– Фаши-и – истка-а – а! Подсти-и – илка-а – а! Я расскажу и мамке, и папке, будешь знать потом, подстилка немецкая! Пускай деревня вся знает, какая ты…
Вот теперь Фросе стало намного легче и спокойней на душе. Уже и не такими тяжёлыми казались санки, да и на душа встала на место, успокоилась. Пусть орёт, пу-усть! Раз кричит, двигается, значит, будет жива, не замёрзнет, даже если с ней, Фросей, вдруг что-нибудь случится.
Низ платья взялся льдом, а всё тело горело, парило. Валенки на ногах стали неподъёмными. В какой-то момент девчонка начала терять сознание, красные круги вращались в глазах, менялись на жёлтые, белые… Страшный, огненный хоровод закружил голову. Река, лес, снег тоже закружились, замелькали, закачали девушку, норовили уронить её, сбить с ног. Стала путать: туда ли, в ту ли сторону она идёт? Может, не дай Боже, обратно к санаторию?
– Ульянка-а – а! – ещё успела прошептать, хватило сил поднять голову, увидеть зарождающую зарю нового дня. – Беги-и – и, сестричка-а! Скоро Пустошка, рядом… беги… родненькая…
Разведчики под командованием командира взвода разведки Владимира Кольцова возвращались в лагерь. Ещё от самой Березины их привлёк санный след, который тянулся от бывшего санатория "Зори Полесья", потом спустился в русло Деснянки, что в этом месте протекает недалеко от Березины. Реки разделяет небольшая возвышенность в несколько километров, однако не даёт слиться им вместе.
Разведчики уже давно поняли, что тянул санки человек, который выбился из сил, может быть, даже ребёнок. Это видно было по вдавленным в снегу силуэтам, которые часто попадались на пути, где человек отдыхал. Поэтому партизаны и спешили. Интересно, кто бы это мог быть? И что он тянет, если помимо следа от полозьев, на снегу чётко видны ещё две борозды? Дрова? Зачем их тащить чёрт-те откуда, если лес кругом? То, что это был или были наши, свои люди, сомнений не вызывало. Зачем немцам в февральскую ночь по лесу шастать?
– Твою мать! Он ещё и в полынью попал, – заматерился командир, когда на изгибе реки увидели следы барахтанья человека в полынье, и как он обходил берегом, оставляя на снегу широкие борозды: неизвестный полз на коленках.
– Вовка! – подозвал к себе младший брат командира – Вася. – Посмотри, тут ещё один человек шёл. Шёл впереди, а этот с саночками – сзади еле полз. Видишь, полз на четвереньках, следы коленок и рук на снегу. Это ребёнок, точно, ребёнок! Видишь, ладошки детские отпечатались на снегу.
– Точно! Следы свежие. Вперёд, парни, вперёд! – вытянувшись цепочкой, партизаны пустились бегом в сторону Пустошки по следам незнакомцев.
Первой, кого увидели разведчики, была голая, в одном платьице, лежащая на льду, примёрзшая к нему вся заиндевевшая, взявшаяся ледяным панцирем девчонка. Рядом стояли саночки с трупом ребёнка. Чуть дальше в сугробе спала ещё одна девочка.
Фрося пришла в себя в землянке. Это она поняла по земляному своду над головой, коптящей плошке на столе. И ещё была мама. Повязанная чёрным платком, постаревшая, со скорбным выражением лица она сидела боком к Фросе и не сразу заметила, что дочка пришла в себя, очнулась.
– Мама, – еле слышно позвала мать девушка. – Мама! Где Ульянка? Что с ней? – ей казалось, что она кричит, а мама не слышит.
Потом мелькали лица папы, Стёпы, Васи, Вовки, Кузьмы, Танюши, дяди Ефима, тёти Глаши, и ещё, и ещё… Приходили даже дядя Корней Кулешов и Леонид Михалыч Лосев.
– А теперь вы возьмёте меня в отряд? – спросила Фрося начальника штаба.
– Ты лучше поправляйся, пигалица, – как и в прошлый раз улыбнулся в усы дядя Корней.
– Никакая я не пигалица, – обиженно отвернулась к стене девчонка. Непрошенная слезинка выкатилась из глаз, скользнула по щеке.
– Извини, – начальник штаба присел на краешек нар, заговорил вдруг очень серьёзным, строгим тоном, проникновенно. – Извини, Евфросиния, если вдруг обидел. Но ты у нас и так героиня, – его грубая ладонь коснулась головы девчонки, на мгновение застыла так. – Я горжусь тобой, мы все гордимся тобой, Евфросиния Даниловна. Так что… Поправляйся, а партизанство от тебя не убежит. Ты и так уже хлебнула с лихвой… Не каждый мужик сможет выдержать то, что ты вынесла. Спасибо тебе, Евфросиния Даниловна.
Ближе к весне в землянку ко всё ещё больной Фросе зашла Ульянка. Это была первая встреча детей после той кошмарной ночи, когда они бежали из бывшего санатория. Девочку за руку держала тётя Глаша, за спиной стояла мама.
– Подойди, Ульянка, – Фрося улыбнулась, поднялась навстречу сестре. – Я без тебя так соскучилась. Как ты себя чувствуешь, родная моя? Чего ж ты ко мне не приходила, Ульянка, сестричка?
Тётя Глаша подтолкнула Ульянку к Фросе, но девочка упёрлась, не хотела идти. В какой-то момент Фрося встретила её взгляд: холодный, презрительный взгляд далеко не детских глаз. Столько ненависти, столько презрения сквозило в нём, что она опешила. Встряхнула головой, освобождаясь как от наваждения, снова поймала взгляд сестрички: он не изменился. Напротив, вырвавшись из – под опеки маменьки, Ульянка кинулась к выходу и уже в дверном проёме снова обернулась к старшей сестре.
– Подстилка немецкая! Фашистка! Шалава! Халда! Гитлеровка!
– До-о – очень-ка-а! – Марфа опустилась на порожек, в бессилии уронила голову. Рядом с ней зажала рот ладонями, разом побледневшая, осунулась тётя Глаша.
Фрося упала на нары, тело как окаменело. Но сильней тела застыла, захолонула душа. За что? Как же так? Что она сделала не так, что родная сестра возненавидела её? Разве она, Фрося, виновата, что здесь появились немцы? Что они выкачивают кровь у малолетних детей, заведомо обрекая их на смерть? Разве вина в том Фроси, что её принудил к сожительству рыжий, тощий немец Ланге? Разве не всё она сделала, чтобы спасти Никитку и Ульянку?
Разве не она замерзала на льду Деснянки зимней ночью, спасая Ульянку? За что такая неблагодарность? Нет, не то. Фрося не хочет благодарности ни от кого. Не ради благодарности она всё перенесла. Но понимание-то, простое человеческое понимание, простое участие, жалость, наконец, должна же быть у сестрички Ульянки? Что значит – маленькая? Она уже не маленькая, раз так жестоко обходится с ней, с Фросей. А какими словами говорит? Такими словами обзывал бывшую сожительницу Агрипину Солодову бургомистр района Щур, перед тем как застрелить женщину. Неужели и она, Фрося, поставлена в один ряд с убийцей? С бургомистром, предателем? За что-о-о – о? Или так жестока Ульянка? Но об этом думать совершенно не хочется. Она ведь хорошая. Просто… просто… Разве можно обижаться на сестричку? Нет, конечно. И она, Фрося, никогда не станет обижаться на Ульянку. Бог ей судья.
Сил плакать не было. Да и слёз не было. Девчонка лежала, сухими глазами смотрела в овальный свод земляного потолка, укреплённого плетёным тальником.
Да, мамка знает, все родственники знают, что она беременна от рыжего немца доктора капитана Ланге. Она это чувствует по изменению в своём организме. Наверное, вся деревня знает, весь лагерь. Ну и пусть! Что-либо изменить никто не в силах, и она сама в том числе. Она стала другой, совершенно не той девочкой, которой была ещё каких-то полгода назад. Но Фрося не казнит себя. Не по своей воле, не в грехе тяжком зародился в ней ребёнок. Вон, даже Никитка перед смертью понял её, поддержал. Танюшка, та как узнала, легла бочком рядом с Фросей и так пролежала почти всю ночь, молча, только всё прижималась и прижималась к ней, ласково поглаживая по животу. Вася, тот вообще… Пришёл, такой серьёзный. Как же! Партизан! Всего лишь на год старше её, Фроси, а поди ж ты – разведчик! Служит во взводе, которым командует старший брат Вовка.
Вася присел на краешек нар, рассказывал обо всём и ни о чём. Потом вдруг перед уходом поцеловал Фросю и говорит:
– Ты, это… Фросьюшка… если что… любому рот заткнём. Ни о чём плохом и не думай, выбрось из головы. Рожай, это наш, кольцовский ребятёнок будет. Вырастим, не расстраивайся. Ты у нас герой! Я люблю тебе, сестричка! Поправляйся! И не казни себя. И твоего ненародившегося немчика я уже люблю и в обиду никому не дам. Ты же меня знаешь.
Точь-в – точь, как Никитка перед смертью. И скажет тоже: "Немчика!".
Так же и Вовка, и Стёпка. Папка то шмыгал носом, то тёр глаза, ругал ветер, какую-то болезнь, что вышибает слёзы за просто так. Говорит, староватым, мол, становлюсь, слезливым. Но она, Фрося, понимает папку, хорошо понимает и безумно любит его: хороший у неё папка. И жалеет мамку с папкой. Трудно им после смерти Никитки. Всем трудно.
Да все Кольцовы, Грини отнеслись с пониманием, поддерживают её, Фросю. Только вот Ульянка… Что ж она так? Тётя Глаша каждый день забегает, подолгу сидит, разговаривает с ней. Всё извиняется за Ульянку. А чего извиняться? Это же сестричка, как на неё можно обижаться? Ну, покапризничает, ну, повыделывается да и успокоится. Делов-то. Главное, что её Фрося спасла, вывезла из того ада, куда они вместе попали. Жива сестричка, и слава Богу! А какая она? Да какая разница. Главное – жива! Вот сильно сожалеет Фрося, что не смогла уберечь братика Никитку. А он, вишь, свою порцию отдавал Ульянке, не о себе думал, знал, что умрёт без еды, а всё равно отдавал. Он по жизни был слабеньким, нежным, как девочка. Ему бы и родиться девочкой. Но такая душа у него! Такой добрый, такой… такой… как ангелочек!
Она вспоминает брата, и слёзы непроизвольно побежали из глаз. Да, ей жаль братика, так жаль, что прямо невмоготу, так жаль. Но… надо жить! Конечно, она до конца своей жизни будет нести в себе этот крест, эти чувства вины перед братом. И если у неё родится мальчик, сын, она обязательно назовёт его Никиткой. Тот Никитка, её братик, не исчезнет, он превратится в её сына Никитку.
От этих мыслей Фросе стало легче, настолько легче, что она решила сегодня впервые без посторонней помощи встать, пройтись не только по землянке, но и постараться выйти на свежий воздух. Она не была там с той февральской ночи, после которой у неё отнялись ноги. Доктор Дрогунов сказал, что это не безнадёжно, молодой организм возьмёт своё. Ему только надо помогать. Вот она и поможет сегодня.
Фрося стояла у входа в землянку, прислонившись спиной к молодой берёзке с нежно-зелёными, клейкими листочками, смотрела на весенний лес, вдыхала хвойный, терпкий, с примесью гнили чуть-чуть влажный воздух, слушала птичий щебет и глупо улыбалась, подставив бледное лицо ласковому полудённому солнцу. Разбрызгивая лужи, раскрыв руки для объятий, через поляну к ней бежала младшая сестричка Танюшка.
Глава девятая
Пётр Пантелеевич Сидоркин казнил себя последними словами: "Кретин, идиот! Как такое могло случиться? Как и почему не уберёг своих детишек, жену? А остальных жителей Слободы?"
Будь он в тот день в Слободе, успел бы предупредить, оповестить земляков и они бы спаслись.
Вторую неделю он лежит в районе в немецком госпитале. Попал сюда сразу после Нового года. Комендант майор Вернер предложил встретить новый 1942 год вместе в актовом зале бывшей средней школы – немцы и полицаи. Вот и встретили…
Его, Петра Сидоркина, назначили старостой деревни Слобода буквально на следующий день после обращения к коменданту майору Вернеру. Клеймо "врага народа", расстрелянный НКВД бывший советский служащий дядя Николай Иванович, два тюремных срока при советской власти – всё это послужило прекрасным пропуском на службу к оккупационной власти. Сработал принцип "враг моего врага – мой друг". Две недели инструктажа и практических занятий в районе при управе, и пожалуйте: новоиспечённый полицай и староста готов верой и правдой служить во благо великой Германии! Выдали винтовку, пистолет, форму, обещали и денежное довольствие. Вот тебе и полиция! В подчинении старосты полицаи Борков, Руни, Вишенок и Пустошки. Всё так, но вот беда: в Вишенках так и не нашлось человека, готового служить немцам. Пришлось бургомистру пану Щуру Кондрату Петровичу отправлять группу полицаев из района в Вишенки. А про Пустошку и не стоит говорить: с сентября 1941 года ни немцы, ни тем более полицаи так и не смогли войти в деревню. Это "бунтарская" деревенька ещё в период продотрядов восставала против советской власти, а против фашистов и подавно. Так же обстоят дела с полицаями и в Руни.
На удивление быстро местные жители под руководством Лосева Леонида Михайловича организовали первый в округе партизанский отряд. К ним тут же примкнули и Вишенки, за ними и Руня. Эти три деревни находятся в труднодоступных местах, окружённые лесом, болотами. Объединяет их река Деснянка, одна на всех. Да, возможно, ещё и бунтарский, свободолюбивый дух жителей, что впитали они с запахами лесов и болот. Если Борки расположились под боком у Слободы, то остальные деревни бывшего сельсовета оторваны были и в лучшие времена. Только по зимнику да по сухой погоде можно было спокойно съездить, проведать "отшельников".
А так… Правда, местные жители знают дорогу вдоль речки, но там тропинка, узкая, опасная, по болотистой местности.
В Борках старостой назначили внука бывшего землевладельца Щербич Макара Егоровича – Антона, друга детства Леонид Михайловича. Воистину, яблоко далеко откатилось от яблони. Да оно и не падало под яблоню, то яблоко. Подонок ещё тот. Правда, правой рукой к нему приставлен свой человек Худолей Василий Петрович. Об этом предупредил сам товарищ Лосев, чтобы ненароком не убили.
Тех полицаев из района, что отправил бургомистр в Вишенки, партизаны разоружили. Хотели, было расстрелять, но начальник штаба Кулешов Корней Гаврилович (мудрая голова!), предложил дать им шанс искупить вину перед родиной кровью в бою. Согласились. А куда деваться? Слух доходил, что четверо полицаев погибли в боях с немцами, в том числе и старший Ласый Василий Никонорович. Остальные живы, воюют в отряде: Бокачи – Фома Назарович с сыном Василием и зять Ласого Григорий Долгов.
Сидоркин вернулся из районной управы, когда отца Василия уже расстреляли у стены храма вместе с красноармейцами. Жаль, о – оч-че-ень жаль. Батюшка являлся связывающим звеном между старостой деревни Слобода и командиром партизанского отряда Лосевым. И вот беда… Потом пришлось налаживать связь с партизанами через внука отца Василия Петра Кондратова. Благо, знал его ещё по учёбе в средней школе здесь же, в Слободе. Правда, Петя учился несколькими классами позже, однако все ученики друг друга знали, знали достаточно хорошо. Были если не друзьями, так хорошими знакомыми были точно.
О том, что комендант зачастил в церковь, Сидоркину рассказал один из полицаев, бывший вор-рецидивист Прибытков Кирилла Данилович.
– Не мужицкое это дело, Пётр Пантелеевич, – полицай вроде как стеснялся, отводил в сторону глаза, – только шашнями тут пахнет. Молодой мужик, говорят, уехал в поповскую школу, а жена хвостом крутить начала с комендантом, прости, Господи, с немцем. Как будто ей своих мужиков не хватает, шалавке.
– Ты откуда это знаешь? – староста был неприятно удивлён такой новостью.
– Сам же просил не спускать глаз с церквы. Вот и знаю.
– Точно? Не ошибся?
– Точнее не бывает, начальник. Зря сотрясать воздух языком может только баба. А я на бабу не похож. Две ночи наблюдал, потом видел, как она прощалась с ним под утро, на шее висла…
Ещё захаживал сам в церковь промежду прочим, вроде как помолиться: цветёт девка, порхает, а не ходит, ног под собой не чует. Что это, если не шашни?
– Может у них любовь, как думаешь?
– Глупый ты, начальник. Чисто дитё, – полицай снисходительно похлопал Сидоркина по плечу. – От живого мужа с чужим мужиком могут быть только шашни, блуд. Ты кого учишь? Я жизнь не только через тюремную решётку нюхал, так что знаю, что говорю. По нашим законам обоим знаешь, что было бы и девке, и её хахалю коменданту? Дай команду, и… заказывай панихиду, – Прибытков зло хохотнул, обнажив жёлтые, прокуренные зубы.
А вот этого как раз-то и не стоило делать, не входило в планы Петра Пантелеевича. Что бы там между комендантом и Агафьей не было, он им не судья. В его понимании, есть вещи, куда никому совать свой нос не следует.
– Ты вот что, Кирилла Данилович, – Сидоркин вроде как неудобно было перед мужем Агаши Петром Кондратовым. И родители молодой матушки очень хорошие, порядочные люди. Да и о самой молодой попадье был самого лучшего мнения. Но, видно, женская душа – потёмки. – Ты… это… ты да я знаем, понятно? Не дай боже, молодой батюшка узнает, язык вырву. И не смей прикасаться к попадье, понял? И не трезвонь по деревне об этом. А то я вас знаю: чуть хмель попал на язык, так сразу давай хвастаться своими подвигами на женском фронте.
– Обижаешь, начальник, – осклабился полицай. – Ты для меня столько добра сделал, так что – могила! Ты меня знаешь.
Это правда: Пётр Пантелеевич давно знаком с Прибытковым. Познакомились в тюрьме, ещё во время первого срока. Перед войной по совету сокамерника Сидоркина Кирилл приехал в Слободу, пристал к хорошей женщине, жили душа в душу. Работал в колхозе рабочим на току, был на хорошем счету у начальства.
Сам Сидоркин уговорил пойти Кирилла Даниловича в полицию. До конца не всё рассказал, не раскрыл тайны, но кое-что поведал.
Мол, помощник нужен надёжный, верный… Однако Прибытков понял с первых слов, понял правильно, хотя и допытываться до подробностей не стал. За что ему Пётр Пантелеевич, вновь испечённый староста деревни Слобода, был благодарен.
– Я – вор! – мужчина сунул к носу Петра заскорузлый палец. – Вор советский, русский. Ты меня особо не агитируй. Я прекрасно соображаю. У нас с тобой общий враг – немец. Положись на меня.
От партизан поступали настоятельные просьбы: нужно оружие! А где и как его добыть? Не отдашь ведь свою винтовку. Надоумил Прибытков.
– Патрули на мотоциклетках: чем не подходящий товар? Носятся почем зря по деревне, вот и отымем.
– Как? Попросим? Купим? – не верил до конца в такую затею Сидоркин. – Ну – у, ты и авантюрист, дядя Кирюша.
– Ты только не обзывайся гадкими словами, Пётр Пантелеевич, – вроде как обиделся полицай. – Доверься мне, сынок. Уделаем в лучшем виде. Не такие замки взламывал.
Когда вначале сентября в Слободе пропал первый экипаж подвижного патруля вместе с мотоциклом, Сидоркин даже в мыслях не держал, что это результат той беседы с Прибытковым. Однако, глядя на его улыбающееся, довольное лицо, поверил: он, Кирюша, сделал!
– Твоим дружбанам только ружья нужны или с тарахтелками пригодятся?
– Не понял. Поясни, мил человек.
Оказывается, Прибытков раздобыл где-то моток телефонного кабеля, завязал один конец за липу на выезде из деревни, с другим – спрятался за берёзой через дорогу. Когда едет тяжёлая техника, отпускает кабель, он лежит на земле. А вот когда приближается ночью патруль на мотоцикле, тогда быстренько натягивает, завязывает за дерево, и всё! Попробуй заметить тонкий кабель при свете фар.
– Представляешь, я несколько раз примерял водителя-мотоциклиста ещё днём, чтобы высоту правильно выставить. Подойду к ним, будто моциклетом интересуюсь, а сам к себе примеряю его шею с дурной головой. Важно ему, басурману, глоткой наскочить на кабель. Получилось! – сиял улыбкой мужчина. – Они ж почём зря носятся по дороге. А тут и я за деревцом удачу жду, польку-бабочку выбиваю!
– Ладно, глотку перехлестнуло водителю, а который в люльке? – допытывался Пётр Пантелеевич. – С ним ты как совладал?
– Слушай, сынок, – терял терпение Прибытков. – Ты следователь или прокурор? Может, хочешь свечку за упокой душ поставить?