- Оставь, Бастак, - Савмак снова приложился к пиву. - Не все ли равно?
- Ладно, - засмеялся Бастак. - Можешь не раздеваться. Никому твои лохмотья не нужны. Нож, может, пригодится.
- Покаркай… - сердито проворчал моряк.
Савмак засмеялся, поперхнулся пивом и снова засмеялся.
- Хватит ржать, - оборвал Архилох. - Играть будешь?
- Выигрывать, дружок, выигрывать, - Бастак лениво собрал кости в глиняный стаканчик, потряс. Архилох беззвучно пошевелил губами. На костистом лице его проступили красные пятна, он схватил рыжую бороду в кулак и замер. Глаза неожиданно широко раскрылись и заблестели.
Кости с глухим стуком рассыпались по доскам стола. Бастак выругался.
- Вот так, - назидательно сказал Савмак, вытирая рукой усы, отставил пустую чашу и с улыбкой посмотрел на расстроенное лицо Бастака. - Не хвались раньше времени.
Архилох довольно прищурился на узор костей, смахнул их в тяжелую ладонь, тряхнул и с размаху вывалил на стол.
- Ф-фу-у… - выдохнул моряк. - Наконец-то… Эй, хозяин!
Хозяин погребка, одноглазый Садал, подкатился к ним, заранее распустив все складки, бугорки и вмятинки своего жирного лица в одну приторную улыбку:
- Что, звал, золотце?
- Вина тащи.
- Сейчас, дорогой, сейчас, - тенорок еще опускался на игроков, а Садал в другом углу уже нацеживал в кувшин золотистой жидкости.
- Мне эта бурда надоела, - кивнув на пиво, сказал Архилох. - Не знаешь, что делать, то ли пить, то ли отплевываться.
Он приготовился ссыпать в кошель выигранные деньги.
- Больно уж ты, моряк, торопишься, - лениво сказал Савмак. - Я ведь еще не метал. - Он бросил на стол несколько монет. - Или ты боишься?
Рука Архилоха повисла над тусклой горкой металла. Он настороженно глянул на Бастака, молча переживавшего проигрыш, перевел взгляд на Савмака.
- У меня же… - начал было он.
- У меня не меньше будет, - перебил Савмак, аккуратно сгребая кости в стаканчик.
- Уверенный какой… - сказал Архилох, убирая руку. Вернувшееся было хорошее настроение мигом улетучилось.
Савмак поставил стаканчик на стол. Подкатился колобком Садал, кувшин с вином плавно и мягко опустился рядом с серебром.
- Играешь или нет? - сердито спросил Архилох.
Савмак легонько, щелчком, толкнул стаканчик. Кости прокатились по столу.
- Вот это да… - сдавленно рассмеялся Бастак. - Впервые вижу.
Архилох одним глотком опорожнил чашу, скривился:
- Я думаю, чего оно такое дешевое… - Он повернулся к хозяину и крикнул: - Эй, Садал! Образина одноглазая, ты что, мочишься в бочку, что ли?
Моряки, заполнявшие погреб, грохнули. Посыпались шуточки насчет качества Садалова вина. Садал из своего угла немедленно откликнулся:
- А что делать, золотце? Виноград - он ведь денег стоит. А с нашей нищетой - какие там деньги! Быть бы сытым. Так мы уж так, по-простому. Не взыщи!
- Тьфу ты, - отвернулся Архилох.
- Ладно, - сказал Бастак. - Мне пора.
Он поднялся со своего места и сутулясь пошел к выходу. Савмак проследил, как его плащ слился с темнотой дверного провала.
- Везет тебе… - сказал Архилох. - Впервые такого везучего встречаю. Очень мне это не нравится.
- Да? - Савмак сгреб выигрыш и поднял глаза на моряка. - А почему?
- А потому.
Архилох налил себе вина. Подумал, налил и Савмаку.
- Ты тоже пей.
- Не хочу, спасибо. Так почему?
Архилох пил жадно, не замечая, что вино течет по груди. Допив, поставил чашу на стол. Некоторое время молча смотрел на Савмака, подперев голову рукой.
- Как приходим мы в Пантикапей, - задумчиво сказал он, - так я все думаю: нет тебя уже. Думаю - спрошу у кого-нибудь: "Где Савмак?" А мне в ответ: "Какой такой Савмак? А-а, везучий такой… Счастливчик…" - Архилох недобро усмехнулся. - Спрошу… Ну, хоть у одноглазого. - Он кивнул в сторону хозяина - "У, золотце, скажет, так то когда еще было. Народ-то у нас - ух, злой! Ну вот, не понравился он, дружок твой, одному. Ну и…"
- Вот как?
- Смеешься? - Худое лицо Архилоха стало совсем красным. - А… ты не смейся. Обязательно найдется кто-нибудь и всадит тебе… такой вот нож, - он кивнул, - в глотку. Я и сам порой не прочь.
Савмак со спокойным интересом смотрел на него.
- Да-да… И не скалься… Это я не из-за… Не из-за проигрыша. Не люблю я тебя. Не знаю, почему. А может, знаю. А…
Савмак улыбнулся. Он повертел в руках нож Архилоха, погладил головку смеющегося сатира, украшавшую рукоятку. Протянул моряку:
- Держи, ладно.
Архилох побледнел:
- Ты… Ты что? Не веришь? Думаешь… Ах, ты…
Он схватил нож, замахнулся. Савмак перехватил его руку, сдавил. Моряк скривился, разжал пальцы. Нож упал на стол. Савмак взял его, подбросил пару раз на ладони. Усмехнулся:
- Не так уж легко всадить мне… такой вот нож, а?
Он поднялся, направился к выходу. Архилох схватил его за плечо:
- Не-ет, стой, дворцовый щенок!
Савмак обернулся. Широкоскулое смуглое лицо его потемнело:
- Пьян ты.
- Не-ет, я не пьян… - ухмыльнулся Архилох. - Не пьян я, а только отсюда… такие, как ты… просто так не уходят. Тут собираются люди простые, честные. Моряки, ремесленники. Золоченую шваль они не любят. За что ее любить?
Он отпустил плечо Савмака и, подбоченясь, смотрел на него.
- Ну, смотри… - процедил Савмак сквозь зубы.
Моряк потянулся за ножом. Савмак ударил, не замахиваясь, коротко, резко - снизу и сбоку. Голова Архилоха дернулась. Он не удержался на ногах и опрокинулся на соседний столик. Стол рухнул, сидевшие за ним вскочили. Один из них, громадного роста ремесленник, красными, похожими на лопаты ручищами сгреб Архилоха и перебросил к стойке. Другой недолго думая схватил скамью и запустил ее в Савмака. Савмак пригнулся, и скамья попала в какого-то пьяного.
Погребок вспыхнул. Через мгновение дрались все - разобрать, кто с кем и из-за чего, было невозможно. Исключение составляли Садал, влезший для безопасности на единственный неперевернутый стол и со скорбным спокойствием взиравший на клубок полуобнаженных тел, и Архилох, который медленно поднимался, цепляясь за стойку и постанывая.
Трудно сказать, чем бы это кончилось, если бы неожиданный окрик не перекрыл шум драки. На мгновение все стихло. Посетители погребка с немалым удивлением обнаружили у двери несколько городских стражников, полукругом стоящих за коренастым человеком с кирпично-красным лицом. Мокрая одежда его была перепоясана мечом.
- Где хозяин? - одышливо спросил человек, придвигая к себе скамью и усаживаясь на нее.
Одноглазый уже катился к нему:
- Здесь, здесь, почтенный Спарток, такая честь, милостивец… Отведай вина, любезный…
- Обойдусь без твоей кислятины, - поморщился почтенный Спарток. - Собачья служба… Вам дай волю - весь город разнесете… Да убери ты свое пойло, мерзавец! - заорал он на Садала. Садал отскочил.
Спарток вытер лицо плащом, оглядел погребок.
- Где Савмак?
- Савмак, почтенный? - Садал удивленно поднял бровь над зрячим глазом. - Был здесь… - Он обернулся. - Вон с тем, высоким. - Хозяин ткнул пальцем в Архилоха.
Маленькие глазки Спартока уставились на моряка.
- Поди сюда! - рявкнул он.
Архилох подошел, вытирая кровь с губы.
- Где Савмак?
- Я откуда знаю? - сердито буркнул моряк. - Сбежал куда-то. Ваш он - вы и ищите. - Он зло сплюнул сгусток крови прямо под ноги Спартоку и пошел за стол.
- Скотина пьяная… - процедил Спарток.
Архилох демонстративно повернулся к нему спиной и, запрокинув рыжую голову, пил вино.
Садал почтительно склонился перед Спартоком.
- Ну, ладно, - еще раз обежав глазами погребок, сказал тот. - Если вдруг появится - мало ли… Скажи, чтобы немедленно шел во дворец. Ждут его… Собачья служба, - вздохнул он. - Весь день бегаю.
Он отобрал кувшин с вином, который хозяин все еще держал в руках, выцедил добрую половину.
- Гадость! - сплюнул, вернул Садалу. - Пошли! - Он поднялся, махнул стражникам.
- Вылезай, - хмуро сказал Архилох. - Ушли.
Савмак выбрался из-под скамьи, сел напротив.
- Чего это они? - спросил Архилох, наливая ему вина. - Второй день тебя ищут.
- Да так… - неопределенно ответил Савмак, прикладываясь к прохладной мутноватой жидкости. - Мало ли…
- Ох, смотри… - протянул моряк. - Ох, нарвешься, счастливчик…
Бездонное до головокружения небо было нестерпимо голубым, и по нему ползло облако. Оно походило на диковинного зверя с длинной гривой, и грива эта медленно облетала, словно пух, пенилась морской пеной.
Узник остановился - таким необычным показалось ему это обилие цвета: неба, деревьев, облака. И тогда появились звуки - взрывающиеся, сталкивающиеся, враждующие и объединяющиеся. Они врывались в уши, царапаясь, стуча, визжа…
Он вздохнул глубоко - впервые вздохнул полной грудью и почувствовал, как солоноватый ветер моря легкими прикосновениями ощупал его лицо.
Когда он сделал первый шаг, стражники почувствовали себя неуверенно.
Только что они щелкали сандалиями по камешкам, глядя себе под ноги, старательно обходили кучи мусора, то и дело попадавшиеся на дороге. Узник - что ж, узник был чем-то неодушевленным, не животным даже, а так - каким-то грузом, который требовалось доставить по назначению.
Теперь же они подозрительно косились на него, не понимая, что случилось? не понимая - что произошло? не понимая - что изменилось?
Три пары глаз настороженно царапали его лицо, его фигуру.
Те же бурые, вонючие лохмотья, висящие на бесцветном, отяжелевшем теле. Те же цепи, схватившие запястья. Те же спутанные, всклокоченные волосы. Серое лицо. Грязная борода.
Что же изменилось? Что же произошло?
Вдруг они увидели, что бороду раздвинула улыбка. Жадная улыбка изголодавшегося человека.
Стражникам стало страшно.
Двое рванулись вперед, зашагали быстрее, искоса поглядывая назад - что там, за спиной? - а третий, шедший сзади, выругался и крикнул:
- Ш-шевелись, с-скотина!.. - даже, скорее, взвизгнул по-свински, по-поросячьи: "И-и-и!"
И еще раз выругался, а потом изо всех сил саданул узника по шее кулаком.
А тот вдруг остановился. Улыбка стала шире, словно его не ударили, а приласкали. Он внезапно согнул ногу и резко выбросил ее назад.
Стражника переломило пополам. Он истошно, во весь голос заорал, завыл, едва не грохнувшись в пыль.
Двое других оцепенело уставились на узника, а он толкнул плечом одного, шедшего впереди, и сказал:
- Пошли! Плететесь, как неживые.
И голос его, отвыкший от слов, был негромким и хриплым.
Стражник послушался и покорно зашагал вперед, следом поплелся второй, а третий тащился сзади них, шагах в четырех, постанывая.
Они шли, не глядя на узника, стараясь не замечать тяжелых мечей, болтавшихся на поясах неизвестно зачем. Они шли, уперев глаза в землю так, что, казалось, в пыли остаются борозды.
Им было страшно до тошноты.
Камасария еще спала.
Савмак некоторое время полежал на спине, прислушиваясь к ее сонному дыханию, потом осторожно, стараясь не разбудить, поднялся и, неслышно ступая, направился к двери.
Двор был похож на огромный колодец, стены которого облицевали большими обтесанными камнями. Сходство это дополнялось еще и тем, что, хотя утро уже наступило, двор по-прежнему заполняла темно-синяя мгла. В углах мгла чуть отливала зеленью.
Савмак постоял немного на пороге, оглянулся в глубь комнаты, потом наклонился, поднял стоявший у входа кувшин с вином и шагнул в синюю мглу колодца.
Он дошел до середины и остановился. Двор перестал быть реальным.
Савмак еще раз осмотрелся.
Двор утратил сходство не только с реальным двором, но и с колодцем. Он превратился в безграничное пространство темно-синего цвета. То, что заполняло пространство, поглощало звуки. Савмак знал, что рядом, за расплывшимися в темноте стенами, живет город, и, хотя солнца еще нет, город давным-давно проснулся, давным-давно зажил вовсю. Савмак даже слышал звуки - тарахтенье повозок, стук копыт, звон колокольчиков, голоса. Но звуки как бы заключались внутри него, вернее, в его памяти. А из-за стен не доносилось ничего, потому что темно-синяя, отливающая зеленью мгла поглощала все звуки.
Рассветный холод заставил его очнуться и переступить ногами. Он встряхнул кувшин, прислушался.
Тишина.
Как в колодце…
Словно уши залеплены чем-то - Одиссей, помнится, залепил уши своим спутникам, чтобы их не смутило обманное пение сирен, залепил янтарным пчелиным воском.
Тишина…
Как в колодце, как в колодце на дне, будто весь мир упрятан в колодце. Тьма его покрывает и пропитывает ткань бытия непроснувшегося мира тайными соками…
Савмак ждал, замерев, почти не дыша.
Солнце явилось внезапно. Вдруг, словно вырвавшись из катапульты, выкатилось золотой глыбой в небо. Мгла растаяла, и даже в самых дальних уголках уже не смогла найти себе тайного убежища.
А вместе с солнцем наконец-то ворвались звуки - свистки, топот, говор…
Савмак встряхнул кувшин еще раз, поднял его, собираясь поднести к губам, но почему-то поднял кувшин еще выше. И опрокинул. И засмеялся. И крикнул:
- Я - царь!
И сам удивился: почему? откуда?
Потому что солнце золотило его кожу и он был царем удивительной желтой страны под синим небесным сводом.
Он повторил:
- Я - царь! Охэ-эй!
И снова рассмеялся:
- Я - царь…
…Он стоял посреди двора. Солнечные лучи текли по нему. Вино текло по нему. Тонкие струйки по бороздам между квадратными мышцами живота.
Потом отшвырнул бронзовый кувшин - кувшин покатился со звоном по каменным плитам двора - и бегом вернулся в дом, где все еще спала Камасария. Он откинул тонкое полупрозрачное покрывало и долго любовался ею, словно осыпанной золотистой пудрой. Потом лег рядом, уткнувшись носом в рассыпанные иссиня-черные волосы, слушая, как все сильнее и сильнее стучит кровь в висках.
И - реальность ли это? Продолжение ли сна?..
…Они долго лежали рядом, и тела их казались им чужими. И говорили.
О чем? Боги ведают…
…Потом Савмак ушел, и больше они не виделись…
Вопрос плавно поднялся в воздух и повис, медленно опускаясь вниз, чтобы, так и не достигнув пола, замереть в неподвижности и неуверенности.
Погребок накрыла тишина, страшная, натянутая до предела, вот-вот порвется. Вопрос вовсе не был неожиданностью, все знали, что его следует задать, что без решения этого вопроса все остальное не имело бы смысла, но все молчали. Вопрос продолжал висеть в неподвижности. Вопрос "Кто это сделает?"
Молчание не было окрашено страхом, скорее - неприятным чувством. Какое-то ощущение - сродни тому, что испытываешь во сне. Кажется тебе, что сорвался в пропасть, дрожь, неуверенность, и хочется проснуться.
Но вопрос прозвучал, и на него должно ответить. И Октамасад, скрипнув зубами, повторил:
- Так кто же?
Он, признанный вожак, стоял посреди погребка, и правая рука его с широкой и твердой ладонью упиралась локтем в колено ноги, которую он поставил на скамью. Кожаная рубаха, перепоясанная акинаком в богато украшенных ножнах, туго обтягивала мощную, бугристую грудь. Октамасад, по-волчьи оскалясь, обвел глазами собравшихся.
Они сидели в напряженных позах. Их руки были чуть согнуты в локтях и сведены, а бицепсы распирали тесные рукава, словно каждый собирался нанести удар кому-то невидимому. Их лица были темны, а глаза опущены. Казалось, они боялись дышать - вдруг легкое движение воздуха у сомкнутых губ будет истолковано как ответ. Они сидели неподвижно и молчали. Тишину нарушало лишь еле слышное потрескивание светильников.
И Октамасад, в третий раз задавая вопрос, понимал, что ответа не будет. И тогда он разорвал тишину:
- Хорошо! Молчите! - он отшвырнул ногой скамью. - Пусть все будет как будет! Пусть здесь хозяйничает наместник Митридата, и можете лизать ему пятки!.. А я уйду!.. Я ухожу к царю Палаку! По крайней мере он, - сколот! А вы - вы не сколоты! Последний пьяница в порту храбрее вас!.. - Октамасад замолчал, тяжело переводя дыхание. Шрам на его лице, деливший щеку на две неравные части, стал темным.
Савмак медленно вышел из своего угла и подошел почти вплотную к Октамасаду. Октамасад чуть подался в сторону и невольно взялся руками за пояс.
Савмак молчал. Октамасад понял, что он хотел сказать, но криво усмехнулся:
- Что? Не успел прийти и уже струсил? Ты-то здесь и подавно не нужен. Без кого, без кого, а…
Савмак тихо, почти беззвучно сказал:
- Это сделаю я.
- Н-да? - процедил Октамасад. - Может, пойдешь к царю и поплачешься? Это ведь проще.
- Это сделаю я, - повторил Савмак.
Октамасад хотел еще что-то сказать, но, увидев лицо Савмака, сдержался. Ему стало не по себе. На лице не было видно губ. И глаза казались двумя черными кляксами. Такими глазами нельзя было смотреть, вернее, видеть. Только голос, вернее, шепот, вернее, шорох, прошелестел еще раз:
- Это сделаю я.
Октамасад сдавленно рассмеялся и похлопал Савмака по плечу.
Архонт Пантикапея и Феодосии, царь синдов, меотов и фатеев Перисад V - сморщенный, ссохшийся костлявый старик Перисад с выгрызенными невидимой крысой внутренностями - лежал на твердом неудобном ложе. Он лежал чересчур напрягши спину, упираясь затылком в изголовье. Он мог изменить позу. Но почему-то не делал этого. Он не изменил своего положения, когда во дворце царило ночное безмолвие. Он не пошевелился и тогда, когда это беззвучие было изрезано в куски криками, топотом, руганью.
Перисад знал, что это означает - возня, шум, падения тел, невнятные возгласы. Более того, он ожидал этого. Он сам - сейчас можно было признаться - сам готовил это.
Он готовил это, когда медлил с передачей власти над Боспором Митридату. Он готовил это, затягивая переговоры с Диофантом.
Зачем?
Вот этого Перисад не мог сказать точно. Может быть, изощренная, извращенная месть Митридату - щенку, сопляку, - отбросившему его, как отбрасывают камешек, попавшийся на дороге. "Не мне - значит, никому!"
Может быть, желание насолить Диофанту, грубому солдафону, даже не находившему нужным скрывать, что Перисад на три четверти мертв.
А может быть, захотелось поддаться искушению: стоя на краю пропасти, броситься вниз и увлечь за собой стоящих рядом и знать, что когда они, завывая от страха, достигнут дна, ты уже будешь мертв и на твоих устах будет мирная и добрая улыбка.
Так или иначе, он знал об этом, он готовил это, он ожидал этого, но не сейчас. Не сегодня. Он шагнул в пропасть - и тут же захотел зацепиться за край… И опоздал.
Не сейчас. Не сегодня. Через год, но не сейчас. Через месяц, через день, через… Не сегодня. Не при его жизни.
Он не думал, что это случится так скоро, так… Так неожиданно! Он надеялся еще посмаковать, насладиться ощущением своего падения и своей, почти уже потусторонней власти.