И вот постепенно некоторые стали подходить к Ибаньесу, чтобы выказать ему свою поддержку. Но есть и другие, что этого не делают; они отходят в сторону, они так и останутся в стороне, пока не узнают, что делали и как вели себя их родственники, нанятые Ибаньесом для работы на литейном производстве, во время мятежа, о котором им уже известно, но без подробностей. Мало-помалу все приобретает обычный для праздничного утра вид. Антонио Ибаньес постепенно узнает лица и узнает себя в этих лицах и во взглядах большинства из этих людей, что так похожи на его собственный взгляд, суровый, внушающий трепет. Они все похожи друг на друга и будто образуют стаю; ее можно увидеть издалека, но разглядеть ее достоинства способен лишь тот, кто привык с ними общаться. Антонио вглядывается в глаза своих соплеменников и ощущает свое сходство с ними. И тогда он думает, что это открытие должно успокоить его, ибо благодаря ему можно оставаться в мире с самим собой.
6
Голоса в капитуле постепенно начинают звучать громче, и все мало-помалу входит в привычный ритм, нарушенный явлением просвещенного промышленника. Все входит в свое обычное русло, после того как признан и вновь принят в стаю одинокий волк; даже разговоры такие же, как раньше, и Антонио Раймундо внимательно вслушивается в них, побуждаемый тем же любопытством, какое он испытывал ребенком, когда приходил сюда за руку с отцом.
- Так вот, он разом привез сто девяносто два фунта; да еще в другой раз двести один, за ними в кузницу в Суэйро ездил мой дядя; да сорок четыре фунта толстых листов железа из литейной мастерской в Монтеалегре, за ними я сам ездил четвертого февраля; да еще четыре фунта железа и бруса, за ними он ездил…
Антонио мог бы поклясться, что уже выслушивал такие же точно пространные объяснения на этом же самом месте от своего дяди Антонио Мануэля, где-то году в семьдесят третьем, когда тот мастерил в кузнице дома в Виларпескосо часы для Мондоньедо. Он узнает говорящего и незаметно приветствует его, лишь подмигнув, на тот случай если уже поздоровался с ним раньше и не желая привлекать излишнее внимание повторным приветствием. По чертам лица этот человек скорее всего внук Шоана Фернандеса, Старика, о котором говорят, что был он высокий и худой и слегка нескладный, что прожил он девяносто один год и оставил после себя сына, который был на него похож, прожил столько же и считается создателем солнечных часов из графита во времена, когда приором был дон Франсиско Бернардо Пасарин-и-Киндос, в 1742 году, за семь лет до рождения нашего героя, о чем свидетельствует надпись под часовым кругом, однажды в полдень установленным на внешней стене фасада приората Баос.
Часы, о которых напомнил Шан Антонио (в этих местах все Шаны или Антонио, все Шосефы или Мануэли, и большинство - часовых дел мастера, а посему всех их легко перепутать, и между собой они перепутаны, просто неразбериха какая-то: все родственники, все одинаковые), так вот, эти часы вызывают у Ибаньеса воспоминание, которое в последнее время сильно занимает его. По той же самой дороге, по которой теперь они прибыли, оставив позади скалы Нониде, Антонио ходил в школу, где он, будучи совсем еще мальчишкой, давал уроки другим детям в тот год, когда его земляки не смогли найти на ярмарке в Луарке учителя, который бы их устроил, и поручили эту работу ему, восхищенные его исключительным умом. Ярмарка в Луарке в тот год была единственной, куда они могли добраться, поскольку святая Барбара повела себя тем летом самым неподобающим образом, хотя к ней и обращались, как обычно, с просьбами, поливая водой ее каменное изваяние, стоящее у прачечной над источником. Это была идея его матери, она постаралась, чтобы его наняли на работу, в надежде извлечь хоть какую-то выгоду из уроков, которые начиная с трех или четырех лет давал ребенку ее муж.
В доме, где он сегодня провел ночь, все еще оставались первые прочтенные им книги. Это были книги, на обучении по которым настояла его мать, поскольку они внушали ей полное доверие и отличались праведностью, и она поставила в качестве непременного условия, чтобы книги выбрала она сама, дабы не заражать ум отрока тем, что ей казалось манией величия, свойственной его родителю, а на самом деле было не чем иным, как волновавшим его чистую и добрую душу стремлением к прогрессу. Когда сие условие было поставлено, его отец, Себастьян, улыбнулся и принял его. Тогда Антониа, не вдаваясь в объяснения, попросила подробного отчета об этих книгах у своих двоюродных братьев Франсиско Антонио и Косме Мануэля, детей Хуана Антонио, еще одного часовщика, создателя светильников, часов, стульев и даже собственной кровати, типичного творения своей эпохи, инкрустированной кровати с изголовьем той же формы, что и оправа его часов: по бокам столбики и четыре украшенные цветами арки с двумя балюстрадами, а в середине виньетка с фамильным гербом и надписью, что и теперь гласит: Я ПРИНАДЛЕЖУ Д. ХУАНУ АН. ЛОМБАРДЕРО; этот еще один его дядя, еще один Шан Антонио, даже свое погребальное пристанище, свой собственный гроб, начал мастерить из металла, хотя ему так и не удалось закончить его. Просто не хватило на все времени, таким красивым и удобным собирался он его сделать, таким изысканным.
Так вот к этим двум родственникам и обратилась мать с просьбой помочь ей с книгами, как будто бы лично для себя, убежденная, что они посоветуют только праведную литературу, что и произошло в действительности. Дело в том, что Франсиско Антонио и Косме Мануэль посвятили себя религии. Они прошли обучение в Компостеле, а потом, в пятьдесят четвертом году, отправились получать докторскую степень в Овьедо, положив там начало плодотворной дружбе с падре Фейхоо; надо сказать, последний немало помог Франсиско Антонио если не в написании, то, уж несомненно, в редактировании трех книжечек, которые прошлой ночью просматривал Антонио Раймундо: первая называлась Logica Magna et Parva ad usum cis-terciensis ordinus scholarum и была написана в 1748–1749 годах, затем - Secundo Philosophiae Pars, 1749 года, и Tercia Pars Cursus Philosophici, 1750 года, - судя по всему, это были весьма плодотворные годы. Антонио помнит и еще одну книгу, написанную уже Косме Мануэлем, под названием Comentaria in unwersam philan, 1750 года, но сейчас он не может вспомнить, где она; зато хорошо помнит, что все четыре книги были выпущены ин-кварто, а принадлежавшие перу Франсиско украшены виньетками, снабжены интереснейшими комментариями и заключены в переплет из овечьей кожи.
Могучая память позволяет Антонио Раймундо мысленно перелистать страницы переплетенного тома, толстого тома, в который братья записывали выданные книга, все книга, которые они кому-либо давали почитать в те годы, о чем вспоминает теперь Антонио, перебирая в памяти имена, долгое время пребывавшие в латентном состоянии. Теперь поднятые ветром воспоминаний, они всплывают на поверхность сознания, извлекая из глубин совсем не столь забытые, как ему казалось, лица, которые если и можно возродить, то только таким вот способом. Наука об искусстве вызывает в памяти дона Мартина Кинтану, которому она была одолжена; Серелья, книга о часах, - Франсиско Каррело из Поусадойро; третий том Хронометрического еженедельника - дону Шосефу из Вердина. Тот же образ возникает при упоминании первого тома Фейхоо; а запись по поводу Языческой республики Бертольдо свидетельствует о том, что дона Шосефа вернула все взятые книга.
Дону Рамону де Асеведо, жителю Овьедо, одолжили Сельскую гидравлику, а также Наставник для холостяков. Дону Мануэлю Гарсиа де Санмартину - Праздность поэта, а дону Мигелю де Асеведо, скульптору из Кастрополя, одолжили Книгу древних греческих и римских медалей. Пепе из семейства Перейро - Советы Санчо; а еще он вспоминает список книг, которые брали почитать сами братья: "два тома Энциклопедии, что одолжил мне Антонио Ибаньес, а также те, что подарил мне кум вместе с другой книгой - под названием Сельское кулинарное искусство"; и так книга за книгой, имя за именем; Антонио Раймундо Ибаньес грустно улыбается, пока не наталкивается в списке на свое собственное имя, и убеждается, что ничего не забыл, ибо память его могуча и нужен лишь слабый ветерок, чтобы оживить ее, как тлеющие угли.
Эти двое братьев были прелюбопытными людьми. Косме Мануэль умер в пятьдесят третьем в Баэсе, а Франсиско Антонио - тринадцатью годами позже, приняв сан священника и соорудив с помощью своего отца немало великолепных часов. Антонио Раймундо вспоминает сейчас, к примеру, те, что получили номер девяносто два в общем списке: они изящно украшены рокайлями по моде тех лет и к тому же имеют тончайшую гравировку, собственноручно выполненную автором. Франсиско Антонио умрет от легочной горячки, сильного воспаления в голове, перешедшего на грудь, как, насколько известно Антонио, счел нужным объяснить тогда врач.
У этих часов есть секундная стрелка, календарь с днями недели и датами, а также с фазами луны: луна расположена на самом верху, она перемещается по пространству, усыпанному звездами, а под ней - окошечко с двумя херувимами несколько в духе Гойи, там можно прочесть две надписи: АНГЕЛУС и АВЕ МАРИЯ. Уголки у часов очень оригинальные и украшены цветочками. Далее идет орнамент из меандра, выгравированный в позолоченной бронзе и обрамляющий цифры, соответствующие минутам. Большие, весьма изящные стрелки украшены причудливыми растительными мотивами, а сами часы всякий раз с наступлением соответствующего времени бьют к обедне. На них есть еще одна надпись, которая гласит: С. Д. Франсиско Ломбану-и-Кастрильон, его супруге Донье Гертрудис Ибаньес и их возлюбленной дочери Амалии, да послужит сие им долгие лета. Далее следуют подписи Франсиско Ломбардеро и его сына. Однако, по всей видимости, сделаны часы были все же не Франсиско Антонио по той простой причине, что к указанному времени еще не мог подрасти ни один из его сыновей, которых он в достатке производил по всей долине, а некоторых потом даже собрал у себя в доме, благодаря чему список Ломбардеро, носителей славного имени, значительно вырос, равно как и число обитателей долины с похожими именами и одинаковыми лицами, что в свою очередь привело к значительному усложнению ситуации, так что даже четкий и ясный ум хозяина Саргаделоса испытывал здесь определенные трудности.
Вполне возможно, что это был не сам святой отец, а один из его сыновей или зятьев; впрочем, с таким количеством дядьев, кумовьев и прочих родичей Ломбардеро Антонио Раймундо Ибаньес, несмотря на всю свою исключительную память, совершенно сбивается с толку и решает оставить свои пространные воспоминания о семейных чудесах, о бесконечной череде имен, равно как и о столь свойственных той эпохе заботах, тяготивших его родных и подвигнувших их на создание часов такой точности, что позволила бы безошибочно определять долготу во время морских кругосветных плаваний, осуществлявшихся в те столь же просвещенные, сколь и погруженные во мрак невежества времена. Антонио замечает, что уже пора идти в церковь и что он потратил немало времени, погрузившись в удивительную атмосферу, созданную воспоминаниями. Он знает, что упущено драгоценное время, которое ему следовало бы потратить на разговоры с земляками, а не с призраками прошлого, поднявшимися из книг и часов по вине сумасбродных родственников, призраков с повторяющимися именами. И он понимает, что должен войти в церковь одним из первых, если не самым первым, ибо он здесь сейчас главный, и что он должен сесть как можно ближе к алтарю. Прежде в подобных ситуациях мать потащила бы его внутрь, схватив за руку, а отец задержался бы у входа, беседуя о книгах и различных умных вещах, например об определении долготы, ибо устанавливать широту прекрасно мог уже любой уважающий себя капитан корабля.
Он вдруг видит себя в церкви, как будто его втолкнула туда неведомая сила, к которой его собственная воля не имеет никакого отношения, и размышляет о том, что скорее всего это был некий машинальный акт, вызванный воспоминанием о материнской руке, а быть может, просто ответная реакция на перемещение людей, откликнувшихся на последний удар колокола, возвестивший о начале мессы.
Во время службы Антонио пребывает в рассеянном состоянии, хотя время от времени как будто приходит в себя, отмечая, что все идет как обычно. Он находит глазами крест, напоминающий ему о мессах, проходивших во времена его детства, и вновь погружается в воспоминания. Это происходит как раз в те мгновения, когда он хотел бы воззвать к Всевышнему с мольбой ниспослать свет, дабы выйти из мглы, в которую несколько дней назад его погрузил бунт. Но этого не происходит. Только что звуки колокола призвали его встать на колени вместе с другими прихожанами, это было совсем недавно, но вот уже, вновь отдавшись на волю охвативших его воспоминаний, он оказывается в самом разгаре лета, когда все уходят косить траву - все, кроме священника, который с помощью своей сварливой экономки отравляет жизнь мальчишкам прихода. И это он, Антонио, подбивает мальчишек в отместку облить водой расположенное у входа в церковь каменное изваяние почитаемой всеми святой Барбары, покровительницы вод, которые она отпускает и распределяет, руководствуясь то благими намерениями, то стремлением наказать людей за дурные поступки.
Изваяние находится над источником, изливающим свои чистые воды в огромный каменный водоем, где женщины обычно стирают белье. С наступлением весенней, а затем и летней засухи крестьяне из окрестных деревень молят святую Барбару ниспослать им дождь, что оросит поля, дабы вновь стало возможным чудо жизни. Иногда дождь не приходит или задерживается, и тогда начинает казаться, что и сама жизнь может остановиться. Способ, каким они молят ее о дожде, несколько необычен в этих краях часовых дел мастеров, любителей астрономической точности и прочих хронометрических чудес. Жители приходят, вооружившись ведрами, которые наполняют водой из источника, чтобы затем облить этой водой изваяние, окатив его сверху, и так много раз в день, день за днем, час за часом, пока наконец святая Барбара, пресытившись таким количеством воды, полученным к тому же столь неприятным образом, не решит вернуть ее жителям, ниспослав им дождь, о котором они просили столь же простым, сколь, судя по всему, и действенным способом.
В случаях, о которых вспоминает во время службы Антонио, мальчики прекрасно знают, что экономка священника, ведущая его хозяйство, еще не распоряжалась косить траву, которая стоит в ожидании дня, когда будет скошена и заложена на силос или же смётана в стога. Им также известно, что несвоевременный дождь все испортит, и тогда экономка будет не только раздосадована, но и станет к тому же объектом гнева своего хозяина. И тогда дети идут к источнику и кличут дождь, выливая ведро за ведром на изваяние, с тем чтобы святая Барбара ниспослала дождь и сгноила экономке все сено. Им приходится делать это тайком, поскольку соседи могут хорошенько поколотить их палками, заметив, что они пытаются вызвать ненужный дождь и беспокоят святую, отвлекая ее от других, более важных дел по сравнению с тем, чего весело и простодушно требуют от нее среди игр и счастливого хохота мальчишки.
Антонио так живо вспоминает все это, что даже ощущает на своем лице воду. На самом деле это священник только что окропил его лицо святой водой, оставив на нем капли, которые вынуждают нашего героя вернуться к действительности. Шосеф по-прежнему рядом с ним. Он слева от него, гордый тем, что ему выпала честь вернуть знаменитого родственника в лоно общины этого приходского храма, совсем рядом с источником, у которого поклоняются святой, как, должно быть, в давние времена поклонялись какой-нибудь водяной нимфе.
Все вокруг внимательно наблюдают за Антонио, украдкой разглядывая его, пока идет служба, и мысленно берут на заметку каждый его жест, каждый подавленный или устремленный в себя взгляд, сдержанность в поведении, удивление, когда неожиданно оживает его взгляд и на губах появляется легкая улыбка: в это мгновение он чувствует, как Шосеф тихонько ударяет его подушечками пальцев правой руки по яйцам, и весь съеживается от страха. "Этот зверь вполне способен выкрутить их мне прямо здесь", - думает он, прежде чем согнуться в три погибели, будто зайдясь в приступе кашля или испытав внезапную боль. Остальные думают, что у него случились колики, но его неожиданная улыбка разрушает это предположение. Антонио Раймундо Ибаньес, хозяин Саргаделоса, только что улыбнулся. Вскоре завершается евхаристия, и Ибаньес жалеет о том, что не сумел предаться более глубоким раздумьям; тем не менее из церкви он выходит с улыбкой.
Под навесом мужчины уже играют в карты. Он приветствует их, вспоминая их имена и вежливо, но твердо отвергает предложение занять место за одним из столов, которые каждое воскресенье неизвестно откуда вдруг возникают здесь как по мановению волшебной палочки. Он не собирается играть, он хочет поздороваться со священником. Он наконец выстроил в хронологическом порядке список Ломбардеро, который еще совсем недавно, в начале мессы, не складывался у него в голове, и теперь спешит уточнить у Шосефа:
- Франсиско Антонио - внук Франсиско Антонио, который был сыном Хуана Антонио и тестем Антонио Мануэля, так?
- Так, - отвечает ему Шосеф, - и нечего дергать меня за яйца с этой неразберихой с родственниками, ты же знаешь, как это меня раздражает.
- И я так думаю.
После некоторой паузы Антонио Раймундо вновь настаивает на своем:
- Слишком уж их много, вот я их всех и путаю.