отвечает Глотюк. - Хотя с таким сообщением торопиться… Не Героя парню дали.
- Но мать пишет ему, как живому, а он давно в земле лежит!
Глотюк вздохнул и вышел из машины.
Чернов возится с какими-то гайками, модернизирует у колымаги мотор, чтобы лучше тянул.
- Дима, а ты знаешь, как погиб комсорг?
- Да так, как все погибают. Обычно. Хотя, пожалуй, и не совсем так. Его послали к окруженной роте. Или он сам напросился. В деревне наши танки были зажаты "фердинандами". Всю ночь шел бой. Танки, конечно, вышли. А Кувшинова нашли раненого, истек кровью. Не везет нам с комсоргами. Только за последний год трое сменилось. Вы четвертый. Младший лейтенант Кувшинов тоже из строевых, прежде взводом разведки в механизированном полку командовал. И ничего. А тут… "Не узнаешь, что кому на роду написано", - говорила бывало моя мать. Я лично хотел бы если уж умереть, то в танке.
Дожди и туман. Снег тает, грязи все больше. Над развалинами замка дымки, солдаты обогреваются у костров.
- Михалев!
Опять: "Михалев". Комсорг - из всех рядовых рядовой. Правда, оказалось, на этот раз вызывали по делу.
7
Кому-то пришла в голову мысль: отметить юбилей полка. Он был сформирован весной сорок первого, но технику получил только во время войны. Один из первых танкосамоходных полков прорыва. Где нужно было проломить брешь в обороне противника, бросали наш полк. Если требовалось прикрыть свои войска от немецких танков, опять нас посылали. Нам доверяли, и мы привыкли надеяться только на себя - стояли насмерть.
Личный состав полка сменился несколько раз. Было пять командиров полка и четыре комиссара, только начальник штаба - Глотюк - каким-то чудом сохранился.
Техника у нас самая грозная. Были КВ, теперь ИС, бьют прямой наводкой до двух километров. Приятно сознавать, что там, где мы появляемся, не жди тишины. Немцы обычно тут же перебрасывают на этот участок фронта свои "тигры" и "фердинанды", тяжелую противотанковую артиллерию.
Подготовкой к празднику были заняты все. На площади монастырского двора солдаты забивали колья, устанавливали длинные, из теса, столы и скамейки. Стаскивали в кучу камни, рассыпали песок.
Поработав вволю, я решил пойти по ротам. И в первую очередь направился в свою роту, которой командовал теперь капитан Климов. С ним вместе мы заканчивали когда-то военное училище. Недели две назад ему дали очередное звание, а то он тоже был старшим лейтенантом.
Капитан Климов обрадовался, что я пришел его поздравить.
- Садись чай пить, - приглашает Климов. - Говорят, ты в начальство полез.
- Еще бы! В такое начальство, что выше некуда.
- Ну как же! Единица полкового масштаба. Теперь ты там и присохнешь. А может, и роту дадут. Все зависит от того, как мы гореть будем.
- Ладно, брось дурачиться, Я пришел к вам, как домой, посочувствуйте.
- Извини, - сказал Климов. - В роту ты всегда попадешь. А вот комсоргом бы и я попробовал. Культуры немного наберешься. Не будешь материться, как я. - И он рассмеялся.
Рядом сидели два лейтенанта. Оба новенькие в роте. Один с обгорелой шеей и неуклюжими руками, - видимо, когда-то был механиком-водителем; второй застенчивый и задумчивый. Молчат, в наш разговор не вступают. Будто это их не касается. Пьют чай, жуют колбасу.
- Ты хотя бы меня с ребятами познакомил.
- Знакомься.
Лейтенанты протягивают мне руки и приподнимаются. Тот, что с руками механика-водителя, называет себя:
- Лейтенант Шевчик.
Застенчивый улыбается:
- Лейтенант Косырев.
- Кстати, Косырев - наш ротный комсорг! - говорит Климов. - Вот ты ему и дай свои руководящие указания.
В голосе Климова опять появляются насмешливые нотки. Правда, они у него были всегда. Не мог человек жить, чтобы не подковырнуть кого-то. В училище, помнится, ему больше всех кричали: "Прекратить разговоры!" Особенно старшина придирался к нему. Однажды даже крикнул: "Климов, прекрати разговоры!" - а самого Климова в это время в строю не было, стоял дневальным в казарме. Потом кому-то пришла в голову мысль назначить "говоруна" агитатором, так он не мог связать двух слов.
Климов достал из-за спины танковый термос, побулькал им:
- Остатки прежней роскоши… С твоего разрешения.
Он без году неделя как ротный, а считает себя старшим. Делает вид, что ему безразлично новое назначение и новое звание, но на самом деле на всем его челе написано: да, я счастлив. И наслаждается этим своим счастьем. Еще одно звание - и майор! Комбат.
Климов - комсомолец. И я невольно начинаю оценивать его со всех сторон, все "за" и "против". Я ловлю себя на мысли: а чего я от него хочу? Чего придираюсь? Уж не зависть ли проклятая во мне заговорила? Захотелось тоже получить роту?.. Война идет. Не все ли равно, где воевать и кем. Лишь бы воевать. Вносить что-то в общее дело победы. Жизнь свою. А она остается жизнью, будь ты ротным или взводным. Или комсоргом. Жизнь у тебя одна, другой не будет.
Несколько раз я встречал в штабе девушку, которая ночевала тогда у нас в подвале. Сегодня она спросила:
- Что это вы, товарищ комсорг, такой кислый?
- А, - махнул я рукой, - поневоле будешь таким!
- Неужели все уж так плохо?
- Хуже быть не может. Чувствую, что опозорюсь перед командиром полка. Какой из меня комсорг! Другие комсорги умеют масштабно все завернуть, а я? Суета одна.
- Подождите одну минуточку, - сказала она. - Я отдам телеграмму, и мы поговорим.
Мы сели с ней на подножке грузовика.
- Значит, масштабное что-то нужно? - усмехнулась Марина. - Можно и масштабное. Полковое комсомольское собрание, например! На самом высоком уровне. Чтобы выступил сам командир полка. И замполит тоже. Ну, конечно, и отличившиеся танкисты. И не по бумажке пусть говорят, а как умеют. Как получится… Попробуйте. Я бы на вашем месте такое сотворила, что все бы гаечки у меня завертелись! Только не берите все на себя. Переваливайте самое трудное на других, вот тогда ценить будут.
- Это можно, перевалить на других.
Мы посмеялись и встали.
- А знаете, я передрожала вволю, когда узнала, что вы комсорг. Ну, думаю, пропала моя головушка! Все ожидала, что вы вызовете. Скажете: "А ну, пишите объяснение!"
Мы и не заметили, что из машины вышел Глотюк и, прищурив хитрые глаза, смотрит на нас:
- Инструктаж получаете, Михалев? Давно бы так.
Марина тут же ушла, не сказав ни слова. А я уцепился за ее предложение - провести полковое комсомольское собрание "на самом высоком уровне". Изложил свой замысел замполиту. Он почесал затылок:
- А что, пожалуй, займемся. Собрания у нас действительно давно не было. Я сегодня же поговорю с Огарковым, пусть готовит доклад. А ты ему фактики дай. И проект решения напиши. Погорячей! - И он потряс кулаком.
Кажется, я нащупал пружину. Теперь все они у меня будут работать на комсомол!
Вечером Глотюк заговорил со мной о Марине, и я узнал от него, что она была членом комсомольского бюро в институте.
- Я бы на твоем месте давно обратился к ней с поклоном. Не шучу, честное слово.
Не прощупывает ли, как я отношусь к Марине и как она ко мне? О том случае в день его рождения - ни слова.
8
Сосны, сосны… Редкие, разлапистые. Твердо стоящие на земле. Кое-где светятся березки. Будто их специально поставили, как свечи, чтобы не так было сумрачно.
От монастыря в лес уходит овраг. По нему тянется тропинка к роднику. Мы ходим туда за водой. Сейчас она мутная, смешалась с талой. Проворный ручеек журчит внизу, по дну оврага.
Обычно Дима сам таскал воду, не разрешал мне. Но сегодня он в наряде. Я взял котелки и направился к роднику. Уже стемнело, тропа смутно просвечивает. Иду тихо, ни о чем не думая. Почему-то у меня так светло в голове и легко на сердце.
- Стой, кто идет? - И кто-то бросился на меня из-за дерева. - Ха-ха-ха!
Это было так неожиданно, что я чуть не выронил из рук котелки. И не потому, что меня окликнули, - это был женский голос, ее.
- Как вы здесь оказались? - смотрю я ей в глаза.
- Так же, как и вы, товарищ комсорг!
Но у нее в руках не было никаких котелков.
- Вы кого-то ждали?
- Вас! - И опять смеется. Но вдруг становится серьезной. - Без шуток. Я видела, как вы пошли за водой. И опередила вас по другой тропинке.
Мы стали вместе спускаться к роднику. Вспоминаю слова Димы: "Узнает Глотюк… Он ее охраняет, как клад". Чудак этот Глотюк! Такую удержать невозможно.
Родник где-то внизу, там сплошной туман. За оврагом какая-то птичка кого-то тревожно зовет. И никак не дозовется: "Тви-тви! Тви-тви!"
- Потерялись, - говорю я.
- Сойдутся, - отвечает Марина. - У птиц проще. Позовет - и откликнется.
- А если нет?
- Тогда - несчастная эта птичка! - И она озорно смеется.
Я черпаю сразу двумя котелками воду из родника и несу их в одной руке, придерживая за ручки.
- Вы так расплескаете. Дайте мне один котелок. И не торопитесь. Хотите, я покажу вам другую тропу? Она ровнее. - И сама смутилась. Как будто нам нужна ровная тропа.
И мы идем все вверх и вверх. Она берет меня молча под руку. Придерживает немного, чтобы не торопился. Когда это я шел в последний раз с девушкой под руку? Три года назад. Мне тогда было семнадцать. А той девушке и того меньше. Где она теперь? Может, так же вот, как Марина, на фронте? Или угнали в Германию на работы? Может, в партизанах?
Видимо, мы далеко ушли от своего монастыря. Уже не слышно никаких звуков. Но если прислушаться, откуда-то доносятся расстроенные голоса гармошки. Кто-то пробует играть вальс, но у него не получается.
Тропу перегородила сваленная бурей сосна. Она упала давно, ветки сгнили, но суки торчали, как ребра, и светлел оголенный ствол.
- Посидим, - говорит Марина. - Послушаем тишину.
Она садится, я рядом. Беру ее руки в свои. И мы так долго сидим, не произнося ни одного слова, словно боясь спугнуть что-то.
Я оборачиваюсь к ней, слегка наклоняю ее, чтобы она могла положить свою голову на мое плечо. Она смотрит мне в глаза без малейшей тени тревоги. А мне кажется, что я никогда не смотрел в глаза женщины. Как будто мы всю жизнь и ждали только этой минуты. И она пришла. Почти неожиданно. Ничего нет проще счастья.
Не хотелось прощаться. Мне все еще представлялось, что это жизнь подшутила надо мной, и очень жестоко. Где-то там, в развалинах старого монастыря, есть та, настоящая Марина, а эта - подует ветерок - растает, как туман при первых лучах утреннего солнца.
9
Глотюк первым увидел нас, когда мы выходили из оврага.
- Ранехонько вы за водичкой ходили! Или еще с вечера?
В другой раз я бы рассмеялся, но сейчас было не до шуток. Полк прогревал моторы. Бегали связные, от кухонь ветром разносило запах подгоревшей каши.
При входе в свое подземелье я выплеснул воду из котелков.
"Золотой замполит" волнуется, как студент перед экзаменом. Он слишком старается, ему бы держаться построже, должность высокая, мог бы немного и поважничать. Но он, недавний комсомольский работник, привык суетиться, кипеть. Даже тогда, когда и не надо.
- Михалев, отправляйся во второй батальон, я пойду в первый, - говорит он мне. Опять по-дружески, будто мы с ним всего-навсего члены одного комсомольского бюро. Пожимает руку, слишком оживленно, горячо. Но от этого он не теряет своего обаяния. Видна вся его душа, распахнутая для всех.
Отыскиваю Чернова - он помогает приятелю наладить мотор у грузовика, - прощаемся, и я направляюсь к танкистам. Дорогой спохватываюсь: а с ней не попрощался.
Дорога растерта танками, кругом гремит и трещит, стонет, и не верится, что в этом лесу есть птицы и звери, что в нем бывала тишина. Такая, как минувшей ночью.