"Странный мужик этот Данила, – хмыкнул Ефим, покачиваясь в седле. – Вон, какие беда-горе вокруг, они вместе, в паре многие дела делают, а всё ж таки держит марку свояк, итить его в бок! Так и не разговаривает, при каждом удобном случае всё норовит волком глянуть, гыркнуть. Пора бы и успокоиться, такое горе вокруг, а он всё как маленький. Ну и Бог с ним. Вот расскажу ему, где я был, кого видел, оттает, куда денется".
В тот день, как отправляли Никиту Кондратова с Фомой Бокачем в район в управу к бургомистру с отчётом, командир партизанского отряда товарищ Лосев попросил задержаться его, Ефима.
– Ты, Ефим Егорович, задержись-ка на минутку, дело есть.
Они зашли в соседний кабинет, где раньше сидел колхозный бухгалтер. Садиться не стали.
– Ты знаешь, Ефим Егорович, Ульяну Никифоровну Трофимову?
– Это которая в Пустошке на краю деревни живёт?
– Она самая, – Лосев несколько раз прошёл по кабинету туда-обратно, остановился напротив Ефима. – Данила Никитич уехал, скажу тебе, тем более, просили и тебе передать.
– Не томи, Леонид Михалыч, – взмолился Ефим. – Что ж ты всё вокруг да около?
– Подготавливаю тебя, чтобы ты глупостей не наделал.
Ефиму в голову лезли самые страшные мысли. С Ульянкой что-то?
С Глашей? С детишками Кольцовых? Так вроде все на глазах, недавно видел, да и слышно было бы, если что…
– Не гадай, не догадаешься всё равно, – командир положил руку на плечо мужчине, повернул к себе лицом. – Съездить тебе надо в Пустошку, Ефим Егорович. Отвезёшь Ульяне Никифоровне продукты. Картошка у неё есть, а больше-то нет ничего. Раздала нашим отступающим солдатам-бегункам, что пробираются к своим за линию фронта. Вот так вот, дружище. А они всё идут и идут. И всё на её домишко выходят, за помощью обращаются. Дом-то её первым на пути, почти в лесу. А старушка жалостливая, помогает всем, продуктов на дорогу даёт, лечит, если требуется. Это тоже наши люди и им помощь наша нужна. Так что, подкинуть ей харчей надо для красноармейцев. Сала там, крупы, муки. На худой конец, хотя бы сухарей в избытке.
– Понятно, Михалыч. Что ж я, не соображаю?
– Не торопись, это ещё не всё. Сейчас главное. Держись, радуйся и мужайся, Егорыч, племяш твой Кузьма Данилович объявился. Он у Ульяны Никифоровны был, теперь поселили к сестре Надежде. Всё ж таки родная сестра, да и уход ему нужен особый, а бабушка уже и не в силах даже хорошо кормить раненого, харчей-то нету. Да-да, живой, но сильно раненый. Просил тебя известить, ждёт тебя.
– Кузя? Кузьма пришёл? – что-то стали подкашиваться ноги, Ефим искал глазами, куда бы сесть. Но стульев не было, сел на стол, прижал руку к груди. – Живой и слава Богу, Леонид Михалыч! А на ноги поставим! Грудью вскормим, ты же нас знаешь!
– Доктор говорит, что ранение серьёзное, ногу старается спасти, но гарантии нет. И в груди что-то не то. Так что…
– Главное – живой! А какой уже – это не важно.
– Там с ним товарищ был, Агафон Куцый, сибиряк, заряжающий в танке Кузьмы. Тут целая история. Ы-ы-ых! Без слёз говорить не могу, Егорыч, – Лосев и на самом деле вытер глаза тыльной стороной ладони, заскрежетал зубами, продолжил.
– Павел Петрович Дрогунов с Ульяной Никифоровной мне рассказали, что и как было. Это… это… это подвиг, Егорыч! Подвиг!
С такими людьми мы обязательно осилим, одолеем сволочь немецкую! Клянусь, одолеем! А уж как гордиться мы ими должны, слов не хватает! Иконы с них писать будем, вот как!
– Ну, так что там? – сгорал от нетерпения Ефим.
– Кузьму ранили при форсировании Березины. И так ранили, что в себя парень пришёл только в Пустошке, вот так, брат. А принёс его туда, на себе доставил рядовой Куцый Агафон, с Алтая парнишка. Веришь, у самого такие ранения, что, по словам доктора Дрогунова, он не должен был жить уже давно, как только ранили.
А он, Агафон, с такими смертельными ранами на себе вытащил Кузьму, от Березины и до Пустошки донёс на себе. Расстояние-то сам знаешь какое, и он осилил-таки. И это по незнакомой для него местности, по лесам. Дошёл! На колени с Кузьмой на плечах упал перед Ульяной Никифоровной, не уронил, бережно, как мог, опустил на землю товарища, ещё успел спросить: "Пустошка это, мать?", – Лосев не смог дальше говорить, зашмыгал носом, махал сжатой в кулак здоровой рукой, кряхтел.
– Как только старушка утвердительно ответила, так солдатик и говорит ей, говорит так прерывисто, на последнем дыхании, на пределе, еле-еле слышно, но бабушка услыхала: "Я… дошёл… Я… это… сделал… Десять… вёрст… по… сиби…", – а уж до конца фразу не договорил, не смог, рухнул замертво. И больше не поднялся, и не встанет уже никогда, Егорыч! Умер, скончался от ран. Дошёл и умер! На последнем дыхании шёл! Каково, а? И они хотят таких солдат победить?! Да не в жизнь, сволочи! Не видать вам земли русской, разве что для могил можем выделить! – влажные глаза командира партизанского отряда горели, ходили желваки, здоровая рука рассекала, рубила воздух. – И-э-э-эх! Какой парень! Какой солдат! Мужик, настоящий мужчина! Герой! Мы обязательно поставим ему памятник после войны! Клянусь, Егорыч! Горло любому перегрызу, умру, но своего добьюсь! На таких мужиках Россия держится! А памятник поставим на самом высоком месте, чтобы все видели, какие люди у нас есть!
Те чувства, переживания, гордость за таких людей и горечь от потерь, от утрат, что владели Лосевым, тотчас передалось и Ефиму. Защимело вдруг, запершило в горле, отдало в глаза, перехватило дыхание, перевернуло всё внутри. Старый солдат, не раз смотревший смерти в глаза, как никогда и никто другой понимал такого же солдата, умел ценить солдатскую верность и воинское братство, истинную, настоящую мужскую дружбу.
Притом, ценить и понимать это всё душой, всем сердцем…
– Миха-а-алы-ыч! – Гринь прижался к командиру, пряча мокрое от слёз лицо в плечо товарища. – Я с тобой, Михалыч! Клянусь!
– А ведь мог бросить Кузьму, оставить умирать, а самому спастись. Но не сделал! Егорыч! Веришь? Не себя спасал, товарища! Вот они какие русские мужики! Сибиряки! – и уже скрёб здоровой рукой спину товарища, прижимал к себе, а сам плакал, не стесняясь слёз.
– А ты говоришь… И памятник будет обязательно! И самый высокий! Самый лучший! И чтобы весь мир видел! Су-у-уки-и! И-и-э-эх! – скрипел зубами командир партизанского отряда.
Ефим отвёз добрый мешок продуктов в Пустошку Ульяне Никифоровне, повидался с Кузьмой, поговорили, поплакали, когда снова племяш рассказал об Агафоне Куцем, Павлике Назарове, Андрюше Суздальцеве… Кузьма признался, поведал затаенную мечту, что если Бог даст поправиться, выздороветь, доведётся иметь семью, то первого сына он назовёт Агафоном и обязательно съездит после победы на Алтай к родителям друга своего, спасителя. Поклонится в ноги мамке с папкой за такого сына, поблагодарит землю алтайскую. И возьмёт с собой сынишку маленького, покажет ему, где родился и жил герой, настоящий солдат, мужчина, надёжный товарищ Агафон Куцый.
Помянули добрым словом других сослуживцев Кузьмы, что полегли в первые дни войны, но не подняли руки кверху. Отдали всего себя, жизни положили, но солдатский долг свой исполнили.
Думается Ефиму, что если бы вся Красная армия так сражалась, то вряд ли немцы смогли бы на Москву пройти. Да-а, это же какие люди у нас живут! Жаль, что уходят так быстро. Как в ту первую германскую войну ушёл командир роты поручик Саблин, царствие ему небесное, хороший мужик был. Вот и Агафон… Ему бы жить да жить… А оно вишь как. Что-то не то в канцелярии у Бога, раз он прибирает к себе в первую очередь самых лучших. Наверное, и там нужны хорошие люди. Кто его знает. Пойди, спроси.
Ефим не маленький, сам прошёл первую германскую войну, повидал всякого. И в атаки ходил, и отступал, и наступал. Понимает, что на войне, в бою не всё так просто, как может показаться со стороны. Бывает, один кто-то дрогнул, побежал и всё! Рядом товарища с крепкими нервами не оказалось, вот тебе и бегство в панике с передовой обеспечено. И откуда тот страх, та паника берутся, что поражают естество солдата, глядя на паникёра, кто его знает? Это ж солдат в бою чувствует и воюет уверенно, когда чует плечо товарища, острый, надёжный штык сослуживца рядом, на него надеется. Вот тогда и сам старается не подкачать, не подвести. Тоже осознаёт, что на него надеются, вот и не подводит, старается. Даже с жизнью своею расстаётся не сожалеючи ради товарищей. Так оно, именно так, Ефим это хорошо знает.
А в бою страх всегда присутствует, куда ему деться, страху этому? Живые же люди воюют, думающие. Как это не бояться за свою жизнь, какой бы она не была? Жить все хотят, известное дело.
– Интересно получается, – заговорил сам с собой мужчина. – А ведь и я жить хотел в ту войну, только о смерти почему-то не думал, когда бежал в атаку. Вот ведь какое дело. И голова во время атаки была как никогда чистой, светлой, никаких посторонних мыслей, кроме одной – добежать! И тело лёгкое, и сила откуда-то бралась, вот ведь какая штука. А смерть? Оно, испугаться не успеешь, если не думать о смерти заранее, не призывать её к себе. Она придёт сама незваной, заберёт к себе, не дав испугаться. Раз – и нету солдатика, нету служивого! Это ж было страшно перед товарищами, что ты, вражина, трусишь и они, не дай Боже, увидят, что ты сплоховал, что ты кажешь слабину, трусишь в бою, в атаке, что на тебя товарищи могут не надеяться. Вот-вот! Вот она где правда зарыта! Страх подвести товарища, не оправдать его надежд на тебя, всегда у солдата был выше страха за собственную жизнь! Вот оно как! Хм, – Ефим хмыкнул, огляделся вокруг. – Вот накрутил, итить его в лапоть. Хорошо, никто не видит и не слышит, прости, Господи, дурака старого, – Гринь снова покачал головой, удивляясь своим мыслям, выводам.
– А что-то в этом всё же есть, как не крути. Да-а, есть.
День начинался ожиданием. Все ждали Никиту Кондратова с Фомой Бокачем. Как они? Всё ли хорошо? Если на Никиту Ивановича надеялись в полной мере, то чужой для сельчан его напарник полицай вызывал больше вопросов, чем ответов. Это ж риск какой! Отправить в логово врага своего человека с незнакомым мужчиной, полицаем?!
Ефим по приезду с Пустошки сразу же к Кольцовым заглянул через плетень. Данилы пока дома не было. Марфа со Стёпкой, Никитой и Танюшей ковырялись в огороде, сносили к погребу тыквы. У погреба уже лежала добрая горка плодов.
Мужчина думал, с чего начать разговор о Кузьме. Зная характер всех Кольцовых, он заранее был уверен, что они все сейчас же кинуться в Пустошку к старшей Надежде, где находится Кузя. Не навредили бы, вот что главное. Чем меньше людей будет знать об этом, тем лучше в первую очередь самому Кузьме. В Пустошку немцы наведываются чаще, чем куда бы то ни было. На той неделе были обыски по всем хатам: искали еврейские семьи, красноармейцев. Хорошо, что там уже налажено оповещение: успели попрятаться. Благо, лес за огородом, а подъезд к деревне очень даже просматривается. Вот и успели. Пока удаётся играть в кошки-мышки с немцами, но как оно будет дальше? Одному Богу ведомо.
Скажи только, сейчас же кинутся всем кагалом в Пустошку, а потом горя не оберёшься.
– Танюшка, – окликнул младшую дочку Кольцовых Ефим. – Мамку позови.
Гринь не стал дожидаться женщины у себя во дворе, пошёл специально в конец огорода, к меже.
– Ох, и исхудал же ты, Фимка, – вместо приветствия начала Марфа. – Даже борода поистрепалась, как мочало.
– Да уж. Не до красоты, сама знаешь. Присядем лучше, Марфа Назаровна.
Мужчина опустился на межу, рядом пристроилась соседка, устало вздохнула.
– И правду ты говоришь, Ефим Егорович, не до красоты. Выжить бы. Как там Ульянка? Что-то не видно.
– Да я и сам только что приехал из Пустошки, в дом ещё не заходил.
– Может с маменькой на речке? Глаша бельё полоскать собиралась.
– Ты вот что, Марфа, – Ефим решился. – Дай мне слово, что кричать не будешь.
– С чего это? Иль с Данилой что? – попыталась было вскочить, ухватила Ефима за рукав. – Говори! На промилуй Господа, говори, не скрывай!
– Я же говорю, – сосед улыбнулся, приобнял соседку, усадил снова. – Я же говорю, что с бабами ни о чём серьёзном говорить нельзя. У них одно на уме: где-то у кого-то из родных беда! Глазищи на выкат и ну орать! Вот и ты такая.
– Не темни, говори уж, – успокоилась женщина.
– Слушай, только не дёргайся, не ори. Привет тебе от Кузьмы.
– Г… г… где о… он? Ж… ж… живой? – глаза округлились, рот зажала ладонью, умоляюще смотрела на Ефима, ждала.
– Если приветы передаёт, значит живой. Или ты не поняла?
– Где он, Ефимушка, говори скорее! – а сама уже готова была сорваться с места, бежать, лететь к сыночку хоть на край света.
– Успокойся! В Пустошке он, у Надьки.
– Ой, ой! А у меня уже сердце оборвалось, чуть не обмерла, прости, Господи, – развязала платок, вытерла им разом вспотевшее лицо. – Что с ним, как он?
– Просил, что бы мамка с папкой пришли. Наказал не говорить сразу малышне. Детям тайну хранить, как в решете воду носить. Сама знаешь, в какое время живём. Разнесётся по деревне, ещё и до немцев или полицаев дойдёт. А они больно охочи до красноармейцев, не мне тебя учить.
– Ага, Ефимушка, ага. Как он, ты не сказал.
– Раненый, это правда. В грудь и в ногу. Доктор Дрогунов говорит, что с грудиной всё заживёт, наладится. А вот хромать будет Кузя: всё колено раздробило. Тут уж Павел Петрович не в силах изладить колено-то. Говорит, что и будь рядом больница, всё равно быть Кузьме хромым: нога не согнётся.
Женщина слушала, жадно ловила каждое слово и всё порывалась бежать. Её сын, её кровинушка ранен. Ему плохо, а она рассиживает тут, лясы точит!
Ефим прекрасно понимал состояние Марфы и потому старался успокоить её, рассудить.
Договорились, что детям младшим говорить не станут, а вот Агаше и Вовке сказать надо. И в Пустошку будут ходить не часто и по одному, чтобы не привлекать внимания. А так вроде как проведать Надьку, внука.
– А то, что нога гнуться не будет, не беда. Вон Аким Козлов: с культёй, а какой хозяйский мужик! Голова на плечах – вот что главное.
– Спасибо тебе, Ефимушка, спасибо! – женщина благодарно прижалась на мгновение к мужчине. – Ты мне жизнь продлил такой новостью. Дай тебе Бог здоровья!
Не успел смежить глаза, так хотелось отдохнуть, как прибежал Васька Кольцов, сказал, что срочно требует к себе товарищ Лосев. Он сейчас в конторе вместе с Кулешовым Корнеем Гавриловичем, папкой. Дядя Никита Кондратов и полицай вернулись только что из района. Пришлось тут же подняться, бежать в контору.
Говорил один Никита Иванович. Напарник Фома Бокач с распухшим, разбитым лицом, с синяками под глазами сидел чуть в стороне в углу кабинета, курил, не поднимая головы.
– Сначала заехали к коменданту в Слободе: надо было выписать пропуск, чтобы и дальше до района ехать. Самого не было, принял его помощник Шлегель. Рыжий, толстомордый, очень уж въедливый и по – нашему болтает лучше меня. Фома говорит, что из наших немцев он, где-то с Урала, папка его там при царе ещё что-то строил, потом и при советской власти заводы делал. Зато сынок пришёл разрушить папкой строенное, прости, Господи. Всё ему расскажи, разложи по полочкам. Ну, я ему бумажку-то и сунул, что мы с Корнеем Гавриловичем писали для отчёта перед бургомистром. Не знаю, поверил ай нет, но обещался в ближайшие дни приехать, всё сам посмотреть, пощупать. На всякий случай пригрозился снести мне голову.
– Ты, Никита Иванович, расскажи командирам, кого видел в Слободе и в Борках, – подал голос Фома. – Больно ты гневался, всю дорогу до района плевался, весь табак из кисета высмолил, так переживал.
– Не говори, Фома Назарович, не говори. Лучше бы не видеть глазам моим, чтоб они ослепли, чем такое довелось глядеть.
В Борках остановили подводу с Никитой и Фомой местные полицаи Антон Щербич и бывший учётчик борковского колхоза длинный и тощий Васька Худолей в новой полицейской форме при винтовках.
– Твою мать! – не сдержался Кондратов. – И эти туда же! Что бы тебе дедушка сказал, Антон, кабы увидел в таком наряде?
– У тебя ещё не спросил, – презрительно плюнул молодой Щербич.
– И где он сейчас твой Макар Егорович? Вот то-то же. А ты и сам, дядя Никита, вроде как не святой? Слышал я, что и ты в начальниках при новой власти?
– Не обо мне речь, антихристы. У меня совсем другая статья. И этот, – накинулся Кондратов и на Ваську Худолея. – Ты-то, ты-то куда полез, прости, Господи? Неужто и тебя обидели, верста коломенская?
– Ты, Никита Иванович, езжай своей дорогой и тихонько сопи в три дырки. Не гоже в чужой монастырь-то со своими указками, – грубо, непривычно для тихого и стеснительного в прошлом человека ответил полицай. – У тебя свой путь, у меня – на твой не похожий.
– И – ы-ых, прости, Господи! Не задавила вас мамка в люльке, – бросил полицаям Никита Иванович. – Воздух был бы чище. А то я смотрю: чем-то так воняет в Борках? Прямо смердит! А это две кучи навозные красуются посреди деревни: Антон Щербич и Васька Худолей. Тьфу, окаянные!
Фома не дал разгореться ссоре, тронул коня и уже когда отъехали почти до гати, что разделяет Слободу и Борки, накинулся на попутчика.
– Что ж ты, браток, голову в петлю суваешь? Иль тебе не понятно, что мы делать должны, куда и зачем нас отправили? У тебя на роже твоей всё написано, что всеми фибрами души ненавидишь и немцев, и полицаев. С такими замашками мы до района не доедем: убьют или те, или другие.
– Твоя правда, только в душе всё кипит, на этих прихлебателей глядя. Я ж с ними вместе землю вот эту топтал, одним воздухом дыхал, а они… Да я же после этого и себя ненавидеть стал, вот в чём дело.
– Только к немцам и полицаям не лезь со своим недовольством. Ты мне всё выскажи, я выслушаю, головой покиваю, смолчу. Целее будем.
Предупреждения товарища помогли, и уже в кабинете помощника коменданта лейтенанта Шлегеля Никита Иванович вёл себя подобающим образом: заискивал, глядел начальству в рот, жадно ловил каждое слово немца.
Однако на выходе из комендатуры встретил сына бывшего председателя колхоза в Вишенках Пантелея Ивановича Сидоркина Петра в форме полицая и с винтовкой на плече.
Вот тут уж пропал у Никиты Ивановича дар речи.
– Фома, – прошептал Кондратов, – постукай мне по морде, двинь изо всей силы: сню я или явь это?
Почти всю дорогу до района только и разговоров у Никиты Ивановича о полицаях.
– Дед за Россию страдал всю жизнь, а внук врагам продался. Это как понимать? Или председатель наш Сидоркин Пантелей Иванович. Золотой человек! Первым побежал в его-то возрасте добровольцем в Красную армию. А сын что?
Фома ничего не говорил, лишь молча слушал, соглашался, изредка разводя руками. А что он мог сказать?
До района добрались без приключений. Несколько раз останавливали немецкие патрули, но пропуск, что выдал лейтенант Шлегель, действовал на всех магически. Уже перед районом некоторые полицаи даже становились "во фронт", настолько важным и представительным был вид Никиты Ивановича. Ведь для этой поездки ему пришлось надеть костюм, что купили ко дню рождения ещё за год до войны с белой рубашкой и галстуком. Воистину, по одёжке встречают… Высокий, седовласый, чисто выбрит, в соломенной шляпе и при костюме, в бричке, да ещё и с кучером и личной охраной в одном лице – чем не начальник?
Бургомистр встретил лично. Оказывается, помощник коменданта лейтенант Шлегель уже позвонил в районную управу, предупредил о визитёрах.