– Рад, очень рад, Никита Иванович, что в Вишенках правильно поняли требования новых властей, – потирал руки Кондрат Петрович Щур. – Я уж грешным делом стал сомневаться в том, что меня правильно поняли. Зная буйный нрав жителей Вишенок, собирался сам к вам наведаться повторно. Но тогда головы у кого-то точно бы полетели, понял, дружок, что я говорю?
– Да-а уж, – только и смог ответить Никита Иванович.
– Не спились друзья-товарищи? – обратился тут же к Фоме. – Наверное, от безделья уже всех баб перещупали, самогонку всю вылакали, наливкой вишнёвой утробы свои позаливали?
– Побойтесь Бога, господин бургомистр, – замер по стойке "смирно" Фома Бокач, приставив к ногам винтовку. – Как можно, если вы строго-настрого наказали блюсти себя. Василий Никонорович неотлучно с гражданином Кондратовым, – кивнул головой в сторону Никиты Ивановича, – находится и день, и ночь.
А мы каждый при своей работе приставлены нашим командиром господином Ласым. Тоже блюдём себя, исполняем свой долг, как вами приказано.
– Ну – ну, – смилостивился Щур. – Сейчас перекусим, а потом я с каждым в отдельности поговорю.
Беседовал с Никитой Ивановичем Кондратовым бывший работник сельхозотдела райисполкома Ходыч Семён Семёнович в присутствии бургомистра. Сам Щур вначале не вмешивался в беседу, больше похожую на допрос.
– А почему, мил человек, – допытывался Ходыч, – указал не весь клин озимой ржи? Вот здесь у меня помечено, – из полки он извлёк толстую книгу, со шлепком бросил её на стол. – Здесь не Филькина грамота, а отчёт вашего председателя товарища Сидоркина Пантелея Ивановича сразу после посевной. Он написал в докладной сразу после посевной, что колхоз посеял пятьдесят два гектарика. А ты говоришь о пятнадцати? А? Где остальные? Что скажешь?
– А ты, мил человек, что хочешь от меня услышать? – пытался уйти от прямого ответа гость. – Мне откуда знать, что писал Сидоркин. Ты у него и спроси при случае. А я что должен сказать?
– Правду, и только правду! – стоял на своём бывший работник сельхозотдела.
– А то и скажу, мил человек, что раз ты такой умный и знающий, – терял терпение Кондратов, – то приезжай к нам, да и замерь, если тебе так хочется. Сажень учётчика у нас имеется. Как же я могу включить рожь, если она сгорела на корню?
Правда. На большей части ржаного поля после уборки подожгли стерню. Не даром же Аким Козлов просил жниц оставлять её высокой. Та же участь постигла и почти все поля, засеянные пшеницей. Сжали, снопы свезли на ток, там же и молотить начали сразу после уборки, не стали давать вылёживаться зерну. Не равен час, немцы вывезут в свой фатерлянд.
– Мне и здесь хорошо, мил человек, – Семён Семёнович достал с полки очередную книгу, стал листать, переворачивая страницу за страницей.
– Вот опять, пан бургомистр, – обратился уже к Щуру. – Указано Сидоркиным на поле у Данилова топила восемьдесят пять гектаров пшеницы. А гражданин Кондратов показывает всего двадцать четыре гектарика. Как это понимать?
Бургомистр сидел за соседним столом, безучастный. Но это так могло показаться на первый взгляд. На самом деле он внимательно прислушивался к разговору, вникал в суть каждого вопроса, а ещё больше – ответа Кондратова. Слишком хорошо он знал жителей Вишенок, чтобы вот так сразу поверить словам Никиты Ивановича, той бумажке, что он привёз в районную управу для отчёта.
– Ну, что скажешь, Никита? – разомкнул губы бургомистр. – Опять сожгли?
– А вы откуда знаете? – подался вперёд Кондратов. – Вам уже доложили? Тогда зачем меня пытать, нервы мои вытягивать по жилочке?
– Если подожгли, то почему не всё поле сгорело, а, что скажешь?
– Щур впился глазами в гостя. – Что-то выборочно у тебя горит.
– Так затушили, господин бургомистр! Отстояли пшеничку, не дали сгореть на корню всей деревней. А жить как? Чем кормиться?
– стучал кулаком в грудь Никита Иванович. – Хоть спросите у Бокача, даже ваши полицаи не остались в стороне, тушить помогали.
– А кто поджигал? Зачем? – допытывался Кондрат Петрович. – Поймали поджигателей?
– Какой же вы, однако, как дитё прямо, – снисходительная улыбка застыла на лице гостя. – Кто ж ловить их будет, если на этих полях немцы красноармейцев-бегунков ловили, а те не сдавались. Вот бои и случались то там, то там. Кто из них кидал гранаты, не ведомо, а поля возьми да и вспыхни огнём. Хорошо хоть что-то спасли, а вы ещё… – Никита Иванович вспотел, то и дело вытирал мокрое лицо рукавом пиджака, забыв, что жена перед отъездом положила в карман носовой платок.
– Запомни: не дай тебе боже обмануть меня, Никита. Я не злопамятный, но обиды не прощаю. Удавлю! Сотру в порошок любого, кто поперёк моего пути встанет!
Кондратов дожидался своего товарища уже на улице у коновязи, сидел в возке. Фому Бокача бургомистр оставил в управе.
Проводил допрос лично. О самом разговоре с бургомистром уже поведал сам Бокач.
Фому Назаровича в кабинете главы районной управы встретили трое незнакомых ему полицаев: высокие, крепкие парни стояли у стенки сразу за дверью. Бургомистр зашёл чуть позже, и сразу же с порога залепил Фоме пощёчину.
– Ты что это, сучий потрох! На двух хозяев работаешь?
– За что, господин бургомистр? – полицай от неожиданности попятился назад и тут же получил сильнейший удар по голове от кого-то из тех, что стояли вдоль стены за дверью.
Удар был сильный. Когда полицай упал на пол, били сапогами, били с придыханием, молча.
Бокач пришёл в себя, боялся подниматься, всё так же продолжая лежать на полу. Вкус крови во рту, тупая, ноющая боль по всему телу заставили его застонать.
Рядом на табуретке сидел Щур, носком сапога толкая Фому.
– Ну, ожил? Правду говорил Никита?
– Правду, господин бургомистр, – только теперь Бокач почувствовал отсутствие переднего зуба. Поднёс руку ко рту, выплюнул зуб. – За что-о-о, о, Господи? Там, в тюрьме коммунисты да НКВД изгалялись, тут вы…
Кондрат Петрович, не вставая с табуретки, взял графин с водой со стола, сделал несколько глотков, остальную воду вылил на голову полицая.
– А сейчас как на духу расскажешь мне всё про Вишенки, а потом и о наших людях. Только перед этим умой рожу: смотреть противно.
– С кем же вы, господин бургомистр, останетесь, если с преданными вам людьми так поступаете?
– У тебя должна голова болеть о себе любимом, а не обо мне, – Щур помог подняться полицаю, усадил на табуретку, сам перешёл за стол. – Ну, я слушаю.
Фома долго и обстоятельно рассказывал бургомистру и о пожарах, и об уборке урожая. Рассказывал именно то и так, как было обговорено заранее с Корнеем Гавриловичем. В конце рассказал о полицаях, что во главе с кумом Ласым Василием Никифоровичем.
– С утра старший направляет нас контролировать те работы, что считает нужным. Вот и расходимся мы кто куда. Собираемся только вечером. Какое баловство, господин бургомистр? За день как устанешь, до кровати добрался, и всё, с концами. Работа и нам привычна, вот и помогаем, как можем, убирать урожаишко, чего там… Мы же не родились полицаями, простыми трудящимися были. А вы говорите… Нет, не знаю, может где кто и приженился, но то мне неведомо. Не мужское это дело сплетни слушать, а потом и распространять их. Да и пьяных не видел. Там в Вишенках такие куркули живут, что зимой снега вряд ли допросишься, а вы говорите…
– Да-а уж, – барабанил пальцами по столу Щур. – Это ты верно подметил: куркули. Вот поэтому меня и настораживает та лёгкость и простота при уборке урожая. Всё так гладко, прямо некуда. Темнят мужики, знаю я их, ох и темнят. Боюсь, что вы там зенки позаливаете наливкой и покровительствуете местным бандитам.
Вот чего я боюсь. Вам бы только нажраться да девку попокладистей под бок. До уборочной страды вам дела нет.
– Зря вы так, Кондрат Петрович, – Фома всё же смог вставить слово. – Хлебушко свой мы отрабатываем честно.
– Мне нужен был тот бездельник Ласый, а он тебя отправил. Что с тебя возьмёшь? Кто ты? Пешка. У меня на столе уже лежит приказ коменданта района, понял? Требуют на следующей неделе начать заготовку хлебопродуктов, а у вас всё погорело. Что я ему скажу, как в глаза смотреть буду? Буду нести ту же чушь, что вы мне с Никитой несли? Через три дня обещал выделить автотранспорт, людей. Начнём хлебозаготовки с Вишенок. Так и передай Ласому. Если не дай бог что не так, ищите каждый сам себе сук понадёжней или сразу в омут на Деснянке с камнем на шее. Не ждите, чтобы я вам искал: церемониться не стану, ты меня знаешь. Да и немцы нас всех по головке не погладят.
Лосев, Кулешов, Гринь и Кольцов выслушали рассказ товарищей и теперь сидели каждый при своей думке.
– Вы бы, товарищи командиры, сына Васю выпустили, мне отдали, – нарушил тишину Бокач. – Не спрашиваю, но надеюсь, что оправдал ваше доверие.
– Ну – у, дела-а, – то ли согласился с Фомой, то ли о чём-то своём произнёс Лосев.
– А – а, чем раньше, тем лучше, товарищ командир, – Корней Гаврилович махнул рукой. – Всё равно когда-то надо начинать настоящую войну с фашистами. А парнишка твой, Фома Назарович, уже с Вовкой Кольцовым где-то на посту стоят. Так что, ты за него не беспокойся. Мы тебя дожидаться не стали, а переговорили с пареньком, вошли в положение. Встретишься с ним, поговоришь. Теперь будем готовиться к главному: пора бить немчуру, хватит отсиживаться за бабскими спинами.
– Всё правильно, – поддержал его Леонид Михайлович. – А заодно и себя проверим: на что мы годны. Так, нет?
Осень вступала в свои права настойчиво, дождливо. Дорогу к Вишенкам развезло. И так отрезанная от соседних деревень, в эту слякотную пору года она ещё больше отгородилась от остального мира. Но не могла спрятаться, остаться в стороне от величайшей беды, что постигла всю страну, страдала и боролась вместе с другими населёнными пунктами великого Советского Союза.
В целях экономии батареек к радиоприёмнику, сводки слушали раз в неделю. Радостных новостей не было. Почти сомкнулось кольцо немецких войск вокруг Ленинграда, советские войска оставили Киев, враг рвался к Москве. Всё это не придавало оптимизма сельчанам, однако верили, свято верили, что это ненадолго, соберётся с силами Красная армия, поднимется, поднатужится весь Советский Союз, погонит супостата к чёртовой матери назад в Германию.
Выстоят Москва и Ленинград, обязаны выстоять. А то, что некоторые города сдали, так вернем обратно. Поэтому рук опускать не следует, а надо готовиться самим к борьбе, борьбе за жизнь, за право свободно и счастливо жить на родной земле. Понятно, что деревенька Вишенки не такая по размеру, как города, но и она частичка великого государства, и в стороне от народной трагедии не останется. Взять, одолеть её врагу так просто не удастся. Как сможет, так и будет сопротивляться. А когда иссякнут её силы, она ещё сражаться будет ровно столько, сколько надо будет, сколько потребуется, чтобы освободить советскую землю от врага.
Именно так говорил командир партизанского отряда Лосев Леонид Михайлович на сельском сходе, стоя на крылечке колхозной конторы.
– Красиво говорить не могу, товарищи земляки, – комкал в руке снятую шапку, вытирал ею то ли пот, то ли капельки дождя, что моросил на головы колхозников. – Каждый из нас уже знает своё место и обязанности по тревоге. Тренировки проводили не раз, так что я на вас надеюсь. Тяжко будет, страшно тяжело, так тяжко нам ещё никогда не было, но мы выстоим, как и выстоит Москва. По – другому и быть-то не может.
С решительными лицами застыли под дождём жители Вишенок, жадно ловили каждое слово своего командира. С этого момента они доверились ему, вложили в его руки свои судьбы и жизни.
Глава седьмая
Второй месяц, как Петя уехал в область, где учится в духовной школе. Агаше первые дни было неуютно, страшно в домике священника при церкви. Так и казалось, всё мерещилось незримое присутствие покойных отца Василия и матушки Евфросинии. Спасибо Емеле, приходит каждый день, не даёт скучать. Да и повседневная работа отвлекает, успокаивает. После стариков остался хороший, ухоженный огород. Еле-еле с Емелей управились. Пети-то уже не было, учился. Всё легло на плечи Агаше. Но и сосед Емеля не отходил ни на шаг, всё помогал, как мог. Однако убрали всё, сложили, заготовили, подготовились к зиме. Осталось ещё яблок антоновских замочить в бочке, капусты заквасить. Свёклу выкопать с грядок и спустить в погреб. Сена для коровы заготовили прежние хозяева, сложили в хороший стожок за огородом, будет чем кормить скотину, будет семья с молоком.
Ну и смешной же этот Емелюшка! С первого дня, как Агаша с Петей появились в домике священника, так прямо плясал от счастья. А потом возьмёт, сядет где-нибудь в уголке, смотрит на Агашу этак преданно-преданно, сложит руки на груди, из глаз слёзы текут, а он умиляется:
– Благода-а – ать! Ах, какая благода-а – ать! – прихлопнет рукой, качает головой, поглаживает реденькую бородёнку.
Добрый старик, безобидный.
Когда в тот раз вернулся Петя домой в Вишенки с двумя ребятишками, рассказал о расстрелянных немцами отце Василии и матушке Евфросинии, у Агаши всё оборвалось внутри. В первую голову кинулась утешать мужа. Как-никак, дедушка и бабушка родные. Петя привлёк к себе жену, прижался. Потом вдруг отстранился, заговорил:
– Агашенька, – смотрел с холодным блеском во взгляде, говорил отрывисто, с придыханием. – Родная моя, выслушай. Я твёрдо решил заменить дедушку отца Василия в церкви, – и застыл в ожидании ответа, жадно, с нетерпением и тревогой глядя в родные, любимые глаза.
Для неё это было как гром среди ясного неба, но мгновенно поняла, нутром своим почуяла, что у Пети это очень серьёзно, выстрадано и никакие уговоры-отговоры, вопросы неуместны. Она к тому времени уже немного знала характер мужа. Поэтому переспрашивать, а уж тем более перечить не стала, только крепко прижалась к нему, произнесла, как о решённом деле, как будто она готовилась к этому всю жизнь, и вот это время настало:
– Как Богу будет угодно, Петенька, так тому и быть. Я готова с тобой хоть на край света, хоть в могилу. Я – жена твоя, а куда жене без мужа? – смиренно промолвила, уткнувши лицо в мужнину грудь. – Как Богу будет угодно. С мужем женщина жена, без мужа – баба.
Потом они стояли, прижавшись друг к дружке, молча смотрели в красный угол, откуда, обрамлённый белым домотканым полотенцем, взирал на них лик Христа. Молчали. Понимали друг друга без слов.
– Я с детства прибегал к дедушке, часто жил у них в домике при церкви, он меня исподволь учил своему делу, я ещё межевался раньше, а теперь… Спасибо тебе, моя любимая.
Переехали быстренько, не стали больше задерживаться в Вишенках. Никита Иванович запряг коня, закидали какие-никакие вещички в телегу, да и прибыли в церковку. Единственно, Петя очень сожалел, что не сможет вместе с земляками с оружием в руках выступить против немцев-оккупантов. Однако после долгого разговора с Лосевым и Кулешовым как будто воспарял духом, повеселел. О чём был разговор с ними, муж не сказал. Ну – у, это мужские дела. Ей, жене будущего священника, не пристало быть излишне любопытной. Родители с той и другой стороны благословили детей, пожелали добра на новом месте и новом поприще. Малышня всё просились чаще приходить в гости. Для них сам поход в Слободу целый праздник.
Несколько раз Петя ходил к коменданту, тот куда-то звонил, согласовывал, наконец, выдали пропуск, отправился на учёбу в духовную школу в области.
Хотя и нет батюшки, но каждое воскресение прихожане наведываются в церковь, стоят у икон, молятся, ставят свечки. Всё больше просят Господа сохранить, уберечь родных и близких в это страшное время. Агаша понимает прихожан, она и сама каждый день припадает на колени перед иконой Божьей Матери с такими же просьбами-молитвами.
Здесь, в храме, она, Агаша, убирает, моет полы, протирает всё, следит, чтобы везде были чистота и порядок. И опять ей помогает Емелюшка. Что бы она без него делала в отсутствие мужа? То воды принёсёт, то мусор вынесет, то нарежет и свяжет свежий веник из чернобыла. И всегда рядом, всегда готов помочь, занять разговором, когда видит, что молодая матушка загрустила.
А сегодня направился к Деснянке: вчера передал через знакомых Мишка-рыбак прибежать к реке, забрать свежей рыбки. Вот Емеля у реки с утра, ждёт.
Женщина взяла вёдра, направилась к колодцу, что у дороги. Но не успела подойти, была на полпути между домом и колодцем, как неожиданно рядом с ней остановилась чёрная легковая машина. Из неё вышел высокий, светловолосый стройный немецкий офицер. Приятная белозубая улыбка озаряла его лицо. "Красавчик", – успела ещё подумать Агаша, как незнакомец взял вёдра из её рук.
– Позвольте вам помочь, – мягким грудным голосом произнёс офицер. – Я всегда утверждал, что в русских селениях есть удивительной красоты очаровательные женщины. Вам никто не говорил, что вы похожи на Сикстинскую мадонну?
– Вот ещё… Скажите тоже. Ни на кого я не похожа, – засмущалась Агаша. – На папку с мамкой да на саму себя похожа я. Вам-то какое дело?
Она уже поняла, что этот офицер – комендант майор Вернер. Именно он руководил расстрелом у церквы. Ей всегда казалось, что убийцы обязательно должны быть некрасивыми, злыми, страшными. А этот? Как же совместить красоту и жестокость? Разве это совмещается?
– Ах, да! – спохватился комендант, истолковав ответ Агаши по – своему. – Мадонна – это божественной, всеми признанной красоты женщина с младенцем картины Рафаэля, художник такой был в давние времена.
– Вот и любуйтесь ею со своим художником! – Агаша вырвала вёдра, стремительно направилась к колодцу. Ещё чего не хватало: любезничать с убийцей.
– А вы в гневе ещё прекрасней! – немец не отставал, шёл следом.
– Да с вас картины писать надо, иконы, на руках носить, – мягкий, воркующий голос не оставлял женщину.
Едва рука Агаши коснулась ручки ворота колодца, как тут же её накрыла рука офицера.
– Как зовут вас, прелестное создание? Давайте познакомимся.
Меня зовут Карл, Карл Каспарович Вернер. А вас? Вы жена будущего священника? Будущая матушка?
– Да, – глаза их встретились.
Чистое, ухоженное продолговатое лицо с прямым подбородком, чуть-чуть блеклой синевы глаза на нём, весёлые еле заметные морщинки в уголках слегка припухлых губ делали майора красивым. От него исходил приятный будоражащий запах дорогого одеколона и ещё чего-то, что женщина не смогла определить вот так сразу, не могла дать названия, но оно притягивало к мужчине её внимание.
"Самец, как есть самец! Бык-производитель!", – вдруг мелькнуло в голове, и она улыбнулась.
– Очаровательно! – восхищённо воскликнул комендант и с чувством пожал руку. – Вы прекрасны и в гневе, и в радости. Вы – совершенство! Так как же всё-таки вас зовут, о, мадонна?
– Агаша, – снова смутилась женщина, но всё же ответила слегка дрогнувшим голосом.
– Агаша, Агафья, – повторил комендант, запоминая. – И имя ваше ласкающее слух, мягкое, доброе, нежное. Агафьюшка. Необыкновенное сочетание имени и красоты. Это редкость.