Антонио всегда восхищали в Ломбардеро их практические способности, тот реальный смысл, который они придавали своим знаниям и даже самым безумным мечтам, распоряжаясь ими таким образом, чтобы с их помощью можно было делать деньги; он привык сравнивать эти способности с почти полным отсутствием их у своего отца, который упорно стремился сделать этот мир лучше и просвещеннее; это был еще один способ предаваться мечтам, но он никогда не приводил к осуществлению самой мечты. Никогда. Унижение, которое он испытывал, чувствуя себя бедным родственником, тотчас же притуплялось, едва только он начинал общаться с Шосефом и его отцом, летающим всадником. Не было на свете бо́льших фантазеров, бо́льших мечтателей и очень мало людей более практичных. Так незаметно за воспоминаниями и прошел день, и когда Шосеф понял, что вечер совсем близок, он известил об этом своего родственника:
- Хочешь, я отпущу твоих людей? Мы о тебе позаботимся.
Антонио прекрасно знает, что они вполне в состоянии защитить его, ведь как раз Шосеф научил его фехтовать с помощью ореховой палки; и еще он знает, что возле дома уже несколько часов находятся парни из окрестных мест, ведя беседы с теми, что прибыли сюда в качестве охраны спасающегося бегством владельца Саргаделоса.
- Нет! Пусть они останутся: пока они здесь, по крайней мере не будут рассказывать в Саргаделосе, где я прячусь. Дай им еду и кров.
Шосеф смотрит на него с улыбкой. Похоже, Антонио не может говорить, не раздавая приказов или указаний, причем так, как он не учил его делать это в детстве; и тогда он говорит:
- А что ты думаешь, я им дал до этого?
Антонио понимает его и отвечает:
- Извини.
Шосеф выходит из кухни и сообщает о желании своего двоюродного брата. Служанки говорят ему, что уже разожгли огонь в доме у сеньора Ибаньеса и что приготовили в хлеву и в кузнице постели из соломы и кукурузных листьев, достаточно теплые для того, чтобы приезжие парни могли прекрасно на них выспаться. Потом он вновь возвращается и садится на ту же скамью, на которой так величественно и неспешно протекли предзакатные часы.
- А ты помнишь, как, устав от попыток научиться летать, твой отец смастерил деревянного коня, лошадь на шарнирах, на которой каждое воскресенье приезжал в церковь на службу? - спрашивает Ибаньес брата уже совсем другим тоном.
- Помню, помню, как же мне не помнить об этом! - отвечает Шосеф, охваченный ностальгическими воспоминаниями.
- А что стало с лошадкой? - продолжает расспрашивать Антонио, заразившись этой ностальгией.
- Бедняжка погибла в огне однажды зимой, когда выпало много снега и не оказалось под рукой других дров, она же была уже сломанная.
Да, бывает такое детство у некоторых счастливчиков. Отцы, полагающие, что разум есть панацея от всех грозящих человеку бед; дядюшки, что поднимаются в воздух, дабы претворить сны в реальность; двоюродные братья, что хватают тебя за яйца и крепко сжимают их, чтобы ты мог посмеяться над жизнью и ее бедами; родственники, вонзающие в землю палку и обнаруживающие уголь и прочие пиротехнические чудеса; матери, воспитывающие в тебе необходимую строгость и дисциплину; юлки, что воют в лесу, однорогие коровы, летающие и поющие тетерева, медведи-сластены: иногда жизнь - это настоящее чудо, наслаждаться которым дано лишь понимающим.
Уже глубокая ночь. Уже давно умолкли птицы, напуганные затмением света, который ушел и может не вернуться, чтобы возродить жизнь. Ночные звуки постепенно стали овладевать пространством, еще совсем недавно заполненным дневными шумами, и ночные птицы уже летают в недвижном воздухе этой поздней весны, что так неприветлива к Антонио Ибаньесу. Взошла луна. Если бы ему позволили - а ему позволят, - Антонио Раймундо Ибаньес обошел бы свои самые любимые места, как в детстве, когда шел посмотреть на королевского филина, на сов, которые, говорят, пьют масло из церковной лампады, на лиса, издалека следящего за курятником, на все многообразие жизни. Но он устал и удручен этой самой жизнью. А потому поднимается со скамьи и обнимает Шосефа.
- Ну а сейчас оставь их в покое, они мне нужны целехонькими, - говорит он, делая первое за весь день признание.
До этой минуты на протяжении всей долгой беседы они ни разу не коснулись того, что произошло в Саргаделосе; ни один из них даже не заикнулся об этом, к вящему удивлению служанок, которые, напротив, все успели обсудить со спутниками такого важного и богатого сеньора, а посему исподтишка внимательно прислушивались к разговору.
Шосеф улыбается и ничего не говорит. Он ограничивается тем, что смотрит на него и вызывающе поднимает правую ногу, так что колено оказывается на уровне бедра. Тогда Антонио с опаской отступает, убирая ноги, а Шосеф разражается таким громким хохотом, что заражает им Антонио, вновь вызывая в нем воспоминания о далеких счастливых днях.
Этим жестом было обозначено начало типичной для отца Шосефа шутки; он поступал таким образом на самых торжественных семейных встречах или в приемной какого-нибудь очень важного господина, во время церковной процессии, приема или любого другого знаменательного события. Улучив удобный момент, Мануэль Ломбардеро, знаменитый часовых дел мастер и человек, сумевший осуществить воздушный полет, имел обыкновение останавливаться с самым серьезным и озабоченным видом, изображая совершенно несвойственную ему суровость. Затем, выдержав некую казавшуюся весьма напряженной паузу, усугублявшую ожидание в той мере, в какой он к этому стремился, вдруг с удивительной быстротой поднимал ногу, с тем чтобы ловко наступить пяткой на пальцы ноги какого-нибудь родственника или знакомого, который, будучи заворожен претенциозным и исполненным ложной серьезности выражением, на какое-то время оставался в полном неведении относительно того, чем же завершится сие напыщенное действо.
В таких случаях внезапное испуганное "ой!" вдребезги, как стекло, разбивало притворную серьезность момента, быстро возвращая все в привычное русло. Вот поэтому-то Антонио Раймундо Ибаньес и убрал поспешно ногу, пока к нему не применили это верное средство, и рассмеялся, обнаружив притворное намерение в глазах брата: ведь таковы были все Ломбардеро, - очевидно, в полном соответствии с законами генетики, о существовании которой они, несомненно, уже тогда догадывались.
5
Вернувшись в главную комнату своего дома, дома, где он родился и где прошли первые годы его жизни, Антонио Ибаньес вновь видит свой образ, отображенный Гойей, но и теперь он не узнает себя в нем. Он водит перед портретом зажженной свечой и при ее свете обнаруживает в нем неожиданные оттенки цвета, перемещает тени и обнажает глубины, на которые раньше, сколько ни смотрел, не обращал внимания. С полотна на него смотрит другой человек. Теперь этот взгляд вдруг начинает вызывать у него беспокойство, но он относит сие на счет игры теней, делающей его неприветливым, ускользающим, направленным мимо целей, к которым он всегда стремился. Теперь он видит опущенный взгляд, а он всегда стремился смотреть прямо и гордо.
И тогда он прекращает играть со светом и его бликами, тенями и изменениями цвета и ставит свечу на ночной столик. Теперь все замерло, все недвижно. Когда он вошел, то направился прямо к портрету, и сейчас ему нужно время, чтобы сориентироваться в комнате. Он идет к картине и вновь изучает ее. Да, человек, изображенный на портрете, - это он. Антонио Ибаньес подходит к кровати и садится на нее. Теперь он наконец один.
С тех пор как он вернулся в Оскос, это действительно первое мгновение, когда он остался один на один со своей совестью. До этого времени ему удавалось отсрочить его: вначале он созерцал картину, затем не желал узнавать в ней себя, потом вел долгие беседы с Шосефом, во время которых они говорили о чем угодно, только не о том, что привело его сюда. Теперь образ на картине превратился в легкую тень, безмолвно следящую за ним; но усталость говорит ему, что у него уже нет времени для восстановления событий и исследования причин, подготовивших и вызвавших катастрофу. Саргаделос практически разрушен до основания. Это единственная очевидная вещь. И он наконец-то осознает это.
Он ложится на кровать, положив голову на подушку, пытаясь убедить себя, что делает это исключительно для того, чтобы было удобнее думать, он даже говорит себе, что не раздевается, дабы не уснуть. Он говорит это себе и погружается в сон. Антонио Раймундо Ибаньес наконец засыпает впервые после того, как покинул Саргаделос накануне во второй половине дня. Прошлой ночью ему не удалось поспать: вся она прошла в дороге, в поспешном и беспокойном бегстве, дабы возвратиться в дом, где он родился, в поисках призраков, что таились в нем; теперь же единственный призрак, внимательно изучающий его, - это его собственное изображение на картине, но он уже об этом не ведает. Свет свечи тает, и все погружается в темноту. А вокруг обитатели ночи, чуждые спящим, что занимают землю днем, делают свое дело.
Сны Антонио Ибаньеса не лихорадочны, они убаюкивают, успокаивают его душу. Вот ему снится, что он взмыл на летательном аппарате дяди Мануэля, а Шосеф что-то кричит ему снизу; или вот он едет верхом на деревянном коне на церковную службу в Санталью. Оттуда, сверху, с крупа чудесного механического животного мир кажется совсем иным. Люди отступают, чтобы освободить путь Мануэлю Ломбардеро, и многие мужчины снимают шляпы перед подпрыгивающим ходом деревянного механического коня, который кажется им настоящим чудом. Они уже давно признали, что коль скоро этот человек способен сооружать механизмы, отмеряющие время, чудесные механизмы, состоящие из скрупулезно подогнанных сцеплений и зубчатых колесиков, передающих точные, размеренные движения, производимые главной пружиной с помощью регулятора и толкателя, то он вполне в состоянии создать и это хитроумное сооружение, которое вместо сена надо снабдить пружиной, приводящей его в движение, и жиром, чтобы смазывать его нутро.
С крупа этого удивительного животного, свесившись набок за спиной экстравагантного дяди Мануэля, маленький Антонио созерцает мир своего сна. Ход коня замедленный, но ему он кажется величественным. Механическая игрушка идет шагом, даже не трусцой, а уж тем более не галопом, но она исполнена достоинства. Народ уже давно перестал обращать на механического коня то же внимание, какое он вызывал своими первыми явлениями, особенно самым первым, когда дон Антонио впервые появился перед церковной службой на своем деревянном коне, подъехал на нем к самой церкви, под навес, который в народе зовется капитул и где обычно собираются жители окрестных деревень, чтобы принять решения или просто попрактиковаться в благородном искусстве вести приятную беседу; он спешился с серьезным и торжественным видом, привязал поводья к металлическому кольцу в стене, похлопал по деревянному крупу и как ни в чем не бывало подошел к собравшимся, намереваясь поболтать с соседями.
Теперь механизм уже не новый, и Мануэль относится к нему очень бережно. Если бы он не любил так племянника, то ни за что бы не позволил ему взобраться на лошадь, чтобы не перегружать машину; но он предпочитает смазать настоящим конским жиром наиболее натруженные части искусственного коня и готовить его на протяжении всей недели, лишь бы увидеть, как весь вид мальчика выражает счастье.
- Стареет Росинант, - говорит ему кто-то, пока он пристраивается под навесом капитула.
Идет мелкий неторопливый дождик. Среди безмятежного сна, в котором Ибаньес едет верхом на коне, ему становится понятным объяснение, согласно которому детали разбухают от сырости и механические суставы хрустят, как настоящие.
- Это старческий ревматизм, друг мой.
Антонио спешивается, вслед за ним то же делает часовщик. Он никогда не задумывался над тем, было ли это механическое сооружение самцом или самкой, кобылой или конем. Оно было тем, кем было. Чудо, на котором мог ехать верхом ребенок. Ибаньес вздыхает и вздрагивает во сне. Дождь мелкий, приятный и настойчивый. Издалека за ним наблюдают родители; отец в восторге, мать же обеспокоена той любовью, что испытывает ее сын по отношению к самым экстравагантным их родственникам; она не догадывается, что полушутя-полусерьезно Ломбардеро разъясняют ему, каковы вещи в действительности и что все отнюдь не сводится лишь к поездке верхом на этом чудесном устройстве.
Мануэль не просто подвозит племянника к маленькой церкви, он приближает его к себе; но это не помешает ему через некоторое время дать мальчику Письма Вольтера или Договор Руссо, чтобы он почитал их, пока будет пасти коров или прямо за домом, где стоят ульи, сидя прислонившись к дубу, на котором и спустя двести пятьдесят лет еще будет видна отметка: буква х, вырезанная мальчиком с помощью ножа, тот самый знак, что в один прекрасный день пометит первое фаянсовое изделие его керамической фабрики, которой в момент нашего повествования еще не существует.
Идет дождь, во сне идет дождь, и Ибаньес знает это. Родители наблюдают за мальчиком издалека. Они пришли пораньше, чтобы поговорить с соседями и родственниками. Все воскресенья похожи на это. Если бы был праздник, все было бы так же, только во дворе церкви играли бы на гайте и тамбурине, а вечером утиные бега дали бы возможность молодым получить удовольствие, а старикам - нахохотаться до упаду. Но сегодня не праздничный день. После церковной службы мужчины пойдут поиграть в кегли или городки, выпить немного вина в таверне и поговорить о лошадях и урожае, о скоте и о севе, о железе и ковке, а женщины будут торопливо обсуждать тысячу вещей, что ежедневно заботят и беспокоят их; а потом все разойдутся по домам, где над очагом варится похлебка. Во сне Антонио Ибаньесу подают вчерашнюю похлебку, ту, что ели на завтрак или на обед, а может быть, на ужин, и он во сне бессознательно поглощает ее.
- Рыгни, Тонин, тебе это пойдет на пользу, - говорит ему Мануэль со своего коня, не подавая руки, чтобы помочь влезть.
Он еще ел приготовленный с кровью омлет в доме у аббата, и сейчас ему снова подают его, или это была только похлебка? Антонио видит во сне, как дядя возвращается обратно в Феррейрелу верхом на своем усталом коне. На фоне неба четко вырисовывается удивительный силуэт скал Нониде.
Он просыпается с рассветом, с первыми птичьими трелями, когда одна жизнь уступает место другой, когда все меняется, но одновременно остается нетленным. Настала пора дневных тварей. Он встает, поняв, что спал одетым, и первое, что видит, - это вновь его самое точное и правдивое изображение, самое постоянное, хотя и не вечное; но теперь он уже не слишком обращает на него внимание. Внизу в очаге уже зажгли огонь, и один из его слуг спит там на скамье, мирно похрапывая. Он не будит его, а тихонько на цыпочках подходит к двери, выходящей к соседнему дому, и спускается к водоему, из которого пьют куры. Раздевается до пояса и ополаскивает тело холодной водой. Он фыркает от удовольствия, и тут появляется Шосеф с льняным полотнищем.
- Ну как спалось, Тонин?
- Скорее как грезилось! - отвечает он довольным голосом.
- Позавтракаешь или предпочитаешь причаститься на службе?
- Лучше позавтракать, потом покаюсь сразу во всех грехах.
Сегодня праздничный день. Как и в прежние годы, они пойдут на службу пешком, в церковь в Санталье, той же дорогой, по которой он когда-то ходил в школу, той же, по которой его отец ходил в муниципалитет, той же самой, по которой он ехал совсем недавно, во сне, не прошло еще и часа, сидя на коне, изобретенном его дядей.
- Нет прощения тому, кто живет без греха, Тонин.
- Знаешь, мне снился твой отец со своим конем.
Антонио вновь одевается и тут только вспоминает, что не привез другой одежды, что привез только картину, но ему кажется, что его кафтан цвета синего кобальта так хорош и даже роскошен, что не ударит в грязь лицом перед соседями. Он облачается в него и входит в кухню Шосефа, чтобы немного перекусить. Слуга, что еще недавно спал на скамье, уже там и сообщает ему, что все на своих постах; но Антонио Ибаньес уже более спокоен, он чувствует себя в безопасности среди своих земляков.
- Мы идем на службу в церковь; если хотите, можете пойти с нами, а если нет, можете остаться здесь.
Они завершают свой легкий завтрак и выходят на дорогу. Наш герой уже вторично за последние несколько часов проходит ее: первый раз это было во сне. Ощущения, сохранившиеся у него, столь же достоверны и реальны, как и теперешние, даже можно сказать - более реальны, как бывают реальны и достоверны ощущения мужчин, что в своих снах овладевают самыми прекрасными женщинами, содрогаясь от наслаждения, и пробуждение всегда оказывается болезненным; настолько болезненным, что о пережитых во сне ощущениях даже можно сказать, что они превосходят те, что мы считаем реальными. Так и сейчас. Свет поздней весны заполоняет собой все пространство лесов и полей, каштановых рощ и густых дубрав. День сверкает, и он реален, но не менее реален мелкий дождик сегодняшней ночи, впитавшаяся в одежду сырость, суровый, чеканный шаг коня. Антонио Ибаньес ощущает себя столь же достоверным и реальным, как достоверен и реален тот, что остался дома, запечатленный на портрете.
Когда они подходят к капитулу, уже множество народу ждет его, самого могущественного среди них; они ждут сына писаря, который сегодня, как говорят, повержен и опозорен. Вначале наступает долгая тишина, такая глубокая, что, если бы шел дождь, можно было бы услышать, как падают капли с навеса крыши; но сегодня дождя нет. Деревянные башмаки стучат по плитам мостовой, создавая иную музыку, в которой есть что-то скользящее, ползущее, и это ощущение усиливает рокот голосов, когда дон Антонио Раймундо в сопровождении Шосефа Ломбардеро останавливается в центре капитула в ожидании, пока земляки подойдут поздороваться с ним. Он сам тоже приветствовал их, проходя среди собравшихся, бросая взгляды то в ту, то в другую сторону, протягивая руку одному, приветственно помахивая другому и даже расточая такие улыбки, которых в Саргаделосе никто никогда у него не видел.