– Я с мамкой останусь в Вишенках, – сразу отказался Стёпа. – Как ни как, а я мужчина и уже многое могу. Мамке без меня туго придётся.
Его тут же поддержала и Танюша.
– Я тоже. Мамке тяжко сейчас, вот я и буду…
– Не – е-ет, – вскочила из – за стола Ульянка. – Что я, дура, что ли? Пускай сама… со своим рыжим выблядком…
Потом вдруг сменила гневный тон на обиженный:
– Вот же кому везёт, так везёт – подстилке немецкой. И здесь она… – девчонка не договорила, опрометью выбежала из землянки.
В свои неполные тринадцать лет она выглядела высокой, на голову выше Фроси, угловатой девчонкой с немножко скуластым, чуть-чуть вытянутым лицом с милыми ямочками на щеках. Большие голубые глаза, казалось, с постоянным удивлением смотрят на мир. Слегка припухлые губы готовы были в любое мгновение обнажить в улыбке ровные беленькие зубки. Только родные хорошо знали, что за кажущимся по – детски наивным выражением лица скрывается достаточно жёсткая, если не жестокая натура.
За столом нависла тишина. Лишь слышно было, как потрескивал жировик.
– Ох, Боженьки, и что это с дитём делается? – горестно покачала головой Марфа. Кто бы думал, что так она?
– Перерастёт, – сразу же встала на защиту дочери Глаша. – Это возраст такой: перебесится.
– Ага, возраст. Ты себя вспомни в таком возрасте: земля и небо, – Марфа безнадёжно махнула рукой в сторону убежавшей девчонки.
– Говорила тебе, Глафира, чтобы ребёнка с детства к работе приучала, не пестовала, а вы что с Ефимом? Разве что под хвост ей не дули, прости, Господи. "Ах, Улечка! Ах, доченька!", – передразнила Ефима с Глашей. – Ну, и что? А теперь и хлудина не поможет. Вот сейчас кушайте, не подавитесь.
– Она добрая, – робко заметила Танюша. – Это она так… просто…
– Ага, добрая, – Стёпа непроизвольно провёл рукой по сохранившему следы царапин лицу.
– А я знаю, что происходит с нашей Ульянкой, – тихо заговорила Фрося. – Вот сейчас поняла. До этого только догадывалась, боялась вам высказать свои догадки, сама их боялась, а вот сегодня, сейчас уверилась полностью. Ой, Боже! – она зажала рот ладошками, откинулась к стенке, с дрожью в голосе продолжила:
– Она мне завидует! Людцы добрые, маменька родная! Она мне завидует! Вот вам крест! За-ви-ду-ет! Ульянка завидует! Вот оно как! Вон оно что… Ой, Господи-и – и! – заплакала, запричитала Фрося, качаясь на скамейке взад-вперёд. – И что меня выбрал для утех доктор Ланге, а не её; и что я смогла притащить тело братика, а не она; и что я спасла, вывезла её, а не она – меня; что я родила Никитку, а не она; и вот сегодня – что мне предлагаете ехать в домик батюшки в Слободу, а не ей. Ой, Бо-о – оже-е-еньки-и – и, – заголосила девушка, упала головой на стол, зашлась в рыдании. – Чему ж завидовать, Господи-и – и?
Родные не успокаивали, сидели за столом молча, дали выплакаться.
Марфа, Глаша, Фрося собрались к Кондратовым проведать Петю. Решили взять с собой и Василька: пускай с папкой пообщается, поговорит. А то он в последнее время всё реже и реже вспоминает мамку и папку.
Танюша со Стёпой порывались тоже пойти, но на их руки оставили маленького Никитку. Приказали не спускать с мальца глаз, чтобы Ульянка чего… не дай Бог. Пришлось подчиниться. Ульянка сбежала куда-то, искать не стали.
Землянка Кондратовых находилась на другом краю деревни, почти в самом лесу. Никита Иванович не стал рыть ямку во дворе, здраво рассудив, что война когда-нибудь закончится, и надо будет строить новый дом. А где его строить, если во дворе землянка? На пожарище? Нет, по всем приметам нельзя ставить избу на старом пожарище: сгорит и новая. Так оно или нет, но искушать судьбу не стоит. Примеров в деревне уйма, и они-то подтверждают самые мрачные приметы. Значит, придётся ставить рядом во дворе. А как ставить, если там будет землянка? Вот и получается, что землянку пришлось вырыть на краю огорода, в углу, что вклинился в лес. Да и в такое смутное и страшное время оно и безопасней: попробуй, немец, догадайся, что у чёрта на куличках у зарослей молодого ельника под землёй обитают люди.
И правда. Со стороны деревенской улицы то место совсем не просматривается, разве что местные жители могут узреть, заметить по вечерам лёгкий дымок, что вьётся из – под земли у кромки леса.
Гостей встретила хозяйка старая Кондратиха: на коленках под яблоней подкапывала картошку, выбирала в небольшую корзинку. В последнее время сдала женщина, подкосили её гибель родителей вначале войны, а потом и невестки, ранение сына. Муж где-то в партизанах, жив ли, нет ли, кто его знает. Спасибо, дочка младшенькая Аннушка при ней, опора…
С трудом разогнувшись, поднялась, встала с колен, пригласила гостей в землянку. Глаша подхватила корзину с картошкой, спустилась последней.
Отец Пётр услышал разговоры наверху, повернулся боком, ему помогла сестра Аннушка, и сейчас лежал на краю нар, ласкал кинувшегося к нему Василька. Пытался взять на руки, прижать, но сильные боли в груди не позволили, только и смог, что гладить по головке сына да улыбаться.
Поговорили о том, о сём, расспросили о здоровье Пети, Глаша всё выискивала время, подгадывала момент поговорить о самом главном, ради чего они и пришли, но помогла хозяйка, мать отца Петра.
– Я вот что думаю, девки, – обратилась к гостям, после того, как был уже выпит чай на смородиновых листьях, и все сидели за столом, распаренные. – Сыну и дочке Аннушке вчера говорила, с ними посоветовалась. Со старым, с Никитой Ивановичем надо бы поговорить, рассудить это дело. Он у меня – ништо, рассудительный, правильный мужик, неча Бога гневить. Но гдей-то он сейчас? Дай Бог, чтобы живым был. А вам обскажу сегодня, сейчас, посоветуемся вместе, да и примем решенье-то. Если бы не больные ноги, пришла бы к вам сама. Но, слава Богу, Господь надоумил вас. Так вот. Сына Петю я уже убедила, Аннушка согласная, осталась ваша сторона. Даст Бог, и вы согласитесь. Не худа желаю я, а добра, истинно говорю, добра.
Гости напряглись, почувствовав в словах сватьи, в тоне, которым произносились слова, какую-то тайну, напряжение. Чувствовали, что новости те не простые, а очень и очень важные.
– Пустует наша церковка, храм Божий. А это не по – христиански, вот как. Думала я, думала, и вот что удумала. Скажу, а уж вы рассудите: принимать мои слова или отвергнуть, – поджав губы, женщина какое-то время сидела молча, собиралась с мыслями. Вновь заговорила:
– Матушку Агафьюшку уже не вернешь, царствие ей небесное, – старуха перекрестилась. Вслед за ней осенили себя крестным знамением все сидящие за столом.
– Хорошая была матушка, и молодица хорошая, невестка внимательная, услужливая, жалостливая, мамка заботливая, грех жаловаться. Но надо жить. Живым надо помнить о мёртвых и думать о живых. Церковка брошена, без матушки, без батюшки. Даст Бог, Петя встанет на ноги, наша порода крепкая, поборет хворобу, залечит раны, выдюжит. Дрогунов приходил, лечил, ещё обещался прибежать при первой же возможности, дай ему Бог здоровья. За душу я не говорю: сам сынок пусть с ней ладит, с душой своей, не моё это дело. В конце концов, мужик он, Петя мой, мужчина в первую голову. Должен справиться и с болезнью, и с душой своей разобраться. А вот мамка Васильку нужна, матушка церковке нашей нужна, необходима, да и батюшке жена тоже требуется. Не может быть батюшка без матушки, вот как, – хозяйка обвела взглядом гостей, пытаясь определить по выражению лиц их реакцию на её слова.
Но гости сидели молча, уставившись в пустые чашки, кружки из – под чая. А что было говорить? Хотя Глаша с Марфой, Фрося уже догадывались, куда клонит сватья. Но молчали, не торопили события: пусть это другие скажут, не они. Чтобы, не дай Боже, при случае не упрекнули. Мало ли что, жизнь, она такая, что… неведомо…
– Хозяйство там, чужие люди доглядают, а это – непорядок. Агафьюшка высадила, выходила огород, скотинку с птицей, а оно без пригляду. Нехорошо. Я понимаю, что грешно вот сейчас, сразу после смерти матушки, когда её душа только-только распрощалась с телом, говорить такие слова, но – вынуждена, нужда, жизнь заставляет. Матушка Агафьюшка – добрая душа, умная, она нас поймёт и простит. Вот как – поймёт и простит.
Марфа снова зашмыгала носом, то и дело Фрося подносила к глазам кончик платка. Лишь Глаша сидела молча, будто закаменев, ждала. Аннушка взяла маленького Василька на руки, тетешкала, тот весело заливался смехом. Раненый отец Пётр откинулся на подушку, лежал безучастный, молча уставившись в укреплённый тальником свод землянки.
– Сватаю я тебя, Фросьюшка, уж прости меня, старую, за такие слова, – тут же поправилась, извинилась хозяйка, – быть мамкою моему внуку Васильку, быть матушкой церковки нашей, храма Божьего, ну, и конечно, женою сына моего Пети. Замени свою сестрицу в делах земных, Евфросиния, – женщина встала из – за стола, поклонилась в ноги гостям, особый, низкий поклон отвесила Фросе, постояла так с мгновение, дав возможность прочувствовать важность момента.
Все, кто находился в землянке, кроме разве что маленького Василька, понимали, что предложение старой женщины кощунственно по отношению к памяти Агафьи, противоречило жизненным нравам и традициям Вишенок, укладу жизни, христианским нормам. Кто-кто, а уж она сама, дочь священника, понимала это как никто другой. Но с не меньшей долей понимала она, и понимали гости, что это жизненная необходимость, что в этом есть, присутствует здравый смысл. Жёсткий, даже жестокий здравый смысл. В другое бы время, в мирное, не в столь трагичное, об этом бы и речи не было. И быть не могло. А вот сегодня, вот сейчас…
Когда все выплакались, успокоились, снова и снова взвешивали все "за" и "против", опять и опять приходили к одному и тому же выводу: нельзя, но – надо! Жизнь, она так повернёт, так закрутит, что хоть колом поставь, хоть лёжа положь, а всё едино: надо! Нельзя, и вроде как грешно, и стыдно и неудобно перед покойницей, перед людьми, перед Богом, а – надо! Дело-то благое, богоугодное. Не о своём животе речь идёт, о дитёнке, о храме Господнем…
Обговорили всё, задержались, даже пообедали у сватьи отварной картошкой с отцеженной подсоленной юшкой от этой же картошки приправленной луком и укропом: день уже шёл к вечеру. Согласились. Приняли доводы сватьи.
– Вот и ладненько, – говорила на прощание Кондратиха. – Церковка обретёт матушку Евфросинию, как в старые, добрые времена. Василёк носит имя своего прадедушки, тоже уже топчет земельку вокруг храма. Никитка приобретёт папку, а ты, Фросьюшка, будешь с мужем, как все добрые люди. Ну, и у отца Петра будет всё, как и должно быть у священника, у батюшки. Людцы добрые! Всё возвращается на круги своя, и это – жизнь. Благослови вас Господь, детки мои родные, – прижалась к Фросе, всплакнула в который уже раз за этот день.
Благословила, осеняя крестообразно иконой Божьей Матери Фросю и отца Петра, поднесла к устам раненого сына, повелела скрепить руки.
Уходила Фрося из родительской землянки, из Вишенок рано по утру. Надо было успеть прийти в Слободу до наступления комендантского часа.
За спиной висела котомка с бельем, с какой-никакой одёжкой для сына. С правой руки уцепился в сподницу Василёк, слева бежал Никитка. Мама, тётя Глаша, Стёпка, Танюша и Аннушка проводили за деревню до гати, вернулись обратно. Ульянка так и не пришла провожать, прикинулась хворой, отвернулась к стенке на нарах, осталась лежать, даже не сказала "до свидания", слова не проронила. Бог ей судья.
Вчера, ещё в землянке Кондратовых, Фрося не своими ногами подошла к отцу Петру, застыла молча перед ним, не зная, что и как сказать ему.
А и что говорить? И что ожидать, какого слова ожидать от раненого священника, который только что пришёл в себя после страшного ранения; который потерял любимую женщину, мать своего ребёнка? Который совсем недавно был на грани небытия и жизни? Что самой говорить? И он, и она прекрасно понимали в тот момент, что всё это – жестокая необходимость. Ни о какой любви и речи не было, и не могло идти. Потому и слов-то и не было, не слетели слова ни с его, ни с её уст.
Батюшка лишь мельком взглянул на Фросю, в бессилии, смиренно шевельнул, махнул ладонью в знак своего согласия, и тот час прикрыл глаза, из которых одна за другой скатились чистые, прозрачные слезинки.
Вот и шла сегодня Фрося с участью обречённой, переставляла ноги, вела за собой к новому месту жительства, по сути – к новой жизни и детишек, и себя в первую очередь. Малышня с интересом шла первые сотни метров, крутила головёшками, потом то и дело останавливались, просились на ручки. Приходилось часто останавливаться, нести по очереди то одного, то другого, отдыхать, а не то и давать детишкам по сухарику, и снова идти.
В Борках пришлось отсиживаться в доме тётки Маши Козловой – жены родного брата Акима Макаровича – Ильи: вся деревня была наводнена немцами и румынами – союзниками фашистов.
Оказывается, вчера днём пропал, исчез бесследно майор Вернер Карл Каспарович. А сегодня утром обгоревшее тело коменданта нашли на пепелище дома старосты деревни Борки, внука Щербича Макара Егоровича – Антона. Вроде, кто-то из румын видел, как комендант заходил во двор старосты. Поговаривают люди, что Антон заманил к себе во двор майора и убил. Уже мёртвого затащил в свой собственный дом, потом поджёг его и сам скрылся. Вот немцы и рыщут, ищут Антона.
– Ты, дева, остерегайся ходить по улице. Немцы не посмотрят, что ты с детишками: схватят и надругаются. Молодая, красивая – им таких только подай, антихристы, прости, Господи. Гансам наши законы не писаны.
– А как же быть, тётя Маша? Мне край как надо в Слободу.
– Испачкай лицо, платком повяжись, чтобы лица поменьше видно было. Немцы больно не любят нерях. С тебя не убудет, да целее станется.
Однако ничего делать не пришлось, не пригодилось: заночевали у Козловых. Детишки устали, перекусили и сразу же уснули. Не будить же, пусть поспят. А там и комендантский час настал: носа на улицу казать нельзя. Вот и заночевала.
Почти до полуночи проговорили, рассказывали друг дружке, делились новостями, несколько раз даже всплакнули. А как не плакать, коль чаще всего новости-то связаны со слезами? С горем? С бедою? Одно радует, что наши совсем близко. Говорят, через Слободу идут нескончаемым потоком машины с убитыми и ранеными фашистами. Возвращаются туда, откуда пришли. Бегут сучьи дети! А на днях жена старосты деревни Антона Щербича Фёкла Абрамова под большим секретом поведала, что наши самолёты на той неделе разбомбили в пух и прах железнодорожный узел в районе. Вот это радость так радость! Значит, наши, советские самолёты уже долетают даже к нам.
Скоро, скоро придёт Красная армия! Быстрее бы.
С утра хозяйка и сама стала собираться в дорогу.
– Провожу вас до Слободы, душа спокойней будет.
На горушке за гатью, что между Слободой и Борками, на удивление обоим, встретили бабушку Нину Лукину. Старушка стояла, опершись на посох, ждала.
– Во, диво! Ты чего тут высматриваешь, тётка Нина? – спросила Мария. – Неужто нас караулишь?
– Матушку стречаю, – просто ответила старуха, перекрестившись.
– Ну и слава Богу, дождалась. Сейчас и помереть можно.
– А ты как узнала, Нина Григорьевна? – удивилась женщина. – Сорока на хвосте принесла?
– Дед остался на хозяйстве. А перед этим мы с ним помораковали, подумали, решили, что вчера или сегодня должна матушка наша прийти. Вчера не было. Я и вчера здесь стояла, ждала. Не было. Значит – сегодня. Не обманулись.
– Ну – ка, ну – ка, поясни мне, – не отставала Мария.
– А что тут думать? Девять дён прошло, как схоронили матушку Агафью. Отец Пётр живой, слава Богу. Жизню остановить нельзя, как и церковку закрыть нельзя. Не могут люди жить без Бога, без храма Господня, без веры христианской, православной. Вот мы со старым посчитали, с прихожанами прикинули. Собрались у нашей церковки на днях всем миром, и так, и этак гадали, по – всякому прикидывали. Только всегда у нас получалось, выходило, что должна сестра младшая покойной матушки – Фрося – прийтить сюда с ребятишками, заменить и матушку, и мамку ребятёнку. Так будет правильно. По – людски. Другого батюшки нам не надо, как и другой матушки тоже не надо. Это по – христиански, по – человечески. Так что, добро пожаловать, матушка Евфросиния, – старуха поклонилась в пояс, повела рукой в сторону Слободы.
– Как вы такое говорить можете, бабушка? – Фрося застеснялась, покраснела, стало вдруг неудобно, неуютно, неловко, хотя где-то глубоко-глубоко в душе была готова к этому. – Мы даже не венчаны, а не то что… Не говорили даже… Разве что родители благословили…
– Э-э-э, матушка моя, – махнула рукой старуха. – Время тяжкое вас повенчало, война окрестила, беда соединила, горе скрепило, кровушкой сестрицы твоей да всех невинно-убиенных окропило, народ благословил. Пошли. Дед ждёт, нам и к себе в земляночку надо. Без пригляду хозяйского который день стоит, а я тут с вами…
– бабушка повернулась, направилась в Слободу, осеняя себя крестным знамением. – Дед совсем от рук отбился, верховодить пытается, – бубнила Панкратиха, мерно вышагивая впереди.
Церковь уже была видна, звала к себе, ждала.
Глава двенадцатая
Немцы всё плотнее охватывали лес, всё сложнее приходилось разведчикам просачиваться сквозь вражеские заслоны. Спасали, выручали болота у деревни Руня. Почти непроходимые и длинные, около двадцати километров в длину, они оставались единственным местом, единственной дорогой, что связывала партизан со своими, давала возможность хоть как-то пополнять запасы продовольствия, боеприпасов.
Непросто было и фашистам в лесах, что участвовали в блокаде партизан: полное отсутствие дорог, лишь узкие, чаще всего заросшие просеки не давали и им свободы для манёвра. Техника участвовать в блокаде уже не могла. Разве что самолёты продолжали разведывательные полёты над массивом, да бомбардировщики всё светлое время суток наносили бомбовые удары по любой, мало-мальски шевелящейся, движущейся цели. Даже на лошадях с телегами не всегда и не везде можно было проехать. Танки, машины увязали в топких местах, лишались мобильности, терялась огневая мощь. Немцы чаще всего стали использовать лошадей, как вьючных животных для доставки того же продовольствия, боеприпасов в труднодоступные места для участвующих в блокаде солдат. На лошадях же вывозили убитых и раненых. Подкрепление пробиралось пешим ходом к местам боёв.
Таким положением фрицев не преминули воспользоваться партизаны. Всё чаще стали организовывать засады на маршрутах продвижения врага, всё ощутимей стали его потери. Вдохновили народных мстителей новости о том, что немцы начали привлекать к блокаде партизан полицаев и союзников – румын. Значит, силы у фашистов на исходе, раз обратились за помощью к таким помощникам.