Первый солдат, что бежал с пулемётом, ухватил свободной рукой батюшку за рясу, резко дёрнул на себя. Отец Пётр качнулся, и в тот же миг сильным ударом снизу в подбородок опрокинул немца на землю. Падая, тот уронил пулемёт, сам отлетел к стенке храма, каска слетела с головы, откатилась в сторону. Второй солдат выронил коробки с патронами, начал судорожно срывать винтовку, но к нему навстречу уже бросился священник. Упредил, схватил за горло, сдавил, повалив на землю. На помощь товарищу кинулся пришедший в себя первый немец. Сначала он пытался стащить отца Петра с солдата, потом с яростью приступил бить ногами лежащего на немце священника, совершенно забыв, что у него есть и оружие.
Первое мгновение матушка Агафья застыла от ужаса, не в силах сообразить, понять: что здесь происходит и что надо делать ей? Но вдруг встрепенулась вся, как когда-то на ржаном поле, когда полицай братика Никитку… маму… Бешено вращала головой в поисках чего-то, что могло бы ей помочь, что могло бы спасти её мужа. На глаза попался лежащий у стенки немецкий пулемёт. Ухватив оружие за ствол, размахнувшись, опускала, как дубину, раз за разом на спину, на голову немецкого солдата. Била, пока пулемёт не выскользнул из онемевших рук. Потом кинула себя на эту кучу сошедших в смертельной схватке мужчин, намертво уцепилась в горло и без того обмякшего солдата.
– Спасибо тебе, Агафьюшка, – отец Пётр сидел, приходил в чувство, то и дело трогая себя за шею. – Спасибо, матушка, – голос сипел, прерывался кашлем. – Василёк где?
– В погребе, – женщина ещё не пришла в себя: она дивилась таким глупым, на её взгляд, вопросам. – Ты-то как, батюшка? Я, грешным делом, уже не чаяла тебя живым увидеть, но, нет, слава Богу.
А бой в деревне разгорался и разгорался. На помощь немцам вернулись с дороги танки, что уходили на Борки и Вишенки. Один из них уже горел где-то в начале улицы, дымил чёрной копотью в чистое осеннее небо.
Отец Пётр хорошо видел, как отступали партизаны, уходили в сторону Деснянки. Их преследовали немцы, цепью растянувшись вдоль поля.
– Ну, матушка, – разом побледневший священник повернулся к жене. – Будешь вторым номером.
Ещё минуту-другую показывал матушке, что и как надо делать, чтобы не переклинило пулемётную ленту, отец Пётр установил оружие на парапет, который ограждал площадку на колоколенке, припал к пулемёту, ударил в спину фашистам. Цепь залегла. Этим тотчас воспользовались партизаны, бросились в атаку.
Немцы замешкались, заметались в поисках выхода. Агаша сидела, прижавшись в стенке, направляла пулемётную ленту, лишь изредка позволяя себе взглянуть с высоты на деревню.
– Так вам, так вам! – в такт стрельбе кричал отец Пётр.
В какой-то момент Агаша почувствовала, услышала изменения здесь, на колокольне: к пулемётному грохоту добавились посторонние звуки. Вот она краем глаза заметила, как отлетел кусок щепы, услышала, как над головой что-то просвистело, на неё посыпались мелкие кусочки сгнившего дерева. Привстала на колени, увидела, как по шоссе едет мотоцикл и из него стреляют по звоннице. Она не могла ошибиться: в коляске сидел за пулемётом комендант майор Вернер Карл Каспарович! Карлуша! Отец Василька!
Лента остановилась, пулемёт вдруг замолчал, свалился с парапета на площадку. Её муж, её Петенька упал на спину, неудобно подогнув ноги, изо рта бежала тонкой струйкой кровь.
Она вскочила, кинулась к мужу, замерла над ним на мгновение, потом вдруг отстранилась, ухватила пулемёт, снова установила на парапет, прижала приклад к плечу, навела на мотоцикл, нажала на курок. Пулёмёт снова загрохотал, задёргался в руках женщины, а она всё пыталась удержать его, посылая длинную очередь в сторону дороги, туда, где всё ехал и ехал ненавистный и страшный человек.
Майор Вернер хорошо видел сначала священника, а теперь и женский силуэт там, на колокольне, откуда только что строчил пулемёт, который сорвал атаку немецких солдат. Ему пришлось самому лично сесть в коляску на место стрелка-пулемётчика, чтобы подавить огневую точку врага. Обстановка требовала его участия в качестве стрелка. Это не ново для немецкого офицера. Но не ожидал увидеть за пулемётом свою мадонну, свою Агафьюшку. И вот теперь… Он не мог ошибиться: это она, его любовь!
Агаша остановилась в недоумении: лента кончилась, холостой металлический щелчок затвора был подтверждением тому. Она встала, выпрямилась, непроизвольно поправив платок, потом наклонилась над ящиком с патронами, ещё успела ухватить ленту, потянуть на себя вверх, и в это время по колокольне от шоссе снизу ударил пулемёт. Последнее, что увидела матушка Агафья, так это разом перевернувшееся небо, что-то горячее и совершенно не больное вошло в живот, в грудь…
Партизаны отступили, ушли за речку кустами в сторону леса, командир приданного комендатуре пехотного батальона строил личный состав, принимал рапорты о боевых потерях. Санитарные машины стояли колонной, к ним то и дело подносили на носилках раненых. Похоронная команда рыскала по недавнему полю боя, разыскивала убитых, сносила тела к уцелевшей избе, что у шоссе. Майор Вернер не стал дожидаться результатов. Взяв с собой двоих солдат, пешком направился к церкви. Что-то тянуло его туда, где он был только что, буквально час назад. Что? Он и сам не знал, но чувствовал, что не пойди он туда сейчас, потом будет испытывать некий дискомфорт всю оставшуюся жизнь. Потому и пошёл.
Церковь так и стояла с наклонившейся маковкой после того июльского утра 1941 года, когда у её стены расстреляли священника отца Василия, матушку, красноармейцев.
И теперь лестница на звонницу залита кровью, свежей кровью. Рядом у стены лежат убитые немецкие солдаты. Комендант наклонился, чтобы лучше рассмотреть убитых. Не побрезговал, опустился на корточки, внимательно обследовал трупы солдат. Один лежал с посиневшим лицом, огромными гематомами на шее, другой – с размозжённой чем-то головой. Значит, одного удушили, задавили руками, а второму досталось чем-то тяжёлым по голове. Неужели один священник смог справиться с двумя взрослыми мужчинами, солдатами, специально подготовленными и вооружёнными людьми? Однако это так. Вот они, факты, лежат у его ног.
Сейчас майору понятно, почему не заработала огневая точка, на которую он возлагал особую надежду. Но не ожидал, что за пулемёт встанет духовное лицо, священник. А ещё неожиданней оказалась Агафья, Агашенька. Впрочем, он очень хорошо знал Россию и русских, чтобы сомневаться, подвергнуть сомнению те реалии, что открылись его взору. "Умом Россию не понять…" – эти слова поэта немецкий комендант майор Вернер очень хорошо усвоил за годы войны, прочувствовал, что называется, на собственной шкуре. Нет, он не удивился яростному сопротивлению немецкой армии всего советского народа с самого начала вторжения в СССР, почти всего… Иногда казалось, что нет в России ни единого человека, кто бы лояльно относился к ним, немецким солдатам и офицерам. Те же, кого он лично принимал на службу в полицию, кроме омерзения, никаких других чувств не вызывали. Майор Вернер был не на столько наивен, что бы слепо верить тому же Антону Щербичу, старосте деревни Борки, что якобы он зол на советы. Жадность, слепая зависть к более успешным, желание пристроиться по жизни как можно лучше, сытнее, и урвать для себя – вот истинные мотивы этих мерзавцев. Таким людям были совершенно безразличны идеологические соображения. Ими руководил один из смертных грехов – жадность, корысть. С таким бы успехом они пошли бы в услужение хоть Чингиз-хану, хоть чёрту лысому. А служба на стороне немцев в этом случае – средство для достижения этих целей. Так что, комендант скептически относился ко всякого рода проходимцам. И яростное сопротивление немецким войскам тоже предвидел. Он хорошо этот народ и знал. Как и любая нация, русские не лишены проходимцев, лодырей, авантюристов… Это помимо того, что истинные патриоты составляют основу, костяк нации. Впрочем, и другие народы устроены так же. А костяк у России очень прочный. Несгибаемый костяк, так утверждал отец коменданта старый Каспар Вернер, сломить который ещё никому и никогда не удалось и не удастся. Но где-то в глубине души его сын тешил, уже тешил себя мыслю о своём, о немецком, превосходстве. И это вопреки отцу, покойному Каспару Рудольфовичу Вернеру, его отцовского наказа сыну. Особенно такие головокружительные, приятно щекочущие немецкое самолюбие чувства стали развиваться после первых упоительных побед на восточном фронте. И на самом деле! Разве могут русские воевать так, как воюют его соотечественники? Разве мог знать отец о восточной компании? Но…
Майор вовремя одёрнул себя, не стал и дальше развивать мысль о превосходстве одной нации над другой. Правда, последние события на фронте кое-что изменили во взглядах офицера. Впрочем, почему – изменили? Ничто и ничего не изменилось, всё осталось именно так, как и должно быть, как и утверждал покойный отец: русские – сильная во всех отношениях нация, мужественная, свободолюбивая. Тогда он, молодой Карл, вроде и верил отцу, соглашался, и в то же время относился несколько скептически к его утверждениям. Мол, что взять со старика-отца, который фанатично предан России?! Любой человек имеет собственные странности. Вот и его отец не лишён их, этих странностей в своей безоглядной вере в Россию, в любви к ней. Точно так же фанатично предан фюреру, безоглядно верит в превосходство, в исключительность Германии дядя Отто Шварц. Каждому своё. Он, Вернер Карл Каспарович, не будет оспаривать эту прописную истину, оставляя каждому право выбирать свой путь, иметь своё мнение, пристрастие.
Судьбой ему было предписано знать и русских, и немцев. Вот здесь, у христианского храма, он вдруг осознал, что оказывается, правым был старый Каспар Рудольфович Вернер, а не он, его сын Карл Каспарович. Получается, сын-то и не знал русских, советских людей! Вот ведь как! А он-то думал о себе ого-ого как! Только оказались те знания-то поверхностными, зыбкими, призрачными, хотя мнил себя знатоком русской души, консультировал сослуживцев, слыл докой. Тут даже духовное лицо, которому-то оружие держать в руках не позволяет сан священника, и оно воюет с яростью настоящего патриота и солдата.
Вспомнился вдруг разговор в первые месяцы войны с предыдущим, расстрелянным здесь же настоятелем храма отцом Василием, когда старик утверждал, что вера во Христа, вера и любовь к Родине у русских людей неразделимы. Это, мол, есть суть русского человека. Мол, и за веру, и за Родину христианин идёт на смерть. Даже вспомнилась поговорка, что привел в тот раз священник: дуб от одного удара не падает. Да, судя по событиям на восточном фронте, "русский дуб" устоял. Мало того, гонит непобедимую армию фюрера "русская дубина" обратно в некогда великую Германию. Грустно осознавать, но и старый священник тоже оказался правым. Свежее подтверждение тому сегодняшний бой, поступок молодого батюшки и его жены. Что тогда говорить о других людях? О всей Красной армии?
Тяжело вздохнул, огляделся вокруг.
Сначала по старой деревянной лесенке комендант поднялся на колокольню. В луже крови рядом лежали настоятель церкви отец Пётр, уронив голову на грудь мужу, застыла матушка Агафья, Агафьюшка, которой так восхищался Карл Вернер. Любил ли он её, свою мадонну? Да, любил, и он не кривит душой. Только эти чувства как-то незаметно рассосались, постепенно выветривались с каждым прожитым военным днём здесь, в деревне Слобода, пока, наконец, не исчезли полностью. Это слепое неповиновение, неприкрытая ненависть и презрение местных жителей к нему, представителю оккупационных сил, к его соотечественникам, как-то медленно, помимо воли сменили в сознании коменданта любовь на ненависть, на ответное презрение. А как ещё прикажите думать, если почти каждый день приходится отправлять на историческую родину по нескольку гробов сразу?! Благо, стратегическая трасса проходит сквозь Слободу, и есть возможность отправлять погибших в Германию. Не будь такой возможности, пришлось бы образовывать немецкое кладбище здесь, вдали от родины. И было бы оно не маленьких размеров. Одни партизаны чего стоят. Он уже перестал держать в уме количество погибших подчинённых от рук лесных бандитов. А сколько раз он, майор Вернер был на грани смерти? Разве это не могло повлиять на его взгляды? Конечно!
Прав ли он, штурмбанфюрер СС в своей ненависти к бывшим соотечественникам? Быстрее всего – да. Да, он прав! Сейчас идёт война, страшная, кровопролитная. Это потом пусть историки с политиками раскладывают её по полочкам, разбирают по косточкам, определяя – кто прав, кто виноват. Потомки русских и немцев будут определять степень вины или праведности своих предшественников, своих предков, а не он, комендант, офицер, штурмбанфюрер СС. Это совершенно не его дело, да и не время забивать себе голову женщиной, флиртом, и, тем более, философствовать по поводу войны. Важно сохранить эту голову, которую он чуть-чуть не потерял то из – за любви к Агафье, а сегодня от рук самой женщины и её мужа мог лишиться, но, слава Богу, по счастливой случайности остался жив. Не хочется даже думать, что вот так, как он стоит у погибшей семейной четы, кто-то бы стоял, смотрел на мёртвого Вернера. Нет, только не это. Он боится представить себя в гробу или в луже крови, мёртвым. Не – е-ет! Только не это. Пока бог миловал, а там… Он солдат. А солдату загадывать наперёд не стоит. Сегодня ему повезло в очередной раз. Однако ему очень хорошо известно, что слишком шаткое, призрачное понятие о везении у солдата на войне, и жизнь у него имеет свойство улетучиваться призраком в небытие в любой момент.
Вот сейчас на колоколенке православного храма в луже крови лежат его враги. Те, кто противился, убивал не только его соотечественников, но и его самого Вернера Карла Каспаровича, человека, сотканного из плоти и крови. Он хорошо видел во время перестрелки, той страшной, смертельной дуэли, находясь в непривычном для себя положении стрелка-пулемётчика в коляске мотоцикла, что за пулемётом на звоннице стоял священник, а потом его сменила матушка Агафья. Сейчас победил он, немецкий офицер. Оказался более точным, более метким… более везучим… Сказалось мастерство, умение… А его противникам не повезло, да, не повезло, значит, не судьба. Не им стоять у тела погибшего майора Вернера. Что ж, это жестокие, страшные реалии войны: кто-то кого-то убивает; кто-то убитый; кто-то убийца не по собственному желанию, не по своей природе, а по необходимости, жестокой необходимости. Значит, не убийца, а солдат? Солдату по определению не положено задумываться над такими вещами: он обязан убивать, на то он и солдат, воин, боец. В противном случае потеряет свое предназначение, превратится в жалкое гражданское ничтожество с неуравновешенной психикой слюнтяя и чистоплюя.
Офицер поймал себя на мысли, будто он оправдывается перед кем-то за убитых им священника и его жены. Впрочем, зачем оправдываться: это война. Тебя убивают, ты убиваешь. К чему излишние терзания совести? Разве Агаша не видела, кто сидел в коляске мотоцикла?
В подтверждение мыслей майор перевёл взгляд на шоссе, по которому ехал в той смертельной поездке. Оно просматривалась прекрасно. Вот и сейчас он хорошо различает лица солдат, что сидят в кузове проехавшей машины.
Что ж, всё правильно, к чёрту терзания.
– Что ни делается, всё к лучшему, – на ум пришла русская поговорка.
У церквы остановилась машина похоронной команды. С высоты комендант наблюдал, как укладывали в носилки, а потом загружали в кузов тела погибших солдат. Пора и возвращаться в комендатуру, принять походную ванну, смыть с себя грязные остатки боя. Да-а, бой оставляет не только грязь в душе, но и на теле. С душой можно и должно разобраться и потом, в перерыве между боями, а вот грязное тело необходимо привести в порядок, подготовить его к следующему поединку, к следующему бою. Он солдат, и должен быть готов к смертельной схватке в любой момент. Это уж традиция не только в русской армии перед боем переодеваться в чистое, что бы предстать, не дай Боже, пред ясные очи ангелам в чистом виде. И в армии великой Германии та же традиция. Видно, солдаты во всём мире в чём-то схожи. А бои идут каждый день, каждый час, каждое мгновение. Так что, надо, чтобы тело было готово к следующему бою, и к возможности быть убитым. Об этом не принято говорить, даже думать об этом не хочется, но… таковы реалии. Слишком уж шаткая, тонкая грань между жизнью и смертью у солдата на войне.
Умом понимал, что всё, пора уходить, но снова и снова переводил взгляд на убитых. Его помимо воли тянуло ещё и ещё раз посмотреть на мёртвое лицо когда-то любимого человека, запомнить, запечатлеть в памяти. Что он и делал, продолжая рассматривать, почти любуясь страшной картиной, жуткой красотой, что открылась его взору вот здесь, на колоколенке православного храма. И опять поражался красоте женщины! Воистину, даже будучи мёртвой, Агаша была верхом совершенства, эталоном красоты для него. Недаром он называл её мадонной, своею мадонной при жизни. Контраст белого с тёмным притягивал взор, манил к себе, не давал оторвать взгляд. Обрамлённое чёрным платком, мёртвое, бескровное, белое, совершенной, правильной формы, но удивительно! с застывшим спокойным выражением, благостным умиротворением лицо сохранило божественную красоту и привлекательность. Оно ещё больше приобрело одухотворённости, выглядело настолько притягательно, настолько мило, желанно, что захотелось встать на колени, взять его в руки, прижаться и не отпускать от себя или целовать до исступления. Он уже готов был сделать это, даже наклонился, предпринял попытку исполнить желание, и только усилием воли сдержал себя, хотя тянуло, страстно тянуло припасть губами к иконному лику русской женщины.
– И-ы-о-о – ох-х! – Карл Каспарович непроизвольно застонал, почувствовав даже некую зависть, ревность к убитому священнику: удивительной красоты лицо женщины покоилось на груди другого мужчины, мужа, а не его груди коменданта майора Вернера.
Как хотелось бы ощущать на своей груди это совершенство, прикасаться к нему, целовать… целовать… с благодарностью и нежностью чувствуя ответные ласки мадонны, её страсть… Но! Вот только быть на месте мёртвого настоятеля церкви он не хотел.
Она же, эта подспудная ревность, заставила коменданта непроизвольно коснуться кобуры, достать пистолет. Хотелось отомстить мёртвому сопернику. Было желание стрелять… стрелять… в ненавистное тело молодого батюшки и хотя бы таким образом успокоить уязвлённое мужское самолюбие.
Он достал пистолет, передёрнул затвор, дослал патрон в патронник…
– Herr Major! – к коменданту на колоколенку поднимался солдат из сопровождения. – Mein Herr Major! Hier Kinder und alter Mann! – указав рукой в сторону открытого люка погреба, что в углу двора.
– Wo? – не сразу понял где, куда показывал солдат.
– In Keller! – настойчиво указывал рукой подчинённый в сторону открытого люка погреба. – Hier Kinder und alter Mann!
– Какие ещё ребёнок со стариком в погребе? – майор положил пистолет обратно в кобуру, в последний раз кинул взгляд на убитых, не без сожаления последовал за солдатом, успев несколько раз оглянуться назад, ещё и ещё раз запечатлеть в памяти, запомнить на всю оставшуюся жизнь удивительный образ, неописуемую, иконную красоту русской мадонны.
Он ещё не дошёл до погреба, как услышал плач ребёнка.
– Ма-а-ама-а! Па-а-апа-а! – доносилось из – под земли. – Ма-а-амка-а!