Иль очную ставку провести желаешь? Так и скажи, и не дури мне больше голову, – обиделся Кирюша. – Я, можно сказать, на мокрое дело пошёл для него, а он… Э-эх, нашёл о чём спрашивать. Раков кормят фрицы в Деснянке. А тарахтелка с ружьями за околицей в кустах стоит. Иди, доложи Вернеру, прости, Господи. Пускай обратно забирает, нам она уже не нужна: поигрались, покатались и будя!
– Ну – ну, Данилыч! – Сидоркин благодарно похлопал товарища по спине. – Это… не обижайся. Спасибо тебе, Кирилла Данилович.
Потом ещё не один раз Прибытков указывал, где и что из оружия спрятано. Правда, перед этим снова пропадали патрули: и пешие, и моторизованные. За компанию пропали и два полицая, что пошли служить немцам верой и правдой по идейным соображениям, и свою преданность уже показали при расстреле пленных красноармейцев. Мало того, что сами обнаружили раненых солдатиков, так ещё лично расстреляли бедолаг. Ну – у, этих-то убрал Прибытков с молчаливого согласия самого старосты Сидоркина. Заманили под ложным предлогом за деревню да и…
Потихоньку снабжали партизан оружием, боеприпасами, медикаментами. Рыбак Мишка Янков приплывал в лодке по реке ночью, забирал в условленном месте и так же незаметно исчезал. Мотоциклы не стали уничтожать. Два штуки Вовка Кольцов перегнал в Вишенки. Говорит, сейчас пригодятся, а после войны и подавно.
Насколько знает Сидоркин, партизаны трижды нападали на немецкие колонны с солдатами, что шли к Москве. Устроят засаду, обстреляют из пулемётов, забросают гранатами да и смоются на мотоциклах. Пойди, догони.
Майор Вернер не мог позволить, чтобы на такой оживлённой автотрассе Москва-Брест правили бал партизаны. Сидоркину известно, что и вышестоящее немецкое командование обеспокоено постоянными нападениями партизан на воинские колонны на участке ответственности майора СС Вернера Карла Каспаровича. Оно и понятно: трасса имеет важное стратегическое значение, по которой и днём и ничью идут и идут немецкая техника и войска на Москву. С начала осени немцы предприняли ряд наступлений на партизанские деревни, но пока безуспешно. Потом все ждали прихода морозов, когда можно будет атаковать партизан с применением техники. Сам комендант развил бурную деятельность в этом направлении. Вот и появилось желание усмирить майора. Тем более, немцу вскружила голову молодая матушка Агафья, а её муж Пётр Кондратов был если не другом старосты деревни Слобода, то единомышленником был точно. Чем не повод поквитаться с майором?
Пётр Пантелеевич сам лично долго выслеживал коменданта, определяя, когда он возвращается от Агаши. Вроде всё правильно рассчитал, но сорвалось в последний момент. Кто же знал, что Вернер пойдёт пешком от церквы до комендатуры?
Для надёжности Сидоркин связал две немецкие гранаты М-24 с длинными рукоятками, ждал коменданта на въезде в Слободу.
Вовремя выдернул запальный шнур, даже выдержал секунды две, как и учили, и точно бросил в машину. Пробив боковое стекло, гранаты упали в кабине. Пригнувшись, скрылся в бывшем колхозном саду за церковью.
– Твою мать! – только и мог сказать, увидев в зареве сгоравшей машины силуэт целого и невредимого коменданта. – Твою гробину мать, прости, Господи.
А когда на глазах у Сидоркина майор Вернер лично расстрелял молодого Николая Назарова и его мать Нину Трофимовну, староста не находил себе места. Хотелось выскочить из укрытия, стрелять, стрелять в немцев, что столпились на краю деревни. Крики заживо сгоравших в собственном доме детишек Назаровых и по сей день преследуют Петра. Такое не забывается и он никогда не простит это фашистам.
И чтобы не откладывать в долгий ящик, приступил к осуществлению своей личной мести, открыл лично охоту на немцев. Умом понимал, что ставит под угрозу собственную жизнь, общее дело, но остановить себя уже не мог. Не могла душа терпеть, ум и сердце понимать, когда фашисты хозяйничают на его земле. Такого быть не должно, такого стерпеть Пётр Пантелеевич Сидоркин не мог.
– Смотрю, маешься, начальник, – Прибытков по одному ему ведомым признакам определил истинное состояние старосты деревни. – Может, и я сгожусь? Старый конь борозды не испортит, как думаешь?
– С чего ты взял, что я маюсь, Кирилла Данилович? Может, это для меня нормальное настроение?
– Э-э-э, ты меня за дурака не держи. Я – волк битый, так что меня не обманешь, на мякине не проведёшь.
– Ну – у, раз ты такой наблюдательный, – староста обнял подчинённого, доверительно зашептал на ухо. – Уж больно мне нравится винтовка-трёхлинейка, наша, родная. Не знаешь, где купить можно? Никто не продаёт?
– От немецкой чего нос воротишь? Чем плоха? Во-о – он, бери – не хочу, – полицай провел рукой в сторону немецких солдат, что строились у комендатуры.
– Не-е-ет, – вроде как поддержал игривое настроение Сидоркин.
– С немецкой только под носом стрелять можно, а наша… – мечтательно улыбнулся, прищурив глаза. – Помню, в Осоавиахиме первые места брал, на соревнованиях все призы – мои! Она же, родная трёхлинеечка, на два километра легко цель достаёт, а ты говоришь…
– Так и сказал бы, а то всё вокруг да около, – обиделся Кирилла Данилович. – Ты… это… Пётр Пантелеевич, коли хочешь взять меня в свою компанию, в долю, так и скажи прямо, не юли.
– Ну, так как? Не видал, где продают трёхлинейки? – уклонился от прямого ответа староста.
– Чего ж не знать. Знаю. Трофейное оружие гансы сложили в подсобку, где раньше техничка тряпки-вёдра берегла.
– Так она замкнута, подсобка та. Видал, какой замок на ней висит? Во! – Сидоркин руками показал, какого размера замок. – С детскую головёшку, а ты говоришь…
– Говоришь, в Осовиахиме? – теперь уже Прибытков мечтательно улыбнулся, снисходительно похлопал начальника по плечу. – Помню, в одном губернском городе банк брали. Это ещё при Керенском было. И я молодой, фартовый. Вот где замки были так замки! Не этим чета: всем замкам замки. Да ещё и охрана в придачу. И что? – мужчина смачно сплюнул, разогретый воспоминаниями. – Я же медвежатник! Ты знаешь моё погоняло?
– полицай повернул к себе собеседника, поймал его взгляд. – Сейф! Понял, дурья башка? Се-е-еф! Меня в Одессе знали, в Польшу тамошние фраера на помощь призывали при царе-батюшке, в ножки кланялись, когда в панских банках установили для золотишка ящики с замками системы "Брама". Я уж не говорю о замках Шлаге. Кнопочный запирающий механизм. Дерьмо, а не замки. Я бы не стал такие ставить. А ты говоришь: Осоавиахим! Тьфу, и говорить нет о чём, прости, Господи!
Спустя четыре дня после этого разговора, Прибытков встретил старосту рано утром ещё у дома, стоял у калитки с загадочным видом, курил, неспешно пуская дым из ноздрей. Плутоватая улыбка блуждала по небритому лицу, обнажая то и дело жёлтые зубы.
– Гитлер капут? – вместо приветствия поздоровался Сидоркин.
– Найн, – в тон ему ответил подчинённый и ещё шире улыбнулся.
– Нет, пока жив, сволочь. Но уж с сегодняшнего дня пусть дрожит: капут ему обеспечен!
– Что так? – поинтересовался староста. – Неужто, Кирилла Данилович, касторки ему в кашу насыпал?
– Ага, касторки, вот держи микстуру, – сунув руку в карман, полицай вынул целую горсть винтовочных патронов калибра 7,62 мм. – Не было во что набрать, пришлось в карманы складывать. Извини, в темноте, может, не те взял?
– А винтовка? Их же, патрончики эти, не из рогатки выпускать надо, – Пётр Пантелеевич ошалело крутил головой вокруг, не веря своим глазам. – Неужели? Ай да Кирюша! – восхищённо воскликнул, прижался на мгновение к подчинённому.
– Ну – ну, будет тебе, Пётр Пантелеевич, – польщённый Прибытков выбросил папиросу, тут же принялся крутить другую. – Рано, рано радоваться. Вот когда Гитлер капут, вот тогда и возрадуемся, дорогой дружок. А пока держи ещё одну штуковину, – с этими словами мужчина достал из – за пазухи свёрток, завёрнутый в тряпку.
– Что это? – Сидоркин не мог на ощупь определить, а развернуть побоялся: рядом проходили четверо немецких солдат.
– Глаза к винтовке, – ответил полицай.
– Прицел, что ли?
– Не знаю, как называется. Может и прицел. Я такие штуки видел на винтовках в кино перед войной. Уж больно ловко стреляли солдатики с такими штуковинами, прямо в серёдку. Смотрю, а эта вещица лежит себе в сторонке на подоконнике. Меня дожидается. Ну, я и взял. А что добру пропадать? Её же, родимую, сделали для того, чтобы немца высматривать, а она ржавеет. Непорядок, начальник. А сама винтовка у тебя в сарае под стрехой спряталась, дожидается, вот так вот, господин староста.
Прибытков не рассказал, как ему удалось похитить оружие из – под носа фрицев, прямо из комендатуры.
– Много будешь знать, не будет кому Гитлер капут делать, – отшутился Кирилла Данилович на вопросы товарища.
– Слышишь, дорогой Кирюшка? – от избытка чувств Пётр Пантелеевич готов был расцеловать мужчину. – А ты ещё купить там же не можешь? Нашим в лес во как нужно оружие, – староста провёл ладонью по горлу.
– Не – е, – отмахнулся полицай. – Два раза в одну воду не ступают, это закон. – Я как-нибудь по – другому мараковать буду.
Отныне Пётр Пантелеевич строил рабочий день таким образом, чтобы можно было незаметно отлучиться, уйти по своим делам. Перепоручив контроль над полицаями на Прибыткова, староста уходил домой, и уже из дома вдоль реки пробирался в подлесок, а потом и к шоссе Брест-Москва. Выбирал место или высокое дерево подальше от дороги, пристраивал винтовку, ждал колонны немецких машин. Его объектами становились в первую очередь пассажиры легковых машин. Сделав один-два выстрела, тут же исчезал, растворялся в лесу. Никогда не использовал место засады дважды.
Всё шло более-менее, пока однажды Прибытков не предупредил.
– Стал я замечать, господин староста, как только коменданту становится известно, что немцев кто-то опять вспугнул на шоссейке, так он сразу тебя разыскивать начинает. Первый момент тебя как будто и нет, а потом ты и нарисовываешься загнанный, как лошадка.
– Ты думаешь? – что-то холодное закралось в душу, нехорошо шевельнулось там.
– Это не я думаю, а Карлуша, понял? А сейчас и ты думай. Я бы тебя подменил, да глаза у меня старческие, слезятся.
С этого дня староста стал остерегаться ещё больше. Решил пока на время прекратить свои вылазки, а там как бог даст.
Иногда ловил себя на мысли, что он, староста деревни Слобода Сидоркин Пётр Пантелеевич, устал, сильно устал жить двойной жизнью. Легче было бы пойти в партизанский отряд, быть вместе со своими, бить врага сообща, чувствовать рядом плечо товарища, единомышленника. Это в первые дни войны им охватило отчаяние, боязнь оказаться в стороне от общей борьбы своего народа. Вот поэтому он и кинулся в полицию, свято веря и надеясь уничтожать врага, будучи в его личине. Но потом всё наладилось, и связь с партизанами в первую очередь. О своей мечте сказал Лосеву. Но тот категорически отсоветовал: хорошо иметь своего человека в стане врага. Это труднее во сто крат, но и польза неоценимая. Вот поэтому и терпит Сидоркин на себе ненавистную форму, играет роль служаки.
Одно дело отправлять сельчан на различные работы, совсем другое – отнимать у них свиней, коров, иную животину. Пётр очень хорошо знает, что значит для крестьянина его коровёнка, поросёнок, курочка, огородишко особенно вот сейчас, в военное время на оккупированной земле, когда выбита почва из – под ног, когда совершенно неизвестно, что будет с тобой завтра. Надежда у людей только на себя, на свое хозяйство, а тут Сидоркин с полицаями приходят, изымают. Понятно, что любви у земляков он не сыщет, а вот ненависти, презрения получит сполна. Так оно и есть: не раз уже слышал за спиной нехорошие слова в свой адрес. Но не скажешь, ведь, людям, что так надо, что ты вынужден это делать с пользой для общего дела, для нашей победы.
И с другой стороны: проявить неподчинение? Ослушаться приказа коменданта вот так – в открытую? Себе дороже. Цена человеческой жизни местного населения в глазах немцев не стоит и ломаного гроша. А чем лучше староста деревни Сидоркин для фрицев? Такая же "ferfluchter schwein", как и все русские. Сами они "долбаные свиньи", однако пока сила на их стороне. Вот и приходится рядиться в их шкуру, прости, Господи, подыгрывать немцам, изображать рвение по службе.
Хорошо, немцы пока не привлекали полицаев к борьбе с партизанами, однако разговоры такие идут давно. Сам комендант присутствовал на нескольких учебных занятиях с полицаями, где отрабатывали навыки наступления, обороны, но восторга от перспективы воевать с партизанами у подчинённых Сидоркина особо не возникало. Хотя и пошли в полицию некоторый из идейных соображений, "из обиженных", как определил для себя Пётр, так они рассчитывали вернуть себе землю, избавиться от советской власти. А воевать? А как воевать, если в тех же партизанах то родственник, то сосед, то просто знакомый? Самое большое, что делает абсолютное большинство подчинённых, так это исподтишка, а то и в открытую занимаются мародёрством, воровством, соревнуясь с немецкими и румынскими солдатами – кто больше? Это они умеют, в этом они мастера.
Перед Новым 1942 годом Сидоркин встретился на лесопилке, что за Слободой в сторону района, с Лосевым. Спланировали, обговорили в деталях план нападения партизан на комендатуру. Пора было переходить из обороны в наступление. Тем более, поводов было предостаточно. Немцы получили по сопатке под Москвой. Надо было прижать им хвост и здесь, в глубоком тылу. Правда, листовки о победе советских войск под Москвой тут же появились во всех деревнях. Да и без листовок видно было, что трудно пришлось фрицам в снегах под столицей: колонны машин с ранеными и убитыми не останавливаясь, шли днём и ночью на Берлин. Такая же череда военной техники передвигалась и в сторону фронта. И спеси поубавилось у немчуры: перестали орать на каждом перекрёстке о скорой победе.
К этому времени они всё же заняли Вишенки: не смог партизанский отряд Лосева противостоять немецкому пехотному батальону, усиленному комендантской ротой. Даже для этой цели привлекли и авиацию с аэродрома, что расположился на окраине Бобруйска. Днями висел над лесом немецкий самолёт-разведчик, а потом к нему на помощь прилетали и бомбардировщики, что базировались под Смоленском. Вишенки сожгли до основания, не оставив целым ни единой постройки. Но вглубь леса пойти побоялись, ограничившись деревней, выместив на ней зло.
Решили атаковать немцев в Слободе. Здесь в последнее время они чувствовали себя спокойно: как-никак, район рядом, почти постоянно идут автоколонны в обе стороны – на Москву и в Германию. Какой дурак посмеет сунуть голову в петлю? Вот на это-то и было рассчитывали партизаны, планируя нападение.
Всё спланировали, обо всем договорились, однако от случайностей никто не застрахован.
Атаку на комендатуру партизаны начали на пятнадцать минут раньше оговоренного времени, и поэтому Пётр Пантелеевич не успел покинуть помещение актового зала школы, где праздновали Новый год полицаи и немцы. И, как результат, тяжёлое ранение в грудь, живот, руку. Кто виноват в этом, потом разберутся. Страшно другое: на следующий день прибывшие из района две роты немецких солдат окружили деревню, согнали жителей в скотные сараи, сожгли заживо… Предали огню и половину домов. Там, в сараях, сгорела и семья старосты Сидоркина Петра Пантелеевича.
Прибытков принёс страшную весть: лучше бы самому погибнуть в ту новогоднюю ночь, чем услышать такое. Мужчина лежал, укрытый с головой, снова и снова до зубного скрежета, до хруста челюстей сжимал во рту кусок одеяла, всё пытался удержать в себе крик, что рвался наружу. Это не пережить, от такого известия нормальные люди должны или сойти с ума, или умереть, а он живёт. Это ненормально. Если бы в этот момент у него было оружие, он бы застрелился. Ра-а-аз!., и все проблемы решены. Не стало бы терзаний, тех мучений, что разрывают душу, не дают жить ему, Сидоркину Петру Пантелеевичу. Как так? Почему его семья, его жена и двое ребятишек заживо сгорели в огне, а он, их отец, их защитник, живой? Почему так несправедливо устроена жизнь?
Мысли, видения накатываются, наслаиваются друг на друга, хочется выть от бессилия.
Сил хватает додумать до того мгновения, как в мыслях он начинает представлять себе мучения его семьи там, в огне, в горящих скотных сараях. Детки жмутся к мамке, интуитивно ищут спасения у неё. Ищут глазками его, папку, ждут, что он вот-вот, сейчас придёт, спасёт их, он же сильный, их папка. Он же всё может. Но его нет, а есть только мамка… Она прижимает их к себе, подминает под себя, стараясь спасти, защитить… А огонь подбирается… подбирается… Вот уже дым не даёт дышать, детки задыхаются, а следом и первые языки пламени обдали жаром, лизнули детские тельца… Всё-о – о – о… Дальше он не может, у самого перехватывает дыхание, будто это его жгут на костре, и пламя горит откуда-то изнутри, плавит тело, шкворчит душа… Не может, не хватает сил представить своих детишек горящими в огне.
Жизнь остановилась. Нет, она была, только разделилась на "до" и "после". То, что была "до", это и называлось жизнью, а вот "после" и жизнью-то назвать нельзя. Так, прозябание. Принимал лекарства, ходил на процедуры, ел, а было такое впечатление, что это не с ним происходит, а с персонажем какой-то книги – нехорошей, страшной… Он хочет, страстно желает перелистнуть последнюю страницу, закрыть, захлопнуть её, а она не позволяет, раз за разом напоминая о своём страшном содержании. Жил как в бреду. Даже когда выпустили из госпиталя, и за ним на лошади приехал Прибытков, ничего не радовало. Укрывшись тулупом, прижался к спинке возка, так и доехал до Слободы, не проронив ни слова.
– Отвези меня туда, – разжал губы уже в деревне, на пепелище собственного дома.
Прибытков понял без пояснений, направил лошадь за околицу к скотным дворам.
Занесённые снегом, торчали обуглившими брёвнами развалины. Поднявшийся ветер принёс с собой и снег. Обгоревшие ветки берёз качались, ветер шумел в них, и Сидоркину слышалось в этом шуме крики детей, его детей. Они вопили, кричали, взывали о помощи, заполнив собой всё естество мужчины, он застонал и в бессилии опустился на снег. Дальше ничего не помнит. Пришёл в себя уже в доме Прибыткова.
– Выпей, выпей, Петро Пантелеевич, – жена Прибыткова тётя Даша пододвинула гостю стакан самогона. – Выпей, поплачь, коль душа требует, и сразу полегчает. Хотя, – женщина горестно вздохнула, села рядышком, приобняла Петра. – Хотя, чего себя обманывать? А всё же поплачь. Пусть горе со слезой выплеснется, как у нас, у баб. Вы ж, мужики, себя молча гробите, а так нельзя. Покричи, поругайся, поплачь, наконец, и душа начнёт оттаивать, оживать.
– Давай, сынок, не чокаясь… – хозяин тоже взял стакан, запрокинул голову, выпил до дна. – Пусть земля им будет пухом… А коль злость затмила глаза, то ты меня ударь, прямо… побей, сильно так побей, чтоб снять с себя это… того… Может, и в правду легче станет? В морду мне… кулаком… Оно, может и мне легче станет, не только тебе.
Пётр пил и не пьянел. Лишь лицо всё бледнело и бледнело, пока тётя Даша не обратила на это внимания.
– Как бы чего не случилось? – показала мужу глазами на гостя. – Отведи его в горницу, отец, пускай отдохнёт.