Я сдался. С актерами-любителями спорить бесполезно, а Огастус Финк-Ноттл за двадцать минут общения с Коротышкой явно переродился из безобидного охотника за тритонами в типичного актера-любителя, какие попивают портвейн в винных погребках и зовут один другого "голˆуба ты моя" в самом что ни на есть доподлинном американском духе. Еще мгновение, и он, пожалуй, меня начнет величать "голˆубой".
– Ладно, что толку теперь об этом говорить, – вздохнул я. – Все равно ведь я не могу выступить. Мадлен не понравилось бы, если бы ее нареченный жених показался на публике при зеленой бороде.
– Да, она девица со странностями.
Мне показалось, что я могу стереть с его лица эту дурацкую ухмылку, надо лишь кое о чем ему напомнить.
– Ну а как же Доббс?
– Что – Доббс?
– В предыдущем нашем разговоре ты выражал беспокойство, из-за того что тебе придется отколотить полицейского Доббса зонтиком.
– Ах, Доббс! Его не будет. Отказался от роли. Когда мы проводили ознакомительную читку, он как раз подошел и стал подавать реплики за Майка, но оказался совершенно безнадежен. Ни техники, ни индивидуальности. И не слушает режиссера. На каждом слове принимается спорить с трактовкой постановщика. Коротышка в конце концов не выдержала и стала на него орать, он тоже не выдержал и стал орать на нее, и кончилось тем, что этот ее пес разволновался и цапнул его за ногу.
– Боже мой!
– Да, это создало неблагоприятную обстановку. Коротышка выступила в защиту пса, и очень убедительно, в том смысле, что он, может быть, с самого юного возраста, совсем еще крошкой, подвергался преследованиям полиции, и поэтому если он и вонзит иной раз зуб в подвернувшегося полисмена, то на вполне законном основании; но Доббс не соглашался с ее точкой зрения, что проступок животного заслуживает всего лишь выговора. Он взял его под стражу и намерен держать в полицейском участке до тех пор, пока не удостоверится, что это его первый укус. Надо так понимать, что собака, на чьем счету только один укус, имеет довольно крепкие позиции в глазах закона.
– Но Сэм Голдуин укусил вчера Силверсмита.
– Вот как? Ну, если это станет известно, боюсь, у обвинения появится крупный козырь. Но я еще не досказал. Коротышка вполне обоснованно разозлилась на неуступчивость Доббса и исключила его из спектакля и теперь собирается ввести на освободившееся место своего брата. Тут есть, конечно, риск, что викарий его узнает и получится неловкость, но она думает, что в зеленой бороде он станет неузнаваем. А я от души рад, что моим партнером в скетче будет Перебрайт, я, кажется, не знаю другого человека, кого бы мне так же приятно было бы отдубасить зонтом, – задумчиво заключил Гасси и добавил, что только бы ему достать этим предметом до Китекэтовой башки – чертов Китекэт решит, что в него ударила молния. Было ясно, что времени, великому целителю, придется немало потрудиться, прежде чем Гасси забудет и простит.
– Впрочем, некогда мне тут с тобой судачить, – сказал он затем. – Коротышка пригласила меня на завтрак в доме викария, так что я тороплюсь. Я забежал только передать тебе стихи.
– Какие еще стихи?
– Про Кристофера Робина. Вот они.
Он вручил мне тоненькую тетрадочку стихов, и я недоуменно спросил:
– Зачем это?
– Ты их декламируешь в концерте. Не все, а те, что помечены крестиком. Их должен был читать я, Мадлен придает этому большое значение – ты ведь знаешь, стихи про Кристофера Робина она обожает, – но теперь мы с тобой поменялись номерами. Честно признаюсь, у меня стало гораздо легче на душе. Там есть один стишок про то, как кто-то скачет – "прыг-скок, скок-поскок", который… Словом, как я уже сказал, у меня стало легче на душе.
Тоненькая тетрадочка выскользнула из моих похолодевших пальцев, глаза непроизвольно полезли на лоб.
– Но разрази меня гром!..
– Нет никакого смысла говорить "Разрази меня гром!". Думаешь, я не сказал "Разрази меня гром!", когда она навязала мне эти рвотные стишки? У тебя нет выбора. Она решительно требует, чтобы они были включены в программу выступлений. И после концерта первым делом пожелает узнать, как их принимала публика.
– Но грубый зритель, который столпится позади последних скамеек, бросится на эстраду и линчует меня.
– Вполне возможно. Правда, у тебя будет одно утешение.
– Какое?
– Мысль, что все происходящее с тобой – часть единой великой цепи, ха-ха-ха, – ответствовал Гасси и, злорадно улыбаясь, покинул сцену.
В таком духе прошел весь мой первый день в "Деверил-Холле", до краев наполненный глубокими провалами и нерешенными проблемами.
Глава 10
В последующие дни эти глубокие провалы только еще углубились и нерешенные проблемы сделались еще проблематичнее. Я объявился в "Деверил-Холле" в пятницу вечером. К утру вторника стало беспощадно ясно: я теряю форму, и если тучки не переменят свою политику и не начнут в ближайшем будущем сиять серебряной изнанкой гораздо щедрее, чем до сих пор, я просто-напросто окончательно сопьюсь.
Не большое удовольствие – очутиться в логове плотоядных теток, которые хлещут хвостами и не отводят от тебя свирепых, горящих глаз. Не так-то весело сознавать, что через пару дней тебе предстоит выйти на эстраду перед собравшимися жителями деревни, многие из которых наверняка запаслись разного рода тухлыми овощами, и сообщить им, что Кристофер Робин скачет – "прыг-скок, скок-поскок". Сильно угнетает человека необходимость отзываться на имя Огастус, и можно себе представить более приятные переживания, чем постоянный страх, как бы вдруг не явился в гости кто-нибудь вроде тети Агаты или Мадлен Бассет и не подверг тебя разоблачению и позору. Тут все ясно, и двух мнений быть не может.
Но не одни только эти обрывки великой цепи способствовали размягчению и оттопыриванию верхней губы Вустера. Нет, вершиной терзаний, из-за которых у меня днем кружилась голова, а по ночам выступал пот по всему телу, и я сделался похож на рекламное изображение "несчастного страдальца" до того, как он начал принимать "микстуру Милгрэма от мигрени", – было угрожающее поведение Гасси Финк-Ноттла. Я наблюдал за Гасси, и на душу мне падала черная тень невыразимого страха.
Не знаю, падала ли вам когда-нибудь на душу черная тень невыразимого страха. Со мной это бывало в давние времена, когда я проживал зеленым младшеклассником в школе-интернате "Малверн-Хаус", что в Брамли-он-Си, и преподобный Обри Апджон, бывало, закончив свои ежедневные сообщения, кратко объявлял, что после вечерней молитвы ждет Вустера у себя в кабинете. Теперь чувство страха посетило меня во время описанного в предыдущей главе нашего с Гасси разговора, затем оно все крепло и росло, покуда я не превратился в то, что зовется обычно жертвой острейших опасений.
А вы ничего такого не заметили в этом разговоре? Ничего, что могло показаться многозначительным, отчего бы вы встрепенулись и промолвили, хлопнув себя по лбу: "Э-э, постойте-ка!" Неужели нет? Значит, вы проморгали главное.
В первый день я почуял лишь смутную тревогу. На второй день появились некие подозрения. А к вечеру третьего подозрения сменила уверенность. Доказательства были все налицо, и обойти их не представлялось возможным. Забыв, что в "Лиственницах" в Уимблдон-Коммон проживает девушка, его нареченная невеста, которая должна стать его верной подругой до могилы и которая взбеленилась бы, как бешеный бык, запутавшийся в липучку от мух, узнай она, что он подался на сторону, Огастус Финк-Ноттл без оглядки влюбился в Коротышку Перебрайт.
Вы можете здесь сказать: "Брось, пожалуйста, Бертрам, ну что за выдумки" или: "Вздор, Вустер, все это пустые фантазии". Однако могу заверить, не один я заметил, что происходит. Пять вполне реальных теток тоже это заметили.
– Ну, знаете ли, – язвительно произнесла леди Дафна Винкворт перед вторым завтраком, когда Силверсмит передал от только что звонившего Гасси, что он-де и на этот раз останется перекусить в доме священника. – Мистер Вустер, кажется, совсем переселился к мисс Перебрайт. "Деверил-Холл" для него как бы гостиница, куда можно прийти, а можно не прийти, смотря по настроению.
А тетя Шарлотта, когда ей повторили это замечание через слуховое устройство, хмыкнула и высказалась в том духе, что, мол, подумаешь, великая честь – какой-то прыщавый хлыщ снизошел до ночевки в их доме, – передаю своими словами, понятное дело.
И надо сказать, что их особенно и винить-то нельзя за такую злобу. Ничто не пронзает беспощаднее сердце хозяйки, чем постоянные самовольные отлучки гостя, а Гасси теперь крайне редко являлся на общую кормежку в "Деверил-Холле". Он обедал, полдничал и ужинал у Коротышки. С той первой встречи возле здания почты он не отходил от нее ни на шаг. Пристал, ну просто как горчичник к боку.
Словом, вам будет нетрудно понять, отчего у меня появились темные круги под глазами и постоянное трепыхание под ложечкой, словно я наглотался мышей сверх всяких разумных норм. Теперь не хватало только, чтобы леди Дафна Винкворт настрочила письмо тете Агате с известием, что ее племянничек угодил в лапы крайне неподходящей юной особы – "голливудская кинодива, вообрази, дорогая!". Я отчетливо представлял себе, как она это пишет, будто смотрел ей через плечо, – и как моя почтенная родственница, взяв ноги в руки, явится в "Деверил-Холл". А что тогда? Полный крах, отчаяние и погибель.
Нормальный шаг в таких случаях, когда хладная рука безнадежности перекрывает кислород боевому другу, – это, конечно, связаться с Дживсом и узнать, что может предложить он. Поэтому, встретив в коридоре после обеда горничную Куини, я попробовал узнать от нее местонахождение Дживса.
– Послушайте, – обратился я к ней, – вы, случайно, не знаете, где Дживс? Ну этот, слуга Вустера.
Она устремила на меня непонимающий взгляд. Ее глаза, обычно лучистые, как две звезды, смотрели тускло и были красноваты по контуру, лицо показалось мне явно осунувшимся. Общая картина, одним словом, свидетельствовала о том, что мы имеем дело с горничной, которая то ли повредилась умом, то ли переживает тайное горе.
– Как вы сказали, сэр? – переспросила она страдальчески.
Я повторил вопрос, и на этот раз его смысл до нее, видимо, дошел.
– Мистера Дживса здесь нет, сэр. Мистер Вустер отпустил его в Лондон. Он намеревался посетить какую-то лекцию.
– О, вот как. Спасибо, – сказал я упавшим голосом. Это был удар. – А вы не знаете, когда он вернется?
– Нет, сэр.
– Понятно. Благодарю вас.
И я проследовал по коридору в свою комнату, чтобы там на досуге проанализировать создавшееся положение.
Спросите деятелей, которые вращаются в дипломатических кругах и привыкли решать сложные государственные вопросы, они вам подтвердят, что, когда дела заходят в тупик, бесполезно просто просиживать штаны и закатывать глаза к небу – надо засучивать рукава, изучать возможности и принимать неотложные меры через соответствующие каналы. Только так есть надежда подыскать лекарство от грозящей беды. И теперь, подумав изо всех сил, я пришел к выводу, что тут, пожалуй, поможет безотлагательный разговор по душам с Коротышкой, в ходе которого надо будет указать ей на страшную опасность, какой она подвергает старого друга и соученика по танцклассу, позволяя Гасси целыми днями блеять и резвиться вокруг себя.
Приняв такое решение, я снова вышел в коридор, и через несколько минут меня можно было заметить пробирающимся под полуденным солнцем по парку в направлении деревни Кингс-Деверил. И меня заметили. Заметил не кто-нибудь, а леди Дафна Винкворт. Я уже был вблизи ворот, еще мгновение – и я на свободе. Но тут некто произнес мое имя – вернее, имя Гасси, – и я увидел в кругу розовых кустов помянутую грозную даму. В руке она держала садовый опрыскиватель, из чего я заключил, что местным насекомым-вредителям и лиственным вшам достанется от нее на орехи.
– Подойдите сюда, Огастус, – скомандовала леди Дафна.
Вот уж чего бы я никогда не сделал по своей доброй воле даже в лучшие времена, у меня от этой опасной женщины и так шерсть на холке становилась дыбом, а в данную минуту вид у нее был еще на десять градусов опаснее обычного. Голос холодный, взгляд ледяной, и мне положительно не нравился этот опрыскиватель, который она держала наперевес. Ясно, что по какой-то непонятной причине я упал в глазах леди Дафны приблизительно до уровня лиственной вши, и, судя по всему, она способна сейчас при малейшей провокации нажать гашетку и запузырить прямо мне в физиономию смертельную дозу ядовитой жижи.
– А, привет, привет, – произнес я, изо всех сил стараясь изобразить непринужденность, но где уж там. – Опрыскиваете розы?
– Не говорите со мной, пожалуйста, о розах.
– Хорошо, хорошо, не буду. – У меня и не было особого желания говорить с ней о розах. Я просто импровизировал, чтобы заполнить паузу.
– Огастус, что это такое?
– Прошу прощения, мадам?
– Вам бы лучше попросить прощения у Мадлен.
Тут что-то загадочное. Я не понял. Возможно ли, что сиятельная британская дама просто плетет несусветную чушь?
– Несколько минут назад при мне на ваше имя от Мадлен пришла телеграмма. Ее передали по телефону с почты. Их иногда доставляют, а иногда диктуют по телефону.
– Понятно. Как кому вздумается.
– Сделайте одолжение, не перебивайте. В данном случае на почте воспользовались телефоном, а поскольку я как раз проходила мимо, когда раздался звонок, я сняла трубку и записала то, что они продиктовали.
– Ужасно любезно с вашей стороны, – ввернул я, уверенный, что лестью дела не испортишь.
Однако в данном случае я ошибся. Леди Дафне моя реплика пришлась не по вкусу. Она нахмурила брови, подняла на изготовку опрыскиватель, но потом, по-видимому, вспомнив, что она из честного рода Деверилов, все-таки опять опустила.
– Я уже просила вас не перебивать. Так вот, текст я записала. Он у меня при себе. Нет, – поправилась она вскоре, перерыв все карманы. – Вероятно, я оставила записку на столе в холле. Но содержание могу вам передать. Мадлен пишет, что со времени вашего приезда в "Деверил-Холл" не получила от вас ни одного письма и желает знать почему. Она очень огорчена вашим безобразным отношением, и неудивительно, я бы сказала. Вам известна ее чувствительность. Вы же должны были писать ей ежедневно. У меня нет слов, чтобы выразить возмущение вашим бессердечием. И это – все, Огастус, – заключила она, отпустив меня властным жестом, исполненным такого омерзения, как будто я не просто лиственная вошь, а лиственная вошь, не достигающая даже среднестатистического для лиственной вши уровня приличия. На подкашивающихся ногах я поплелся прочь и, нащупав садовую скамейку, плюхнулся на нее.
Полученное известие, как вы сами понимаете, подействовало на меня, точно удар по голове носком, в который плотно набит мокрый песок. Только однажды за всю мою биографию я испытал нечто подобное по силе эмоций – когда Фредди Виджон в "Трутнях" раздобыл автомобильный клаксон и в тот момент, когда я переходил через Дувр-стрит в состоянии, обычно называемом мечтательным, бибикнул мне прямо в ухо.
Мне даже в голову не приходило, что Гасси может не писать ежедневных писем мадемуазель Бассет. Он ведь с этим намерением прибыл в здешний питомник теток в духе Эдгара По. И я был уверен, что он свое обязательство выполняет. Теперь можно было безо всяких графиков представить себе будущее, если он продолжит в том же духе. Еще немного молчания с его стороны, и la Бассет явится сюда для расследования собственной персоной, а уж при мысли о том, что из этого произойдет, от страха стыла кровь и скрючивались пальцы на ногах.
Так я сидел, весь в апатии, с отвисшим подбородком, уставившись невидящими глазами на красоты пейзажа, минут, наверно, десять. Но потом взял себя в руки и отправился дальше. Справедливо замечено, что Бертрам Вустер может плюхаться на садовые скамейки и какое-то время сидеть совершенно потерянный, однако непотопляемый дух Вустеров рано или поздно к нему обязательно возвратится.
Я шагал и думал горькую, мрачную думу про Кору Коротышку, fons et origo, если вы знаете, что значит fons и что значит origo, всех неприятностей. Это она, бессовестно кокетничая с Гасси, все время нахально одаряя его ослепительной улыбкой и мимолетным взором искоса, отвлекала его помыслы от основной работы и тормозила исполнение им своих обязанностей нашего специального корреспондента на театре военных действий. О, женщина, женщина, говорил я себе не в первый раз, убежденный, что чем скорее удастся с ними расправиться, тем лучше будет для всего человечества.
Когда-то в старые добрые танцклассные времена, восьми лет от роду, разъяренный провокационными подковырками Коротышки Перебрайт насчет моих прыщей, каковых у меня тогда имелись целые россыпи, я настолько забылся, что съездил ей гимнастической булавой по макушке, о чем до настоящего момента неизменно сожалел, считая этот прискорбный поступок непростительным пятном на своей в остальном безупречной репутации, недостойным настоящего рыцаря. И вот теперь, размышляя над тем, до чего лихо она строит из себя коварную Далилу, я ощутил в себе готовность, если б только можно было, дать ей еще раз.
Так, шагая и мысленно репетируя начальную реплику, которую можно будет использовать при нашей личной встрече, я неподалеку от поворота к дому священника наткнулся на нее самое – съехав на обочину, она сидела за рулем своего автомобиля.
Я решительно встал перед нею и заявил, что должен с ней кое о чем переговорить. Однако она ответила, что сейчас это совершенно невозможно. У нее сегодня крайне перегруженный день. Выполняя взятую на себя роль любящей матери собственного дяди, преподобного Сиднея, она собирается отнести кастрюльку питательного супа одной из его нуждающихся прихожанок.
– Некоей миссис Кларе Велбелавед, если тебя интересуют подробности. Она проживает в одном из вон тех живописных домиков, что в переулке, как повернуть за угол с Главной улицы. И ждать меня бесполезно, потому что я должна не только вручить ей суп, но потом еще посидеть и поговорить с ней про Голливуд. Она страстная киноманка, и на эти разговоры уходят часы. Как-нибудь в другой раз, мой милый.
– Но послушай, Коротышка…
– Ты, может быть, спрашиваешь себя, а где же суп? Я, к сожалению, забыла его дома, и Гасси побежал за ним. Берти, какой он замечательный человек! Сама доброта. Всегда готов помочь, выполнить любое поручение. И всегда у него в запасе занимательная историйка-другая про тритонов. Я подарила ему свой автограф. Кстати, насчет автографов, я получила сегодня письмо от твоего кузена Томаса.
– Бог с ним. Я хотел…
Но она снова перебила меня, как это свойственно барышням. У меня было много случаев испытать на себе тенденцию женского пола не слушать, когда им что-нибудь говоришь, и мне понятны муки заклинателей, которые стараются игрой на дудочке зачаровать глухого аспида, а он ноль внимания, как детская аудитория на утреннике.
– Помнишь, я дала ему пятьдесят автографов, а он собирался их продать соученикам по шесть пенсов за штуку? Ну и вот, он сообщает, что выручил не по шесть пенсов, а по целому шиллингу, так что можешь составить себе примерное представление о том, как я котируюсь у мальчиков в Брамли-он-Си. Он пишет, что даже подлинная подпись Иды Люпино идет всего за девять пенсов.
– Слушай, Коротышка…