– Он хочет приехать к нам погостить на короткие каникулы, и я, разумеется, написала, что мы будем очень рады. Боюсь, дядя Сидней не в особом восторге от такой перспективы, но служителям церкви полезно подвергаться испытаниям. Придает им духовности и пылу в работе.
– Слушай, Коротышка. Я хотел тебе сказать, что…
– А вон и Гасси, – прикинулась она глухим аспидом.
Большими скачками примчался Гасси с выражением почтительного восторга на физиономии и с дымящейся кастрюлькой в руках. Коротышка одарила его ослепительной улыбкой, которая прошила его навылет, как расплавленная пуля – кусок сливочного масла. Кастрюльку она приняла у него из рук и пристроила на откидное сиденье.
– Спасибо, Гасси, дорогой, – сказала она. – Ну, всем привет. Я поехала.
Коротышка исчезла за поворотом, а Гасси стоял и смотрел ей вслед, застыв с разинутым ртом, точно золотая рыбка, рассматривающая муравьиное яйцо. Впрочем, простоял он так недолго, потому что я с силой ткнул его пальцем в бок между третьим и четвертым ребром, в результате чего он громко охнул и очнулся.
– Гасси, – говорю я, сразу приступая к делу, а не ходя вокруг да около, – ты почему не пишешь Мадлен?
– Мадлен?
– Да, Мадлен!
– Ах, Мадлен!
– Ну да, Мадлен. Ты же должен был писать ей письма каждый день.
Он словно бы вдруг обиделся.
– Как же я могу писать письма? Откуда мне взять время, если я целый день учу роль для скетча с диалогом невпопад да еще придумываю трюки? Секунды свободной нет.
– Придется найти. Ты знаешь, что она уже начала слать сюда телеграммы? Сегодня же обязательно напиши.
– Кому? Мадлен?
– Да, черт возьми! Мадлен.
Я с удивлением заметил, что взгляд его за окулярами стал сердитым.
– Ни за что! – заявил Гасси и стал бы похож на мула, если бы уже не был похож на рыбу. – Я намерен ее проучить.
– Что, что ты намерен сделать?
– Проучить Мадлен. Она хотела, чтобы я поехал в этот кошмарный дом, и я согласился – при том условии, что она тоже поедет и окажет мне моральную поддержку. Четкое и ясное джентльменское соглашение. Но в последний момент она хладнокровно пошла на попятный, на том несерьезном основании, что какая-то ее школьная подруга в Уимблдоне нуждается в ее присутствии. Я был очень раздосадован и не стал этого от нее скрывать. Ей надо понять, что так не делают. Вот поэтому я и не пишу. Такой метод воздействия.
Я схватился за голову. Мыши у меня под ложечкой к этому времени уже вовсю пустились в пляс, притопывали и перелетали туда-сюда, как целое стадо Нижинских.
– Гасси, – говорю, – в последний раз тебя спрашиваю: ты вернешься сейчас же в "Деверил-Холл" и напишешь даме сердца письмо на восьми страницах, дышащее любовью в каждой строчке? Да или нет?
– Нет, – ответил он, повернулся и ушел.
Я возвратился в усадьбу, растерянный и подавленный. И первым, кого я там увидел, был Китекэт. Я застал его в моей комнате – он валялся на кровати, держа в зубах мою сигарету.
Выражение у него на лице было мечтательное, как будто он грезил наяву о Гертруде Винкворт.
Глава 11
Заметив меня, он отключил мечтательность и сказал:
– А, Берти, здоро́во. Ты мне как раз нужен.
– Да? – молниеносно парировал я, надеясь уколоть почувствительнее, потому что этот Китекэт начал уже выводить меня из себя.
Нет, правда, он добровольно взял на себя обязанности моего слуги, казалось бы, в качестве личного человека при джентльмене ему бы полагалось то и дело возникать в поле зрения, тут пиджак почистить, там брючину подгладить – и вообще быть постоянно на подхвате. Но нет, я не видел его в глаза со дня его и моего прибытия в "Деверилл-Холл". Не могу одобрить подобного небрежения долгом.
– Хотел сообщить тебе хорошие новости.
Я саркастически рассмеялся:
– Хорошие новости? Разве они бывают?
– Еще как бывают. Намечается поворот к лучшему. Проглянуло солнце. Кажется, мне удается провернуть это дельце с Гертрудой. Правда, из-за идиотских общественных условностей, не допускающих общения между заезжими лакеями и хозяйскими дочками, я не имел возможности с ней видеться – в смысле разговаривать, но я слал ей записочки через Дживса, и она мне слала ответы, тоже через Дживса, и в последнем ее послании просматриваются признаки того, что она склоняет слух к моим мольбам, я бы сказал, еще пара аккуратно сформулированных записок, и дело сделано. Вилки для рыбных блюд можешь пока еще не покупать, но вообще будь наготове.
Мою досаду как рукой сняло. Я уже говорил выше, что для нас, Вустеров, справедливость прежде всего. Уж я-то знаю, что за адский труд – писать любовные записки, он требует неотступной сосредоточенности и выматывает из человека все силы. И если Китекэт был занят корреспонденцией такого рода, естественно, ему не до моих штанов. Невозможно в одно и то же время ухаживать за барышней и за чьим-то гардеробом.
– Ну что ж, прекрасно, – говорю ему, искренне обрадованный тем, что, несмотря на гнусность общей перспективы, кому-то все-таки блеснул луч удачи. – Я с интересом буду следить за тем, как у тебя развиваются события. Но если отложить на минуту в сторону твою любовь, Китекэт, имей в виду, что случилась ужасная вещь, и я был бы рад, если бы ты предложил что-нибудь по части помощи и поддержки. Этот уголовный психопат Гасси…
– Что он еще сделал?
– Важно, чего он не сделал. Я сейчас только узнал, что с момента водворения сюда он не написал Мадлен Бассет ни строчки. Не знаю, как я на ногах устоял, ткни он меня зубочисткой, упал бы. И мало того, он говорит, что и не собирается ей писать. Он, видите ли, намерен ее проучить. – И я в нескольких словах изложил Китекэту все факты.
Он, естественно, сразу встревожился. У Китекэта всегда было доброе, нежное сердце, способное безотказно сочувствовать старому товарищу, угодившему в беду, а о том, что мне угрожает со стороны Мадлен Бассет, он знает прекрасно, она сама ему все рассказала – как-то встретились на благотворительном базаре, и речь зашла обо мне.
– Дело серьезное, – сказал он.
– Еще бы не серьезное. Я дрожу как лист.
– Для барышень типа Мадлен Бассет ежедневное письмо – это вещь первостепенной важности.
– Вот именно! И если оно не приходит, они приезжают и разузнают все на месте.
– Убедить Гасси, ты говоришь, никак невозможно?
– Исключено. Я уж и так и сяк его уговаривал, с большим, можно сказать, пылом, но он уши к голове и ни в какую.
Китекэт задумался.
– Кажется, я знаю, что за всем этим кроется. Беда тут в том, что Гасси сейчас немного не в себе.
– Что значит – сейчас? И почему немного?
– Он влюбился в Коротышку. Говоря по-простому, сомлел.
– Это я и сам знаю. Все знают. Любимая тема для разговора на милю в округе, где бы тетя ни встретила тетю.
– В людской тоже были на этот счет кое-какие высказывания.
– И неудивительно. Держу пари, что это обсуждается и в Бейсингстоке.
– Его, конечно, нельзя винить.
– Очень даже можно. Я виню.
– Я в том смысле, что он не нарочно. Что поделать, Берти. Весна. Брачный сезон, пора, как, может быть, тебе известно, когда красуется голубь переливчатым оперением и помыслы юных полны любовным томлением. Девушка вроде Коротышки может в разгар весны с такой силой поразить сердце Гасси, и без того ослабленное постоянным питьем апельсинового сока, что страшно подумать, в хорошей спортивной форме она одолеет любого. Кто-кто, а уж ты-то это знаешь сам, Берти. Вспомни, какого дурака ты когда-то из-за нее валял.
– Не будем ворошить то, что было и прошло.
– Я ворошу только для того, чтобы доступнее выразить свою мысль, что Гасси больше достоин жалости, чем упреков.
– Это она достойна упреков. Зачем она его поощряет?
– Она не поощряет. Он просто прилип, и все.
– Нет, не все. Она его поощряет. Я сам видел. Она нарочно пускает в ход свое знаменитое обаяние. Не говори мне, что такая девушка, как Кора Коротышка, обученная спускать с лестницы голливудских красавцев, не могла бы заморозить Гасси. Если б захотела.
– А она не хочет.
– Вот и я об этом.
– И скажу тебе почему. Я, правда, у нее не спрашивал, но убежден, что она разыгрывает этот сюжет с Гасси с исключительной целью пронзить сердце Эсмонда Хаддока. Чтобы знал: если ему она не нужна, есть другие.
– Но она же ему нужна.
– Этого она не знает. Если только ты ей не сказал.
– Не сказал.
– Почему?
– Не уверен был, что это будет порядочно с моей стороны. Понимаешь, он рассказал мне о своих сокровенных чувствах как бы под тайной исповеди и выразил желание, чтобы все осталось между нами. "Это не должно пойти дальше" – его слова. С другой стороны, своевременное словцо могло бы соединить разлученные сердца. Прямо не знаю. Сложная ситуация.
– Я бы не стеснялся, а взял бы да и сказал своевременное словцо. Я за то, чтобы соединять разлученные сердца.
– Да и я тоже. Только боюсь, уже поздно. Бассет прожигает телеграммами провода, требуя разъяснений. Только что пришла от нее телеграмма высокого напряжения. Я видел ее в холле на столе, когда возвращался. Это телеграмма девушки, которая уже сыта по уши и готова послать Гасси куда подальше. Нет, говорю тебе, Китекэт, положение безнадежно. Я пропал.
– Да нет же.
– Нет, пропал. Когда я рассказал Гасси про телеграмму и намекнул открытым текстом, что сейчас самое время ему как порядочному человеку прийти на помощь, он и слушать не захотел. Не получит она письма, пока не усвоит урока, который он ей преподает. Он просто рехнулся, честное слово, и я не вижу выхода.
– Есть выход. Проще простого.
– То есть ты можешь что-то предложить?
– Конечно, могу. Я всегда могу что-то предложить. Решение напрашивается. Если Гасси не желает ей писать, писать ей должен ты.
– Но ей вовсе не нужны мои письма. Ей нужны письма от Гасси.
– И на здоровье. От Гасси она их и будет получать. Просто Гасси потянул запястье и вынужден диктовать, а ты записывать.
– Ничего Гасси не потянул.
– Погоди! Он не просто потянул, а вывихнул запястье, ради спасения от страшной гибели чужого дитяти с риском для собственной жизни останавливая понесшую лошадь. Дитя золотоволосое, если ты послушаешь моего совета, голубоглазое, румяное и прелестно шепелявит. Шепелявость, по-моему, самое оно.
У меня дух занялся. Я вдруг все понял.
– Китекэт, это потрясающе! И ты возьмешься написать такое письмо?
– Запросто. Ничего нет легче. Я уже сколько времени пишу Гертруде такие письма.
Он уселся за стол, схватил перо и бумагу и тут же погрузился с головой в сочинение. Сразу было видно, он не бахвалился, когда говорил, что ему письмо написать – раз плюнуть. Строчит себе и даже не прервется, чтобы подумать. Оглянуться не успели – он уже подает мне готовый текст, велит засучить рукава и браться за переписывание.
– Я должен бежать, нельзя терять ни мгновения. Ты уж сам, как перепишешь, беги на почту. Тогда оно утром же будет у нее. Ну, я тебя оставляю, Берти. Я обещал сыграть в джин-рамми с Куини и уже опаздываю. Надо поддержать ее, бедняжку. Слыхал, какая у нее трагедия? Разорвана ее помолвка с Доббсом, местным стражем порядка.
– Неужели? Так ее помолвке – конец? Значит, вот почему у нее был такой вид! Я с ней столкнулся, когда шел после обеда, – пояснил я, – и мне показалось, что душу ей гнетет печаль. А как это случилось?
– Ей не нравилось, что он атеист, а он ни за что не соглашался отступиться от своего атеизма и в конце концов сказал про Иону и кита нечто такое, чего она никак не могла оставить без внимания. Сегодня утром она вернула ему кольцо, письма и фарфоровую штуковину с надписью "Привет из Блэкпула", которую он привез ей прошлым летом, когда ездил на север навестить родню. Для нее это, боюсь, был тяжелый удар. Она вся в огне. Доббса она любит безумно и мечтает, чтобы он назвал ее своей, но примириться с этим, насчет Ионы и кита, никак не может. Остается только надеяться, что джин-рамми ее слегка успокоит. Ну, давай, Берти, принимайся за письмо. Может, это и не самый лучший образчик моего творчества, я ведь писал в ужасной спешке, некогда было отделывать и наводить лоск, но, в общем, я думаю, тебе понравится.
Он не ошибся. Я внимательно прочитал его творение и пришел в восторг. Если это еще не самый лучший образчик, то какими же должны быть самые лучшие? Не приходится удивляться, что Гертруда Винкворт, получив и проштудировав всю серию, начала проявлять признаки неустойчивости. Бывают письма, которые сеют в душе сомнение, нельзя ли было вот эту мысль выразить несколько точнее, а этот образ передать немного ярче? А бывают другие, которые прочтешь – и говоришь себе: "Как раз то, что надо. Не будем менять ни слова". Письмо, которое мне дал Китекэт, бесспорно, относилось ко второй категории.
Для описания случая с понесшей лошадью он подобрал самый подходящий, скромный тон, дитя, которое шепелявит, вышло просто бесподобно. Оно торчало и вопияло, как порезанный палец, и придавало единство действия всему эпизоду. Ну а что до нежных моментов – он-де беспрерывно тоскует по Мадлен, и как бы хорошо было, если бы она оказалась здесь, чтобы он мог заключить ее в свои объятия, и т. д. и т. п., – тут он был выше всяких похвал.
Я списал всю эту чертовщину, упихал в конверт и отволок на почту. И только-только он шлепнулся на дно почтового ящика, как меня окликнуло мелодичное сопрано. Я оглянулся: ко мне подгребала Коротышка.
Глава 12
Я взыграл душой, ведь как раз она мне и была нужна. Я ухватил ее за локоть, чтобы она не вздумала вдруг ускользнуть, это у нее всегда так ловко получалось.
– Коротышка, – сказал я, – мне надо провести с тобой длинный доверительный разговор.
– Не про Голливуд?
– Нет, не про Голливуд.
– Слава Богу. А то про Голливуд я, по-моему, сегодня больше не могла бы произнести ни слова. Я бы ни за что не поверила, – тут же продолжила она эту тему, беря разговор в свои руки, – что кто-нибудь, кроме Луэллы Парсонс и Гедды Хоппер, так разбирается в киномире, как миссис Клара Велбелавед. Она знает эту тему гораздо лучше, чем я, а я уже без малого два года вращаюсь в киношных кругах. Ей точно известно, кто сколько раз разводился и почему, и какие сборы дала каждая картина за последние двадцать лет, и сколько всего братьев в компании "Уорнер бразерс". Она даже знает, сколько раз женился Арти Шоу, хотя этого, держу пари, он и сам не мог бы сказать. Меня она спросила, была ли я тоже замужем за Арти Шоу, я ответила "нет", но она решила, что я шучу или что я выходила за него, сама того не сознавая. Я попыталась ей втолковать, что можно работать в Голливуде и не выходя замуж за Арти Шоу, это дело добровольное, но, по-моему, убедить ее мне не удалось. Потрясающая старуха, только немного утомительная на третьем часу общения. Ты вроде сказал, что хочешь поговорить со мной о чем-то?
– Да.
– Ну, так что же не говоришь?
– Потому что ты не даешь слово вставить.
– Я тебя заговорила? Прости, пожалуйста. Что у вас на уме, мой король?
– Гасси.
– Финк-Ноттл?
– Он самый. Финк-Ноттл.
– Достойнейший из людей.
– Бестолковейший из людей. Послушай, Коротышка, я только что разговаривал с Китекэтом…
– И он сказал, что в ближайшее время уговорит Гертруду Винкворт бежать с ним и обвенчаться?
– Да.
Она злорадно усмехнулась, как одна из тех женщин в Ветхом Завете, которые занимались тем, что вбивали людям колы в головы.
– Я жду, когда это наконец случится, – произнесла она. – Хочу посмотреть, какое лицо сделается у Эсмонда, когда он узнает, что его Гертруда сбежала с другим. То-то смеху будет. Ха-ха, – добавила она в заключение.
Это "ха-ха", похожее на замирающий кряк утки, погибшей от несчастной любви, сказало мне все, что я хотел от нее узнать. Я убедился, что Китекэт поставил точный диагноз и правильно объяснил, почему его сестрица взялась обрабатывать Гасси. Мне ничего другого не оставалось, как немедленно посвятить ее в тайну. Я похлопал ее по плечу и выложил своевременное словцо.
– Коротышка, – говорю, – ну и тупица же ты. У тебя насчет этого Хаддока совершенно неверная информация. Он совсем не влюблен в Гертруду Винкворт. Да пусть бы она подавилась рыбьей костью, он все равно не взглянет в ее сторону, разве только чтоб выразить родственное участие. Путеводная звезда его жизни – ты.
– Что-о?
– Я знаю это с его собственных слов. Он был тогда немного в подпитии, но так даже еще убедительнее, потому что, ты же знаешь, in vino… это самое, забыл, как там.
Взор ее посветлел. Она сглотнула.
– Он так и сказал, что я – путеводная звезда его жизни?
– И еще вставил "по-прежнему" перед "путеводная". "Имейте в виду, – произнес он, подливая себе портвейну, которым был уже полон по уши, – хоть она и дала мне от ворот поворот, а все же она по-прежнему путеводная звезда моей жизни".
– Берти, если это розыгрыш…
– Да нет же!
– Надеюсь, что нет, иначе я нашлю на тебя проклятие Перебрайтов, а это такое страшное проклятие, что тебе не поздоровится. Расскажи мне остальное.
И я рассказал ей остальное. Я все ей рассказал. Выслушав мой рассказ, Коротышка расхохоталась, как гиена, и в то же время – барышень ведь никогда не поймешь – уронила две или три жемчужные слезинки.
– Надо же ему было выдумать эдакую чепуху, вот дурашливый барашек! – еле выговорила она, намекая на блестящую мысль, которую Эсмонд Хаддок подхватил в бейсингстокском кинозале. – Дурашливый такой барашек.
Едва ли я сам воспользовался бы для Эсмонда Хаддока таким определением, как "дурашливый барашек", но я не стал с ней спорить, потому что это не мое дело. Хочет здоровенного парня, имеющего грудь сорока шести дюймов в обхвате и мускулы как стальные змеи, считать барашком – пусть считает на здоровье. Моя задача – начав доброе дело, довести его до конца.
– В данной ситуации, – говорю я, – ты, может быть, рада будешь совету бывалого светского человека? Китекэту, похоже, удалось добиться отличных результатов на Гертрудином фронте исключительно с помощью сердечных излияний в письменной форме, и я тебе рекомендую сделать то же самое. Напиши Эсмонду Хаддоку любезное письмишко, что, мол, так и так, ты тоскуешь по нем дни и ночи напролет, и он перекроет мировой рекорд в спринте, примчавшись в дом священника, чтобы заключить тебя в объятия. Он только и ждет, чтобы ему дали зеленый свет.
– Нет, – вздохнула она.
– Но почему же?
– Потому что мы опять окажемся перед той же проблемой.
Я, естественно, понял, о чем она.