Связка гранат, брошенная с близкого расстояния, заставила остановиться бронемашину, она задымила, извергая в безоблачное утреннее весеннее небо клубы чёрного дыма. Тотчас оборвался и рокот пулемёта.
Человек, не мешкая ни секунды, опять предпринял действие, совершенно несовместимое со здравым смыслом: снова побежал в сторону врага, навстречу, казалось бы, своей неминуемой гибели. Когда да идущих цепью немцев оставались какие-то сотня-полторы метров, вдруг резко свернул к Деснянке, на ходу выдернув сухой стебель камыша, неторопливо обломил его, тщательно продул, вошёл в реку, погрузился в неё, потом ушёл с головой под воду, вжался под водой в обрывистый берег с густой, ниспадающей в реку травой. Он исчез! Лишь над речной гладью среди молодого аира и провисшей с берега осоки торчала тоненькая трубочка камыша. Поднятая мужчиной муть со дна реки снова медленно осела на определённое природой для неё место, уплыла вслед за неторопливым бегом воды, растворилась бесследно.
Он уже не видел, как рыскали берегом овчарки, потеряв такой свежий след, бесились от бессилия, давились, заходясь злобным лаем; как бегали солдаты, с недоумением разводя руками.
Das ist Waldgeist! Das ist Wassermann!
И не удивительно, лишь леший да водяной способны на такое: только что был здесь, стрелял, в него стреляли, его многие видели, и, на тебе! Не стало! Воистину, поверишь в водяных и леших.
Взрывы от брошенных в воду гранат мужчина слышал: они больно ударили по перепонкам, звоном отдались в голове, пришлось даже немного хлебнуть воды. Но быстро оправился: благо, гранаты взорвались вниз по течению.
Время под водой остановилось. Человек помнит, что тогда солнце только-только встало, а сейчас он позволяет на мгновение открыть прямо в воде глаза, видит солнце над рекой. Решает передохнуть, втянуть воздух полной грудью, отдышаться. Дышать через камышинку в воде можно, но не очень продолжительное время. У него уже был опыт. Это он проделывал и не раз ещё в далёком детстве, когда с друзьями играли на берегу Деснянки. Но здесь совершенно не тот случай и игра совершенно не та, не детская. Поэтому, приходилось терпеть на грани потери сознания. Однако терпел. Спиной он хорошо слышал топот множества ног ещё в самом начале, а теперь как не прислушивался, как не вжимался в дрогкий берег реки, земля не сообщала ему о присутствии посторонних на берегу. Посчитал, что враги ушли, можно вдохнуть воздуха, выйти из воды.
Надеялся ещё, что на поверхности быстрее появится слух, исчезнет противный тонкий звон в ушах, что появился от взрывной волны в воде.
Спустя ещё какое-то время над водой в густой прибрежной траве, что свисает прямо в воду, у берега сначала замаячила человеческая голова, потом, наконец, на берегу появился и сам человек. Стоя на коленях, так же долго оглядывался вокруг, одновременно прислушивался к себе: звон и боль в ушах сохранялись. Мало того, сильно болела голова.
Тщательно огляделся: никого. Лишь аисты парили в вышине да несколько штук их важно расхаживали по высокой болотной траве невдалеке от человека. Ходили спокойно, непугано. Значит, рядом нет никого. Это обнадёжило, придало уверенности, и мужчина уже спокойно и тщательно принялся осматриваться вокруг, оценивал обстановку.
Солнце застыло в зените, значит, день переваливал на вторую половину. Мужчина ушёл от реки в сторону колхозного поля, остановился на краю за густыми кустами лозы, принялся раздеваться, развешивать свои мокрые, рваные одёжки по кустам. Остался в исподнем белье. Разобрал винтовку, протёр, разложил для просушки. То же проделал и с пистолетом. Постепенно возвращался слух, проходила боль в голове, но звон всё равно оставался. Ещё раз внимательно оглядевшись, человек расположился под кустом отдохнуть: слишком тяжёлым и насыщенным на события был для него этот майский день 1942 года.
Сон его был коротким и чутким, но вполне достаточным, чтобы восстановились силы, и мужчина снова почувствовал себя готовым к продолжению борьбы с врагами.
Никто из слободчан, из немецких патрулей не удивился, когда ближе к вечеру затопилась банька у нового старосты деревни Слобода Прибыткова, что стоит за огородом на берегу Деснянки. Уже стемнело, когда в баню открыто, демонстративно на виду у всех с зажжённым фонарём в руках и свертком чистого белья подмышкой прошёл и сам хозяин Кирилла Данилович. Перед тем, как зайти, ещё постоял, покурил, по – хозяйски оглядел огород, кусты, кинул пытливый взгляд на речку, прислушался к вечерней деревне. Тихо. Тепло. Покойно. Втоптал окурок в землю, очередной раз окинул взором окрестности, открыл дверь в предбанник.
Очередное майское утро 1942 года ничем не отличалась от других: всё так же взошло весеннее солнце; всё так же парили над поймой реки аисты; как всегда в такую рань одаривал землю звонкой песней жаворонок.
После построения у немецкой комендатуры загружались в машины солдаты, что вчера прибыли из района на помощь в поимке "лешего". Уезжали обратно, так никого и не поймав, предварительно отправив с попутной колонной в фатерлянд гробы с телом командира взвода лейтенанта Меркель и ещё трупы семерых сослуживцев. Ужасная страна Россия: помимо комиссаров и красноармейцев, здесь сражаются против доблестных немецких солдат и лешие с водяными.
К немцам, широко улыбаясь, подходил высокий, опрятный, стройный полицай в форменной одежде, с винтовкой на плече. Его чисто выбритое лицо источало одновременно радость и глубокую признательность, подобострастие и готовность услужить.
– Хайль Гитлер! – поприветствовал он солдат, что, сгрудившись, уже сидели в кузове, некоторые из них ещё пытались досмотреть прерванные сны. – Три литра! – добавил распространённую среди сослуживцев-полицаев шутку, обыгрывающую немецкое приветствие.
Ответом ему были тишина и презрительные взгляды союзников. Но это, казалось, не очень-то и обидело полицая.
– Чего ж вы так, ребятки? – с этими словами в кузов полетела связка гранат. – Здороваться надо! – достав очередную гранату из кармана, полицай всё с той же улыбкой направился к оторопевшим солдатам, что столпились у соседней машины.
Не все из них успели отбежать на безопасное расстояние, некоторые, напротив, кинулись к нему, судорожно срывали с себя винтовки. Полицай тоже спешил им навстречу, выдернул чеку, нёс на вытянутой руке взведённую гранату бережно, как самый дорогой, самый ценный, самый хрупкий груз в своей жизни…
Напуганные очередным взрывом, аисты поднялись ещё выше, превратившись в еле заметные точки, взирали с недосягаемой высоты на эту непонятную страшную землю.
Глава десятая
Впереди осени 1943 года бежали долгожданные, радостные новости: советские войска освободили Смоленск, а за ним и Рославль! Да это ж почти за огородами! Ещё немножко, ещё чуть-чуть, и всё! Вот они наши, родные, советские! Господи! Как же истосковались все! Быстрее бы…
Агаша стоит с сыном на руках, смотрит, как накапливаются на деревенской улице немецкие танки, машины, мотоциклы. Солдаты неприкаянно бродят по опустевшим дворам сохранившихся домов, что-то ищут.
Длинный конный обоз с телегами, с артиллерийскими лафетами вытянулся вдоль шоссе почти на половину деревни.
Муж отец Пётр вместе с Емелей подкапывал в огороде картошку. Хотя, какой копальщик со старика? Однако елозит с лопатой, изображает бурную деятельность. Батюшка говорил, что старик недавно выкопал себе могилу на кладбище. Чем бы дитё не тешилось… Сегодня на тележке свозит картошку к погребу.
Обратно Василька посадит, катит в поле, а тот даво-о – олен, хохочет, заливается! Воистину, старый и малый…
Матушка перебирает в памяти события последних дней, дня сегодняшнего, горестно вздыхает.
Вот ещё немножко отдохнёт и пойдёт копать картошку. Война войной, а есть-пить надо. Сынишка Вася то и дело бегал от мамки к папке, а то и норовил спрятаться от родителей в пристройке, что за церковью, играл в свои детские игры. А сейчас устал, отдыхает у мамки на руках, хотя перед этим порывался сходить посмотреть машины на деревню.
Вроде, как и лето только закончилось, осень – вот она, да и гонит Красная армия немцев, радоваться надо, а на сердце тяжело, так тяжко, что и не выговорить. Которую неделю, как фашисты окружили лесной массив, почти каждый день идут тяжёлые бои партизан с врагом. Недавно батюшка Пётр ездил в Пустошку, отпевал заживо саженых жителей деревни.
– Ой, Господи! Что творится, что творится?! Быстрее бы конец этой войне, скорее бы наши пришли, – шепчет женщина, слегка покачивая на руках сына.
Там, в Пустошке, сестра старшая Наденька с семьёй была. Где она, что с ними – ни слуху, ни духу. Муж в ту последнюю поездку так и не узнал ничего о судьбе родных людей. Молва идёт, что почти все мирные жители успели спрятаться, ушли на остров, что посреди болота за деревней в лесу, там и спаслись. Но многих и сожгли, в основном стариков и детишек. Глупые, думали, что немцы не станут их трогать, ан, нет: без разбора собрали всех, кого смогли найти по погребам да землянкам, согнали в уцелевший хлев бабушки Трофимовой Ульяны Никифоровны, да и сожгли заживо вместе с хозяйкой, ироды проклятые. Никого не пожалели: ни старых, ни малых. Руню стёрли с лица земли буквально сразу после уборочной в первый год войны. Что-то не понравилась фашистам в жителях это затерявшейся среди леса и болота деревушки. Так же теперь и с Пустошкой. Главное, без разбора уничтожают: прав ты или виноват, никого не волнует. Живёшь в этой деревушке – значит, виновен по определению. Или расстреляют, или сожгут заживо.
– Вот изверги, чтоб им ни дна, ни покрышки, прости, Господи, – снова проклинает женщина немцев.
Впрочем, Агаша знает, какими мирными бывают жители Пустошки. Нет, она не оправдывает зверств фашистов, ни в коем случае. Об этом даже не может идти речи. Агафье известно, что жители Пустошки, так же как и её земляки из Вишенок никогда не потерпят на своей земле чужестранцев. Это у них в крови. Откуда такая ненависть к врагам? Откуда такая преданность и любовь вот к этим болотам, лесам, к своей земле? Главное, в голос, открыто никто и никогда не говорят такими высокими словами, как будто стесняются говорить в голос о своей любви к Родине. Но любят землю свою, преданы ей безоглядно. Наверное, эта любовь, эта преданность Родине произросли оттуда, откуда произрастает любовь к родителям, к матери, к могилам предков. Жители этих деревенек никогда не задумывались над этим, они просто жили с любовью и уважением к родным местам в душе, в сердце. Они рождались такими. И эти чувства у них не искоренить, не выветрить.
О мужиках и речи нет: чуть что – за грудки берут и в морду бьют, а потом разбираются – кто прав, кто виноват. Или за оружие хватаются. Отчаянные до безрассудства. Но это уже когда безысходность. Вольные больно. Недаром молва идёт, что деревеньки эти заложили беглые крестьяне ещё при Петре Первом. Уже тогда дух свободы срывал крестьян с прежних мест жительства на новые места. И женщины под стать мужикам своим: такие же смелые и бесшабашные. Отважные не только в повседневной жизни, но и в тяжкую для деревеньки годину.
Это постороннему, чужому человеку на первый взгляд может показаться, что женщины в деревне всецело заняты работой да заботой о семье, о муже.
Агаша помнит, как папа перед свадьбой Надюши рассказывал, что ещё при продразвёрстке, когда поднялись первыми в округе пустошкинские мужики на крестьянский бунт, с ними наравне воевали и бабы. А то! Даже когда стенка на стенку шли деревни, все боялись драться с Пустошкой: там женщины мужикам помогали, с ними вместе в стенку вставали, дрались на равных. Недаром покойный дедушка Прокоп Волчков очень уж уважал их. Говорил, что объездить девку или молодицу из Пустошки всё одно, что залезть к медведице в берлогу. Слухи ходили, да и сейчас молва доносит, что в партизанском отряде Лосева много молодиц из Пустошки с мужьями вместе воюют, в одном строю стоят.
Сумной муж приехал тот раз из Пустошки, долго не разговаривал, не хотел говорить ей, матушке Агафье о тех ужасах, что видел там. Вот уж никогда не думала, чтобы отец Пётр так водку пил, а тут только приехал, коня отдал Емеле, сам в подпол спустился, бутыль самогонки достал, да и с пол-литра выпил один, молча, стакан за стаканом, а потом долго сидел за столом, плакал, прямо – рыдал. Даже сынишка Вася, папина отрада, не мог успокоить: подбежит, прижмётся, пожалеет, и сам плачет вслед за папкой. Натерпелась тогда матушка, еле успокоила, рассудила мужа. И то правда: работа у него такая – быть с прихожанами не только в радости, а и в горе тяжком разделять их судьбу. Но на всех не хватит сердца отца Петра, впору и поберечься, да, видно, принял батюшка очень близко трагедию, что разразилась в Пустошке. Какой нормальный человек сможет выдержать такое зрелище, как заживо сожженные люди?
Женщина стоит, вздыхает, горестно качает головой. Сын слез с мамкиных рук, хворостинку нашёл, меж ног зажал, сейчас скачет, как на лошадке. Потешный сынок. А уж краси-ивы-ый! А умненький! Сердце матери замирает, глаза влагой взялись, душа затрепетала от умиления.
После того, как рукоположили мужа в священники, сразу же официально направили батюшкой в этот приход, в эту церковку. Приехал Петя, да и не Петя вовсе, а отец Пётр, и она с тех пор не просто Агаша, а матушка Агафья. Сейчас к ней так все прихожане и обращаются. Сначала было как-то не по себе, неудобно, потом привыкла. Ей уже кажется иногда, что она и родилась матушкой, настолько вошла в роль, пообвыкла, полюбилось всей душой, всем сердцем приняла такую должность при муже и при храме святом.
Первое время по приезде мужа места себе не находила, терзалась душой, чувствуя свою вину, свой грех великий перед любимым человеком. Боялась, что кто-то скажет, выдаст её тайну. Да и тайну ли? Неужели никто из сельчан, из прихожан не видел, как обихаживал немецкий комендант молодую матушку в отсутствие мужа? Боится даже думать, что все знают о её грехе. Несколько раз порывалась сама лично рассказать мужу. Но что-то удерживало от такой откровенности. Что? Не разбиралась в себе, не стала доискиваться. А сейчас считает, и, слава Богу, что не рассказала. В могилу с собой заберёт эту тайну, грех свой неоплатный перед мужем.
Тихо в приходе, о её встречах с комендантом молчат люди. То ли и на самом деле не ведают? Хотя, вряд ли… Не в лесу диком, а деревне всё происходило. А возможно другими заботами да тайнами живут прихожане в это тяжкое, страшное время. Не до сплетен, не до склок им. Так это или нет, Агафья не знает, но, как ни странно, вот уже два, третий год, как это было (да и было ли?), а всё тихо. Только сама иногда вспомнит вдруг ласки другого мужчины, но тут же одёрнет себя, заставляет переключиться на иное. Было, да быльём поросло, у кого ошибок не бывает? Тем более в молодости, когда и мир вокруг другим кажется, и ты одна на всём белом свете, и земля только для тебя вертится, и солнышко встаёт, чтобы тебя, любимую, обласкать. Чего уж говорить… Сейчас всю себя посвятила семье, обязанностям матушки. Вот уже под сердцем носит женщина дитё, на этот раз от законного мужа. Может, после рождения второго ребёнка успокоится душа матери и жены? Кто его знает, там видно будет. А теперь хочется порадовать батюшку, родить для него. Это быстрее для неё самой, грех свой прикрыть, обелить себя перед Петей.
Она, Агаша, тогда спокойней себя почувствует, снимет часть вины с себя перед мужем. Он-то, бедный, не знает, что чужого сыночка лелеет, души в нём не чает.
– О-о – ох, грехи наши тяжкие! – женщина тяжело вздохнула, снова настроилась думать, мечтать.
Хотелось бы птицей слетать в Вишенки, повидать родных и близких, да, видно, не судьба пока. Только и живёт теперь матушка Агафья слухами да догадками. А они страшные, тяжкие. Кажется, войне вот-вот, и конец! Так хочется встретиться со всей семьёй Кольцовых после войны, отметить победу, только не сбудется это, нет, не сбудется. Не смогут все сесть за стол в родительском доме, и дома уже нет. Вот и Никитка погиб, умер после забора крови. Спасибо Фросе, что смогла вытащить тельце братика в Вишенки, смогли проститься с ним, похоронить по – христиански у себя на деревенском кладбище. А то где бы он был? Ой, и думать не хочется, представить трудно и страшно, если чистая, святая и светлая душа Никитки скиталась бы где-то по свету. Господи! И откуда только сила бралась у Фросьюшки? Посмотришь на неё – пигалица пигалицей, а вот, поди ж ты! Сынишку родила, почти ровесник с её Васей. Назвала Никиткой в честь погибшего братика. Хороший, говорят, мальчишка, только рыжий больно. Сама Агаша не видела, это мужу отцу Петру рассказывал при встрече Мишка Янков, рыбак с Вишенок. У них какие-то дела общие, какие-то тайны мужские. Матушка Агафья догадывается, какие те дела, только виду не кажет, не вмешивается. Надо будет, нужна будет её помощь, помощь матушки, батюшка обязательно обратится к ней, скажет, позовёт. И она пойдёт за ним хоть куда, хоть на край света, хоть… хоть… – додумать не успела: звуки в деревне отвлекли.
Конный обоз уже ушёл, свернул в направление Борков. Следом за ним колонна немецкой техники с солдатами вытягивались туда же, уходили на Вишенки с Пустошкой. Там сейчас идут кровопролитные бои. Матушка слышит отголоски боя и здесь, в Слободе. Особенно, когда начитают стрелять из пушек по лесному массиву, взрывы хорошо слышны: стёкла дрожат в церкви и в домике священника. Окружили немцы партизан, теснят к непроходимым болотам, что в соседнем районе. Как наступает день, так самолёты немецкие стаями кружат и кружат над лесом, всё выискивают партизан, бомбят. Иногда даже по ночам летают, бомбы осветительные сбрасывают над лесом, всё партизан высматривают.
Сначала прогремел сильный взрыв где-то рядом, за колхозным садом, там, где гать соединяет Борки и Слободу. От неожиданности матушка присела. В тот же миг такой же сильный взрыв раздался и за Слободой в районе моста через Деснянку на шоссе Москва-Брест. Женщина ещё ничего не могла понять, как деревня стала заполняться партизанами. Верхом на лошадях, пешим ходом они атаковали немцев прямо на деревенских улицах. Откуда они взялись – она не видела, но интуитивно уже схватила сына, крепко прижала к себе, кинулась к дому. Навстречу ей бежали отец Пётр и юродивый Емеля.
– Быстро в погреб! – потребовал муж, увлекая жену с сыном, Емелю к открытому люку погреба, что на краю двора, у забора. – Быстро, быстро!
Первым спустился старик, следом Агаша передала ему сына.
– А ты, батюшка? – крикнула вслед убегающему мужу.
Но он не остановился: то ли не услышал, то ли не посчитал нужным ответить.
Женщина застыла, с тревогой смотрела, как отец Пётр вернулся к церкви, бросился на колоколенку.
– Я с тобой! – кинулась вслед мужу, прикрыв перед этим крышку погреба.
Она не успела добежать до тропинки, что ведёт к храму, как сначала услышала треск, а потом и увидела сам мотоцикл, что на бешеной скорости подлетел к церкви, круто развернулся, остановился. Из него выскочили два немецких солдата. Один из них схватил пулемёт, другой тащил следом ящики с патронами. Оба направились к лесенке на колокольню.
Дорогу им преградил отец Пётр. Священник встал перед лестницей, широко расставив ноги, сложив руки на наперсном кресте, молча смотрел на пришельцев.