- Катись-ка ты к чертовой матери!
- Освободи башню!
- А ты меня сажал в нее? - Климов схватил меня за грудь, потянул на себя и резко оттолкнул. Я еле удержался на танке.
- Извини. Насчет башни я тут слишком… Но если мы не преградим им путь, они сейчас прорвутся к штабу полка. Разреши…
Климов отвел взгляд в сторону, как будто говорил не мне, а кому-то другому:
- Товарищ гвардии старший лейтенант! Как старший по званию, в критической обстановке я приказываю вам принять командование разрозненными группами пехотинцев, которых я задержал, и занять оборону по опушке леса.
Может, он шутит?
- Что смотрите? Выполняйте приказание.
Теперь я уже ничего не смогу сделать: он взял на себя ответственность за все свои поступки.
- Слушай, Климов, я выполню твое приказание. Но ты немедленно вышли один взвод на фланг в засаду. В лесок слева.
- Я сам все знаю… Иди к пехотинцам, а я взвод Косырева пошлю.
Пехотинцы уже окопались, у некоторых на бруствере лежат противотанковые гранаты. Я предлагаю им перейти поближе к танкам, но они не соглашаются.
- Мы еще немного подождем и пойдем на свои позиции. У нас там шинели остались. И похоронить товарищей надо.
- А что же все-таки у вас там произошло?
- Сами понять не можем. Проснулись, а на нас "тигры" идут. Видимо, ночевали где-то поблизости. Пробиваются на запад.
Лежим в траве. Какая-то невидимая бритва срезает ромашки, колокольчики. Иногда пуля врежется в бугорок и с длинным посвистом полетит в небо.
"Тигры" стоят, чего-то выжидают. И Климов ничего не предпринимает. Вдруг немецкие танки зашевелились, медленно поползли. Будто кто-то железным хлыстом ударил по сосняку - посыпалась хвоя, затрещали сучья. Рядом с климовским танком загорелся ИС. Экипаж выскочил, пугливо отходит в сторону. Но пламя не разгорается. Климов выбросил из своей машины огнетушитель. Заметив, что я бегу к ним, закричал:
- Михалев! Что же ты… - и зло выругался.
Его состояние передается и мне. Я готов ему ответить тем же.
- Да что ты копаешься! Дай им так, чтоб с них башни полетели! Или разреши…
Мне показалось, что Климов готов уже был уступить мне место в танке, но потом его что-то удержало, и он вновь опустился на сиденье.
- Стреляй, Климов! - закричал я.
Он испугался моего голоса больше, чем "тигров". Подал команду роте открыть огонь. ИС сотрясали землю шквалом. Но момент упущен: немецкие танки подошли совсем близко и засыпают нас болванками. Я прижался к корме танка, сверху меня придавило поваленной елкой. Мне бы попроситься в башню, но я знаю, что Климов не разрешит и воспримет это по-своему.
Вблизи нас не осталось ни одного уцелевшего дерева. Было видно, как на поляне, где развернулись "тигры", что-то произошло: они стали пятиться, два задымили.
Я не сразу сообразил, что это с фланга по ним открыл огонь взвод Косырева. Бьет по бортам. Пока "тигры" разворачивали башни, были подбиты еще две машины. Их берут на буксир и уволакивают за бугор.
Климов вылезает из башни и не спрыгивает на землю, как обычно делают танкисты, а спускается по броне, будто с горки, скользя и широко расставив ноги в истоптанных кирзовых сапогах. Лицо бледное, но обрадован, как никогда.
- Вот так-то, товарищ представитель!.. Можешь доложить, что Климов со своей ротой выиграл еще один бой.
Ничего не сказав Климову, я пошел в сторону штаба.
- Василий!
Никогда в жизни я не испытывал такой обиды и такого разочарования.
16
Сначала я шел напрямик, через лес, потом по тропинке, мягкой и чистой, устланной хвоей. Пестрые сыроежки стадами сидят у обочин, некоторые прямо на тропинке: красные, желтые, радужные, как бабочки. Поют птицы. Хочется до смерти спать, хотя я спал ночью. Лечь бы под сосной, разбросать руки, вдохнуть свежего смолистого настоя и забыться. Потом проснуться - и чтобы кругом была только тишина и птичий перезвон. Никаких танков и автоматчиков, никаких выстрелов.
Что же я ухожу? Не похоже ли это на бегство? А если "тигры" опять попрутся? Возвращаюсь в роту. Капитан Климов сидит на пеньке и пишет донесение.
- У тебя во фляжке есть что-нибудь? - Он поднимает голову. Глаза его сияют.
- Нет.
- Жаль. Хотелось бы по глотку… Я тут и о тебе пишу.
- Нечего обо мне писать.
- Ладно, ладно, не скромничай. Что бы у нас тут ни произошло, это никого не касается, а вон результаты налицо! - кивает он в сторону поляны, на которой горят немецкие танки. - Климовская рота опять показала себя.
Рота показала. Это верно. И возглавлял ее кто? Вот так стихия и возносит людей.
Климов шутит, улыбается:
- Ну, извини меня, если я тебя обидел. Мы все-таки друзья. Из нашего училища в полку никого, кроме нас, не осталось.
17
Опять я возвращаюсь к своей мысли: хорошо бы звучало - комсомольский полк!
Группу за группой мы принимали в комсомол. Ребята все хорошие, основную задачу свою понимают - бить фашистов по-комсомольски. Остальное будем уяснять потом.
Вручать билеты приехал заместитель начальника политотдела корпуса гвардии подполковник Ветошин. С ним корреспондент корпусной газеты, худой небритый капитан. Настороженно обращается к каждому танкисту: все в комбинезонах, кто их разберет, в каком звании. Рядом с ним Ветошин кажется великаном - высокий, плотный, с полным спокойным лицом.
У капитана глаза усталые, лицо все в бороздках, кустистые брови выцвели, - может, ему уже шестьдесят лет? Я думал, что он собирается написать о вручении комсомольских билетов, а он отводит меня в сторону, усаживает на траве и говорит:
- Вы, конечно, знаете гвардии капитана Климова?
- Немножко знаю.
- Почему немножко? Говорят, лучше вас его никто не знает. Я хочу вас попросить написать о том, как Климов совершил подвиг. Предотвратил панику и навел железной рукой порядок.. А потом расправился с "тиграми". Ну, и о себе скажите кое-что. Вы же там тоже были?
- Да, был. Но писать я не буду… Наверное, у меня не получится.
- Попробуйте, я помогу.
- Да не в этом дело. Просто я не могу.
Капитан пожал плечами и ушел. Вскоре меня вызвал к себе подполковник Ветошин.
- Михалев, почему вы отказываетесь выступить в газете? Написать о своем боевом товарище. Прекрасном офицере. Не исключено, что его представят к высокой награде.
- Что?!
Вызвали Климова. Он оказался поблизости, тут же явился, - возбужден, как после легкого опьянения. Ветошин предлагает ему сесть, объясняет, почему его пригласили. Климов растерянно и умоляюще смотрит на меня.
- Пожалуйста, - говорит Ветошин, обращаясь ко мне, - мы вас слушаем.
- Я расскажу обо всем так, как было. А если что не так, пусть капитан Климов мне возразит.
- В моем донесении все уже сказано.
- Я не читал вашего донесения.
- Что ж, послушаем! - Климов хотел было закурить, но спрятал табакерку в карман: надо было спросить разрешения у подполковника.
Я рассказываю, Климов молчит. Потупил голову и смотрит в землю. Лицо Ветошина пожелтело, омрачилось. А когда я закончил, подполковник еле выговорил, сокрушаясь:
- Да как же вы дошли до жизни такой, товарищ Климов?! Такого еще в танковых войсках не случалось!
- Но я старался навести порядок, товарищ гвардии подполковник. Они отступали…
- Три года назад мы все отступали. Но даже в те тяжелые времена не теряли рассудка.
- Не знаю. Рота выиграла бой!.. Меня он, этот ваш комсорг, может не признавать, но моих людей!.. За своих людей я любому горло перегрызу! До самого бога дойду, а подчиненных в обиду не дам. Меня вам не удастся очернить, товарищ Михалев! Где это еще было видано: офицер выиграл бой, предотвратил панику, можно сказать, жизни своей не жалел - и его же осуждают! Такие безобразия творятся только у нас, где комсорги уже начинают командовать. Я этого так не оставлю!
Чем он больше ругал меня, тем легче становилось на душе. Теперь я видел, что сомнения мои были не случайны, что в дальнейшем с Климовым было бы воевать труднее, да и почти невозможно, он попал бы в ряд "непогрешимых личностей". Хотя он все равно сломал бы себе шею. Рано или поздно. У авантюризма одна дорога - в пропасть.
Меня Ветошин отпустил, а с Климовым еще долго беседовал. Расстались они вроде по-хорошему. Я думал, что на этом все и кончится. Но замполит в тот же вечер прислал за мной машину. Когда я подошел к нему, он сухо ответил на мое приветствие и сказал:
- Что же это вы сразу не доложили обо всем? Или первый день в армии находитесь?
- Я думал, что он сам доложил.
- Он-то доложил… Так, что наградную уже заполнили! Ну и дружок у тебя! - И неожиданно весело подмигнул: - Ничего, могло быть и хуже. Я объяснил Ветошину: ты вовсе не собирался покрывать Климова. Командир полка огорчен.
- Вы же знаете, какими правами наделен комсорг полка.
- Знаю. Ты сделал все, что мог.
- Нет, товарищ гвардии майор. Я жалею теперь, что не сделал самого главного. Не набил ему морду. Пусть бы даже после этого в штрафной батальон попал.
- Что ж, может быть, следовало и набить ему морду. Только, Михалев, это не главное. Сам, конечно, понимаешь.
Я не понимал. Многое мне станет ясным потом.
18
Климов написал рапорт и обвинил меня в подрыве авторитета командира-единоначальника.
- Я тоже решил действовать в открытую, поэтому и предупреждаю тебя, - сказал он мне.
- Поступай так, как велит твоя совесть.
- Приятель называется! Быстро из тебя майор Нефедов строевой дух вытравил.
- Обо мне можешь говорить что хочешь, но его не трогай. Совесть надо иметь. Честь… За что ты положил людей? Как тебя отблагодарят их матери и жены? Ты подумал об этом?
- Надо все-таки смотреть с более высоких позиций…
Теперь он показался мне страшным. Эта теория полностью развязывала ему руки. Будь у него сила, убрал бы каждого со своего пути. Может, и неумолимы так поэтому командир полка и замполит.
Климов у Глотюка был любимчиком, и начальник штаба сокрушался больше всех:
- Бес в него вселился, что ли?
- Просто струсил он, - сказал командир полка. - А от трусости до подлости один шаг.
А я все еще думал, что Климов не просто струсил. Когда он разыгрывал сцену наведения порядка "железной рукой", он не сомневался, что карьера ему обеспечена. От карьеризма до подлости тоже один шаг. Если не меньше.
Конечно, я понимаю, что ему сейчас не просто удержаться в полку. И я то сочувствую Климову, то неумолимо ожесточаюсь против него, то начинаю думать, что, окажись я на его месте, он бы мне не сочувствовал. И другим тоже. Посылал же меня занимать оборону впереди своих танков!..
Мне хочется в роту. А замполит опять шутит:
- Не торопись, Василий, поработай еще немного на благо комсомола.
- Отпустите.
- Не уговаривай начальство. Оно само знает, как ему поступить. А почему ты просишься на взвод? Получишь роту! У нас об этом есть договоренность с командиром полка.
Я не верю, что он все это говорит всерьез. С меня хватило бы вполне и взвода. Согласился бы даже пойти командиром машины.
Живу то в одной роте, то в другой. Часто приходится разыскивать их ночью. И я безошибочно угадываю - по выстрелам. Самоходки бьют - будто фыркают, снаряд летит с шумом. А из танковой пушки он свистит, ввинчивается. Обычная же артиллерия просто хлопает. ИС - короли переднего края. Неужели Климов сможет расстаться с танковой ротой? Я бы на его месте на колени бросился перед командиром полка.
19
На Климова тошно смотреть. Изображает из себя несчастного, ходит, как мокрая курица. Вялый, сапоги вечно в пыли. А прежде на нем все блестело.
В штрафной его не отправили, но с роты сняли, перевели в команду "безлошадников". Ротой теперь командует комсорг Косырев. Недавно он стал старшим лейтенантом. Все ребята были повышены в звании. Кроме меня. У меня нет штатной должности, а без нее нового звания мне дать не могут.
С Климовым мы часто встречаемся, но почти не разговариваем. Видимо, он все еще считает, что это я "погубил" его. Но во время ужина пригласил меня есть из одного котелка. Или он думал, что я откажусь?
Ковырнул раза два ложкой и закурил.
- Зря ты… - говорю я ему. - Хотя бы подумал о том, что с тобой будет.
- А, будет одно! Так не все ли равно, каким ты в ад попадешь?
Климов считает, что все виноваты в его несчастье, кроме него.
- Лучше бы сунули в штрафной батальон. Чтобы сразу в огонь! Двум смертям не бывать, а одной не миновать.
- Бурчишь о смерти, как какая-нибудь старая баба, которая прожила сто лет и еще проживет столько же, - ей бы бога молить!.. Если бы ты оказался в штрафном, не то бы запел, уверяю тебя.
- Но я же не каменный! Я и так держусь сколько можно! Другой бы на моем месте головой в омут…
- Перестань. Стыдно смотреть. Капитан ведь! Какой ты пример подаешь…
- Дурной… Только ты напрасно пилишь меня. С другими я так не откровенничаю, не настолько глуп. Я и тебе не сказал бы ни слова, если бы у меня не горело вот здесь, - потер он кулаком по груди. - Ты считаешь, что у меня нет сердца, а оно у меня все-таки есть. Самое настоящее. И мать когда-то считала, что у нее нежный сынок… А мы вот с тобой давно знакомы, а я до сих пор не пойму: друг ты мне или нет?
- Я тоже этого не знаю. Каждый дружбу меряет на свой аршин.
- Пожалуй. А как ты считаешь, можно мне реабилитировать себя или теперь все кончено? Что делать? Командир полка на меня смотреть не желает, замполит неумолим. К Глотюку обращаться не хочу.
- Напрасно.
- Нет, я твердо решил - только к командиру полка… Пусть на взвод посадит, но доверяет. Ты знаешь, что он сказал? Что я - трус! Но тебе ведь известно, струсил ли я. Я сам даже не могу сообразить, что со мной произошло… Струсил, конечно. Но не "тигров" я испугался! Я испугался самого себя. Когда направил очередь по поляне… Если бы не ты, я мог наделать еще больших глупостей. Честно говорю.
Мне показалось, что он сейчас поблагодарит меня. Если бы в газетах появилась статья о его подвиге, с какими бы он глазами появился перед своими подчиненными? Или это не так уж сложно - сделать вид, что все было достойно?
- Не везет мне! - вздохнул Климов.
Нет, ничего он не понял.
20
На полянах появилась земляника. У штабных машин ее тут же собрали, не успела она зарозоветь, а если отойти подальше, то можно найти свежее местечко.
- Проводи меня, Михалев, а то я одна боюсь далеко ходить, - говорит мне Марина.
- Конечно, проводи, - добавляет Глотюк, считая, что она не пойдет.
Мы зашли далеко, попали в какую-то лесную глушь и заблудились. Вернулись в штаб поздно, принесли пригоршню ягод для Глотюка.
- Спасибо. Но лучше угостите Катю, - отказался он. - Вижу по вашим губам, ягодки вы отведали вволю! - и вздернул на лбу одну бровь, так что хитрая улыбка откровенно отразилась на его лице. - Михалев, тебе надо срочно отправиться в роту. Нефедов велел.
Только через неделю мне удалось из батальона вернуться в штаб. Прибыл я ночью, отыскал машину с рацией - в ней не было света. Рядом прохаживался часовой. Я поздоровался с ним и прошел мимо.
Спал в землянке писарей, проснулся поздно. Все ушли, на столике стоял котелок с размазней - мой завтрак. Я поел и вновь забрался на нары. Смотрю в потолок на просмоленные сосны наката и, прислушиваясь к своему голосу, говорю и говорю - готовлюсь к выступлению перед танкистами. Мне кажется, что они давно ждут от меня значительного слова.
- Михалев! Василий! Дорогой… - На пороге стоял замполит и слушал меня.
Я вскочил как пружина.
- Да лежи, лежи!.. Я, брат, и не знал, что ты, оказывается, артист. Какую речь толкаешь! Бред все это! Бред! Пустозвонство!
- Ну а как же быть? Я не умею выступать.
- Хорошо, что ты понимаешь это. Говори только то, что надо сказать, и ничего другого от тебя не требуется.
Лежим в сарае на сене. Утонули с головой, тепло и мягко, хорошо спится. Ночью просыпаюсь - слышу шепоток. Солдаты вспоминают мирную жизнь: говорят о праздниках, когда собирались все родственники за одним столом, о женах, которые измучились с детьми. И только один человек почти не принимает участия в разговоре, вставит иногда слово и молчит. Фамилии его я не знаю: все его зовут Данилой. Механик-водитель танка. В боях под Смоленском потерял ногу, но сел в машину. Звание у него, кажется, старшина. Знаков различия на комбинезоне не носит. И никогда не снимает его с плеч.
- Тебя, Данила, видимо, уже ничто не интересует, - пытается кто-то подковырнуть его.
- Почему? - отвечает он. - Люблю умных людей послушать… Только так было испокон веков и так будет: течет себе речка и течет…
- Но ведь и реки вспять поворачивать можно.
- Все можно!
Надолго все замолчали. Потом один из солдат зевнул с присвистом и сказал:
- А комсорг наш дрыхнет.
- Умаялся за день, бегая по ротам.
- За иной головой и ногам нет покоя.
- Это ты зря. Должность у него такая… Надо бы парню дать один добрый совет, но еще обидится.
- Водись, мол, не только с молодыми - больше уважения будет.
- Да я не об этом. Хоть верно, он пролетает мимо нас, как ворона.
Тот солдат, что зевал, повернулся в своей норе и продолжал:
- Я часто вот о чем думаю: в конце концов война кончится, в Берлин придем. А дальше что будет?
- Что-нибудь будет.
- Наверное, нам многого захочется. Победителям!
- Чего же тебе захочется, если не секрет?
- Многого. Чтобы прийти домой, а на столе стояла миска горячих щей. И мясом пахло. Детишки в школу ходили, чарка к празднику нашлась. И жена под боком!
- Вот это самое главное! Хотя не очень большие у тебя желания.
- А чего же еще желать?
- Чего? Сам должен подумать. Ты, может, и удовлетворишься жизнью такой, а дети твои нет.
- Неужели с них будет мало отцовского счастья?
- А видел ли ты его, это счастье? Может, тебе с ним теперь только и предстоит встретиться.
- Ты это о чем?
- А вот о чем… Идет слепой по дороге. Идет, палочкой постукивает. Но сколько бы он ни шел, а перед ним окажется пропасть. Или стена. Ты что-нибудь понял?
- Понял. Слепой есть слепой.
- Слепому нужен поводырь… Соображай немного. Голова у нас не только для того, чтобы каску носить.
- Скажи Даниле спасибо за урок, - усмехнулся сосед.
- Обойдемся и так, - ответил Данила.