– Командир, не обижайся, но леса в Белоруссии не особо-то отличаются от наших, сибирских. А это для меня – дом родной. Тут уж я поведу вас.
– Ты бы, лесная душа, поискал что-нибудь из съестного, – Андрей Суздальцев догнал Агафона, пристроился к его спорому шагу.
– Могу, – не останавливаясь, ответил Куцый. – Вон их сколько летает, ползает, бегает, скачет. Лови любое и приятного аппетита.
– Нет уж, спасибо. Особенно за тех, что скачет и ползает. Я лучше бы к дороге поближе да у тех, кто едут, взял бы, отобрал, заставил поделиться.
– Верно, командир, – поддержал Суздальцева Агафон. – Дело говорит Андрюха: есть-то хочется. Давай к дороге, может что-нибудь и добудем? У нас ведь даже котелка солдатского нет.
Можно было бы на полях хотя бы картошки да грибов в лесу вон сколько: ешь – не хочу. Ну не жарить же на костре грибы. Здоровый мужик от них только ослабнет.
Кузьма мгновение сомневался, но потом тоже согласился с товарищами. Практически, с позавчерашнего вечера, когда на переправу прибыли, ещё и маковой росинки во рту не было. Кое-что из продовольственного пайка оставалось в танке, да кто об этом подумал, когда покидали боевую машину? Ещё в мирное время бойцы не раз шутили: "Солдат без еды – это не боец, не солдат, а голодный хищник. А голодный хищник – он страшен и опасен". Да и сам Кузьма уже изрядно проголодался, только никому не говорил.
Сколько ещё идти вот так, в одиночку? Кто его знает, а он командир, обязан думать и о питании подчинённых.
– Давайте ближе к дороге, там могут быть населённые пункты или ещё что.
И правда. На краю леса стояла небольшая, хаток около двадцати, деревенька, хуторок. Несколько домом, что ближе к центру, горели, остальные пригнулись соломенными крышами, прикрылись садами, застыли в тревожном ожидании.
У второго от леса дома высился колодезный журавель, методично снующий вниз-вверх.
Накатанная колеями дорога уходила из деревни в лес. Видны были тенты крытых немецких грузовиков, доносились голоса людей, стрекот мотоциклов, ржание лошадей.
Солнце уже село за лесом и сама деревня, подступы к ней укрывались тенью, переходящей в вечерние сумерки.
– Командир, я – в разведку. Можно? – Агафон не отрывал глаз от деревни, жадно втягивая в себя вечерний воздух. – Только мне нужен помощник, так будет надёжней.
Из – за хаты выкатилась бронемашина, за ней – вторая, отъехали метров на десять-пятнадцать, встали рядом в направление леса, двигатели заглушили. Водители вышли, вернулись обратно в деревню. Тотчас на смену им пришёл солдат, вооружённый винтовкой, стал бродить перед бронемашинами, время от времени бросая взгляд в сторону леса.
– Часовой, – прошептал Агафон, прижавшись к сосне. – А мы зайдём со стороны поля через сады, и подойдём к ним из деревни, оттуда нас не ожидают.
– Пойдёте вместе с Андреем. Мы с Кирюшей будем ждать вас на дороге в лес сразу на въезде.
Суздальцев с Куцым отползли в лес, винтовки отдали товарищам, взяли с собой штыки, по одной гранате и пистолеты. Попрощались.
– Ждите! – и растворились в темноте леса.
Сначала ползли по картофельным бороздам среди ботвы, затаились за огромной грушей, что свесила старые ветки почти до земли сразу за хлевом. Посреди двора стоял самодельный, из досок, накрытый стол. Вокруг на чурочках и ящиках сидели немцы, ужинали. По бокам на столбиках висели две автомобильные фары, освещали двор и стол. То и дело ужин прерывался здоровым мужским хохотом. В углу двора на перекладине лестницы висела задушенная собака.
– Сначала снимем часового на выходе, понял? – зашептал на ухо Агафон.
Переползли через межу соседнего огорода, сместились ближе к бронемашинам, что на выезде из деревни. И вовремя. Видно было, как менялись часовые. Старый часовой опрометью кинулся в деревню, наверное, спешил на ужин, а вслед ему ещё долго смеялся сменщик.
Вот часовой справил нужду на колесо машины, облокотился к борту, достал сигареты, зажигалку, стал прикуривать, уткнув лицо в ладони.
Агафон в это мгновение метнулся от плетня, вогнал в грудь часовому штык и тут же, не дав упасть, оттащил немца в сторону огорода, где только что лежали они с Андреем.
– Проверь кузова в машинах, – велел Андрею.
– А может, угоним машину? – глаза Суздальцева блеснули в темноте.
– Не стоит. Что мы с ней делать будем? Только шуму наделаем.
В кузове первой машины лежали три солдатских ранца. Нащупав в них консервные банки, Андрей передал их Агафону, принялся за другую машину.
– Пусто, а пулемёт с патронами – вот он, стоит как миленький, – зашептал сверху Андрей.
– Давай его сюда.
Сложив содержимое трёх ранцев в один, Куцый приказал товарищу дожидаться его здесь, у машин.
– Дай мне свою гранату, – попросил Агафон. – Сейчас я им пожелаю приятного аппетита, сволочам!
Взяв пулемёт, Куцый исчез в темноте.
Андрей замер, прижавшись к машине, ожидал. Сначала он услышал один за другим два взрыва гранат, потом затарахтел пулемёт. Крики, взрывы, выстрелы наполнили летнюю ночь.
Горела крытая тентом машина, и в свете вспыхнувшего пожара бежал рядовой Куцый.
– Уходим! – успел крикнуть на ходу товарищу, увлёкая его в сторону от дороги, в темноту.
А позади вспыхивали фарами машины, гремели выстрелы, доносились команды на чужом языке. Уже в лесу, когда встретились с Кузьмой и Кирюшей, видели, как немцы кинулись, было вслед за ними, но сунуться в лес побоялись. Ещё с полчаса постреляли, и стало затихать.
Отошли от этой деревеньки подальше, углубились в чащу, выбрали место для ночлега.
– Расскажите, как это вы так осмелились всполошить их? – аппетитно уплетая немецкие консервы с галетами, поинтересовался Федя Кирюшин, то и дело отмахиваясь от комаров.
– Не-е-ет, – ответил Агафон. – Это они нас так торжественно проводили: салютовали в нашу честь. Как узнали, что в лесу дожидается голодный Федька Кирюшин, продуктов сумку положили, привет пламенный передали, пожелали счастливой дороги.
– Ага, – добавил и Андрей. – Просили ещё заходить, как проголодаемся. Видишь, даже следом бежали, хотели на дорогу дать, да мы, дураки, отказались: тяжело нести было.
Спать легли под елью на мягкой подстилке из старых иголок, тесно прижавшись друг к другу. Кузьма назначил очередность смены часовых, определив на каждую смену по одному часу.
Утром недосчитались Феди Кирюшина: исчез! Винтовка, пистолет, часы Кузьмы, по которым ориентировались часовые, лежали на месте, а его не было!
Куцый тут же кинулся на поиск, однако через минут десять вернулся один.
– Следы ведут обратно к деревне. Ушёл, гад! Может, догнать? Я это мигом! На росной траве следы прекрасно читаются. Отошёл от стоянки метров сто, а потом побежал. Но я достану! Не должна эта гнида нашу землю топтать, грёба душу мать! Не имеет права! Наверное, и эти, что вели немцы, тоже такие же Кирюши? А, командир? Что скажешь? Как это вы такого гадёныша пригрели в экипаже?
– Остынь, Афоня, – Кузьма и сам был поражён не меньше товарищей.
– Вот тебе и "Господи, помоги!", – Суздальцев крутил в руках пистолет Кирюшина, смачно сплюнул. – Твою мать! Кто бы мог подумать? Такие как Пашка Назаров погибают, но не сдаются, а этот… Век бы не подумал на Кирюшу, а, поди ж ты…
Искать Кирюшина не стали.
– Бог ему судья, – рассудил Кольцов. – Конечно, на душе, как собаки нагадили, а так… Ума не приложу: как такие появляются среди нас? Вроде, с первого дня с нами в экипаже. С одной чашки, так сказать, а вот видишь, не разглядели.
– Зря он так, Кирюша, то есть, Фёдор, – молчавший до этого Андрей заговорил, уставившись куда-то в чащу. – Мы же обязательно победим, вернёмся сюда, и спросим и у Кирюшина, и у тех, что сами поднимали руки, брели потом по дороге. Я не верю, ребята, что во всех одновременно закончились патроны, не-ве-рю. Да, окружили; да, пока их верх. Но у тебя же есть штык, наконец, кулак, как говорит Агафон. Почему не дрался до последнего? Почему не стрелял? Почему не грыз горло зубами? Что, надеешься отсидеться? Спасти свою вонючую жизнь за счёт жизней таких как Пашка Назаров? И что ты за солдат после этого, что за воин, что за защитник, если вместо тебя другие люди должны исполнять твой воинский долг, твои обязанности? Почему за свою жизнь не взял несколько их жизней? Что, слабо? В моём роду, у нас, на Сталинградчине, не принято просить пощады, поднимать лапки кверху. Бывало, сойдёмся с соседним колхозом, так пожарные только водой разнимали, так дрались. А тут не соседний колхоз напал, понимать надо. Тут страшнее, но и не честь колхоза своего отстаиваешь, а честь целой страны, Родины нашей. А она ведь не только моя, но и твоя, а ты лапки кверху? Сука! Не прощу таким людям, никогда не прощу! Вот только из – за таких мы и отступаем.
Но мы вернёмся и спросим у Фёдора, у таких же Фёдоров: "Ты, сволочь, с чего это ручки поднял? Жить захотел? А Паша Назаров не хотел? А тысячи других Паш да Ванек не хотели? Выходит, тебе твоя паршивая жизнь дороже жизни всей страны, наших жизней? Иль ты думаешь, что нам судьбой намерено несколько жизней?". Спросим, обязательно спросим!
– Зря ты, командир, не разрешил мне догнать гадёныша, – Куцый с силой ударил кулаком в землю. – Зря. Я в тайге и не таких зверей выслеживал, не этой сволочи чета. Прав Андрюша: спросим. Но это ещё когда будет? А мы бы сегодня, вот сейчас спросили, и собственными руками помогли бы наладить ему благополучную жизнь. Вот так бы приставили к дереву, в глаза его лживые, трусливые заглянули бы и спросили.
И ещё прав Андрюха: если бы каждый из нас как можно дороже продавал свою жизнь, то не продвинулись бы фашисты на нашу территорию. Точно, на их земле бы и закончилась эта война. А так, сколько ещё ей длиться? Сколько жизней ещё положим из – за таких вот Кирюшиных? Видели, как они с самолётов по нашим городам да сёлам? А ведь там невинные, мирные жители за что должны гибнуть? Они ведь на нас надеялись, на таких как я, ты, Кирюшин. А мы что? – Агафон сжал кулаки, затряс ими перед собой, затрясся сам. – Как теперь гражданским людям, матерям нашим смотреть в глаза после этого? Что им сказать? Как оправдываться перед ними? Они ведь от себя отрывали, нам всё отдавали, снабжали армию. А мы? Бежим без оглядки? И-э-эх! – снова заскрежетал зубами Куцый. – А если ты мужчина, солдат, защитник, на тебя положилась Родина, родные и близкие, так и будь им, сукин сын! Не тяни ручки к верху, сволочь. Иль мамка твоя вместо тебя винтовку брать должна, сучий ты потрох? А может, младшая сестрёнка или братишка? Или сынишка с дочуркой? Не понимаю я таких людей, ребята, не-по-ни-ма-ю-у! Хоть тресни, не понимаю. И я не верю, что во всех одновременно появилось желание сдаться. Тут что-то не так на самом деле. И гадёныша зря живым оставили.
– Согласен с вами, ребята, – Кузьма собирался с мыслями, сидел, не поднимая головы, чувствовал собственную вину за предательство подчинённого. – Видите, даже в нашем маленьком коллективе мы, по сути, не знали людей, а уже замахиваемся на всю Красную армию. Или хотя бы на тех, кого вели в плен. Я тоже не верю, что сдалась Красная армия. Это некоторые части дрогнули. Наш батальон полёг, но не дрогнул. И мы немало немцев положили, что зря говорить. Я свято верю, что таких частей, как наша, большинство в армии. Выстоим обязательно, за себя и за вот этих Кирюшиных сдюжим. Быть того не может. Наша возьмёт, попомните мои слова. Ещё никто победу над Россией, над Советским Союзом не праздновал и не будет. Закончится война, и мы на самом деле спросим с тех, кто и как попал в плен. Обязательно спросим.
– Нет, вы как хотите, но я пошёл за Кирюшиным. Ещё неведомо, доживу ли я до победы, до суда праведного над ним и им подобными, – Агафон решительно поднялся, поправил винтовку на плече. – Разреши, командир. Полдня мне, не больше. Иначе сам жить не стану, не смогу, уважать себя и вас перестану, пока такие твари по земле ходить будут. Ну – у, нельзя же так с нами, ребята, нельзя. Уж если за всех пленным мы не в ответе, так за своего негодяя точно отвечать должны. Вот я и отвечу, призову к ответу. Командир, разреши, – умолял солдат.
Кузьма сомневался мгновение, но глянул на подчинённых, на их злые, хмурые, напряжённые лица, утвердительно взмахнул рукой.
– Умом понимаю, что не могу быть судьёй Кирюшину, но вот тут…
– Кольцов стукнул себе в грудь кулаком. – Потом ведь тоже казнить себя буду, что гадёныша, ублюдка пригрел вот здесь, пожалел.
– Да не казни себя, командир! – Суздальцев легонько подтолкнул Куцего. – Если можешь, то зачем время терять? Пусть идёт, командир, мы подождём, да, Кузьма Данилович?
– Давай, Агафон, действуй! Мы ждём тебя здесь до… – Кузьма глянул на часы, – до… до пятнадцати часов. Понятно? Вот здесь, на этом месте.
– Так точно! – рядовой Куцый, пригнувшись, исчез за деревьями.
Догнать по дороге бывшего сослуживца не смог: одиночный след солдатских ботинок, ведущих на хутор, появился почти на выходе дороги из леса. Значит, Кирюшин тоже бежал, спешил, догадывался, что товарищи могут пуститься в погоню.
– Молодец, Исусик! – солдат криво усмехнулся, покрутил головой.
Его внимание привлёкла небольшая дубрава на опушке леса метрах в ста от дороги за огородами первых хат. Вокруг больших, могучих дубов раскинули свои ветки и с десяток молодых, но достаточно высоких, с густой листвой деревьев.
Агафон выбрал не очень приметный дубок с густой кроной, взобрался на него, надёжно расположился, приступил наблюдать.
Заметил, обнаружил бывшего товарища через час: его вывели из дома, во дворе которого несколько часов назад орудовал и сам Куцый с гранатами и пулемётом.
Было хорошо видно, как немцы усадили за самодельный стол Федю, как он склонился над столом, как рука потянулась к котелку.
Одиночный винтовочный выстрел прозвучал с опушки, разорвав тишину летнего утра. Голова Кирюшина безжизненно упала на стол, руки застыли, не дотянувшись до немецкого котелка с едой.
– Вот так оно справедливей, – солдат соскользнул с дерева, пустился к своим в обратную дорогу. – Вот так оно надёжней. А то когда ещё спросим…
Натолкнулись на остатки стрелкового батальона, что в первый день войны выдвигался на прикрытие границы. Сначала был разбит вражеской авиацией ещё на марше, потом хорошо потрепали в боях. Остались не более тридцати человек от списочного состава во главе с начальником штаба капитаном Колпаковым. Однако это была не просто группа отступающих красноармейцев, а хорошо организованное воинское подразделение, которое не потеряло свою боеспособность и в отступлении.
– Никаких разговоров, сержант, – начальник штаба сидел у берёзы, мужественно и терпеливо ждал, пока пожилой солдат сделает ему перевязку. – Да аккуратней ты, Кузьмич! Присохла всё, а ты как коновал.
– По – другому, товарищ капитан, не обучен, – солдат старательно и неумело наматывал грязный бинт на правую руку командира, периодически вытирая своё лицо таким же грязным полотенцем. – Некоторые хорохорятся, сами в разведку ходят, а потом обижаются, что плохо их перевязывают, – незлобиво ворчал солдат. – Вон сам уже белее мела стал, а всё туда же… Не послушал меня, так теперь терпи.
– Так ты понял, сержант? – капитан снова обратился к стоящему передним ним Кузьме Кольцову. – Двое связистов, вас трое, вылавливай ещё таких же бесхозных бегунков, формируй взвод. Я назначаю тебя командиром стрелкового взвода, наделяю правом в приказном порядке задерживать и приводить ко мне потерявших свои части солдат и офицеров.
– Так… это… – Кузьма несколько раз пытался доказать капитану, что он не обучен должности командира взвода. Он – командир танка. А это большие две разницы. Уж лучше простым пехотинцем.
– Ничего, сержант. Партийный билет не выбросил, от командирского звания и должности не отказался, смог сберечь свой маленький воинский коллектив боеспособным в такое смутное время – честь тебе и хвала. Говоришь, уже участвовал в боях? Значит, научился отправлять подчинённых в бой, на смерть? Сам смотрел смерти в глаза? Научишься и взводом командовать. Я верю в тебя, сержант. Жить захочешь, маршалом станешь.
– Тут, товарищ капитан, вы не правы, – пожилой солдат завязал-таки последний узелок бинта, сел рядом с командиром, достал кисет, принялся крутить самокрутку, – Отправлять служивых на смерть и дурак сумеет. Ты отправь на подвиг, да так, чтоб живым вышел подчинённый и победы добился, вот это хороший командир. А отправлять на смерть? Зачем? Она сама найдёт, тут командирского мастерства не требуется. На это вон немцы, враги есть. Зачем же самих себя и на смерть?
– Ишь, как ты лихо загнул, Кузьмич, – капитан вроде и не обиделся, однако, как будто и оправдывался. – Хочешь сказать, что я плохой командир, раз столько погибло людей у нас?
– Хм! – недоверчиво покачал головой Кузьмич. – Я вроде такого не сказал, а ты и сам догадался, – и вдруг перешёл на серьёзный, строгий тон. – А вы как думаете? Солдат в том виноват, что нас гонят который день? Солдат – он последний в армейской цепочке: сказали – сделал. Сказали – беги, бежит; сказали лежать, лежит. Сказали – умри! Умрёт. А начальство что? Чем думало? Неужто не знали, что немец бессовестный? Что веры ему нет никакой? Чего ж чесались? В прошлую германскую мне с ними довелось схлестнуться: умеет немец воевать, это у него не отнять, силён в бою. Неужели об это не знали красные командиры? Только и русский солдат не лыком шит. Однако жертвы такие зачем? Где слабину показали, что немец осмелел, на нас пошёл? Значит, в верхах у нас, среди командиров больших что-то не то, а солдат причём?
– Э-э, Кузьмич. И знали, и готовились. Да тут политика, туды её мать.
– Хороша политика, если солдатскими жизнями писана. Только служивые жизнями своими рассчитываются. Плоха та политика, грош ей цена.
Кузьмич смачно сплюнул, взмахнул рукой, как от безысходности, пошёл куда-то в сторону костра, что слабенько грел несколько солдатских котелков.
– Не удивляйся, сержант, что мы так с солдатом, с Кузьмичом.
Отец это мой. Приехал в гости в субботу двадцать первого июня, а тут война. Вот и пристал к нам, к батальону. А ты иди, не стой над душой, собирай взвод. Я знаю твёрдо, что бегунками кишмя кишит лес. Не дай им превратиться в дезертиров, помоги им остаться солдатами. Солдатом руководить надо, командовать. Вот иди и командуй, руководи.
К исходу дня Кузьма вместе с Андреем Суздальцевым, Агафоном Куцым смогли задержать и привести к капитану Колпакову семнадцать человек вместе с лейтенантом. Это оказались остатки роты хозяйственной части при штабе 10-й армии Западного фронта.
– Мы оказывается однополчане, – улыбнулся Кузьма, когда лейтенант Бондарев рассказал о прежнем месте службы младшему сержанту.
– Да-а уж. Мы теперь все однополчане.
Капитан Колпаков назначил лейтенанта-интенданта командиром роты.