- Мой дорогой Ортнер, - сказал полковник, - поверьте, я прекрасно понимаю, что сейчас творится у вас на душе. Эти ужасные дни… Эти потери… я даже слова не могу подобрать, чтобы оценить их верно. Все ужасно. Все. Но прошу вас, дорогой Ортнер, не отчаивайтесь. Не теряйте головы. Нервы еще пригодятся.
- Позвольте сказать, господин оберст, - живо отозвался Иоахим Ортнер, - я успел заметить, что это не Монте-Карло.
- Не надо, дорогой Ортнер, - полковник ухитрился выдержать тон, однако мундштук едва не хрустнул в побелевшем кулаке. - Не надо язвить. Я понимаю, как вам сейчас нелегко, как вас угнетает ваша ответственность и ваша неудача…
- Позвольте заметить, господин оберст, что мы несем этот груз вместе.
- А разве я отрицаю?
Полковник попытался скрыть, как он раздосадован таким поворотом, как его раздражает тон собеседника, но из этого ничего не вышло: не та школа. Впрочем, он боролся с собою недолго, примирился с поражением - и еще раз уступил. Взял Ортнера под здоровую правую руку и повел по траншее.
- Дорогой Ортнер. Считаю необходимым внести ясность… Не более двух часов назад совершенно случайно я узнал, что командир нашего корпуса… э-э, как бы сказать… приходится вам…
Майор едва сдержал вздох торжества. Он гордо выпрямился.
- Оберет, я такой же солдат, как и все остальные. Полагаю, что если даже мой дядя.
- Конечно же, конечно, дорогой Ортнер! - заспешил полковник. - Это не меняет дела. И не снимает, так сказать… Мы все равны перед нашим фюрером! Но мне хотелось, чтоб вы знали, что просто, по-человечески… - Он совсем запутался, дипломатия была явно не по плечу господину полковнику. И тогда он пошел напрямик: - Короче, я очень сожалею, что позавчера мой случайный выбор пал на вас, Ортнер. Так вышло, черт побери, и вот теперь я не знаю, как вам - виноват! - как нам выбраться из этого дерьма. Правда, есть последний шанс. Сверху, как говорится, виднее. Почему бы вам не навестить дядю?
- А мой батальон?
- Здесь ничего не случится, надеюсь. Во всяком случае, хуже не будет. Да и поездка недолгая. Шоссе великолепное и сейчас свободно насквозь, мой "хорьх" дает полтораста километров, шофер надежен. До полуночи успеете обернуться.
Наконец появилась какая-то ясность. Высадив полковника в знакомом селе, майор остался наедине со своими думами. Он не пытался представить, как повернется предстоящий разговор; от него не требовалось дипломатического дара, даже лести; только почтительность и послушание. Но что дядя может предпринять? Перевести его в другую часть? - щекотливое дело, репутацию не убережешь. Перевести в другое место весь полк? - значит, и рана и нервы - все зря?…
Он спохватился. Не оглядываться, не загадывать и ни о чем не жалеть. Это еще никого не доводило до добра. Однако недавний пессимизм уже вошел в него снова и растекался, как чернила.
Такая неустойчивость не была характерна для Иоахима Ортнера. Просто он устал. Устал от серии ударов, которую пришлось выдержать, и от страха перед ударом, от которого не устоит на ногах. Всю жизнь его приучали "держать удар", всю жизнь ему внушали ненависть к поражениям. Если ты упал - не беда, говорили ему. Были бы силы и мужество подняться и снова броситься в драку и взять реванш. Пропустил удар - не беда, если только от этого ты стал злее и упрямей. Ты должен ненавидеть падения, ненавидеть удары, которые наносят тебе, ты должен ненавидеть свои поражения, говорили ему, но ведь он не был куклой, он имел определенный характер и наследственность, и заповедь ненависти к поражениям трансформировалась у него в своеобразную форму, когда человек, чтобы не упасть, чтобы не переносить боль, напрягаясь из последних сил, подставляет под удар другого. Но ведь однажды случается так, что не успеваешь увернуться или поставить под удар другого. И чувствуешь на себе, на своих костях и мясе эту безжалостную всесокрушающую силу. Неужели настал этот час?…
- Что бог ни делает, все к лучшему, - сказал дядя. - И это не утешение, Иоахим. Это истина. Так же как истинно, что чем труднее взбираться на дерево, тем слаще его плоды.
- Даже если от них оскомина?
- Но ведь ты не будешь рвать зеленых плодов, мой мальчик. Жаль, конечно, что ты не взял дот сразу. Но какая слава была бы с такой победы? Никакой. Рядовой эпизод. А вот если ты простоишь возле него еще дней десять…
- Дядя!…
- Да-да, не меньше. Уж если мы застряли здесь, то должны провозиться долго, чтобы все ждали этой победы. Чтобы, когда это случится, она прозвучала громко и принесла славу германскому оружию… У тебя есть какой-нибудь план?
- Самое простое, - подкоп.
- Десяти дней хватит?
- Вполне.
- Прекрасно, Иоахим. Давай сейчас вместе подумаем, что тебе для этого может понадобиться.
Специалистов по подземным работам обещали прислать только через сутки, но уже и эта ночь не прошла впустую. Майор выдвинул два взвода на новую позицию - между холмом и старицей. Здесь склон был самым крутым, в одном месте даже обрывистым - земля осела во время высокого паводка. Солдаты начали окапываться еще затемно. Сначала рыли траншею и блиндаж; его делали просторным - отсюда и предполагали бить штольню к доту.
Потом настало утро, а за ним и день - бесконечно длинный, бесконечно скучный. Если бы Ортнер собирался и дальше воевать с этой частью, он нашел бы для себя немало дел, но этот батальон был для него лишь полустанком, тратить силы и мозговую энергию на солдат и младших офицеров, с которыми воевать придется кому-то другому, он не желал.
Первую половину дня он отсыпался, затем прошел по траншее. Воздух был сухой и жаркий, трещали цикады, вокруг было столько разрытой земли, что малейшее дуновение ветерка поднимало едкую пылевую завесу. Делать было совершенно нечего. Ортнер еще потомился немного, и от скуки, должно быть, ему пришла мысль переговорить с красными. Вначале идея показалась ему дикой, он тут же ее отбросил, но вскоре она возвратилась к нему снова и уже не отпускала. Ортнер подумал: а почему бы нет? - и поскольку переводчика в батальоне не нашлось, взял свой великолепный словарь, который накануне войны сестра разыскала у парижских букинистов, оставил адъютанту парабеллум и, помахав над бруствером белым флажком из салфетки, выбрался наверх и пошел через поле к доту.
Он не боялся. Он был уверен, что имеет дело с противником, который не станет стрелять в парламентера. Правда, в не меньшей степени он был убежден, что эти переговоры ни к чему. Цель была одна: увидеть командира красных. Для чего? Иоахим Ортнер этого сам не знал; просто ему этого очень хотелось.
Когда он стал подниматься по склону, у него закружилась голова. Это от потери крови, успокоил он себя, да и запах здесь дурной. По правде говоря, запах был ужасающий, но возле вершины стало полегче.
От красных на переговоры вышел молодой парень. Ростом они были равны, но в теле красного ощущалась незаурядная сила. У него была перевязана голова, из-под тесной гимнастерки тоже проглядывали бинты, на зеленых петлицах криво сидели по два треугольника. Чужая гимнастерка, понял Ортнер, и он так дорожит своим сержантским званием, что даже на минуту не пожелал с ним расстаться. Но как он держится! Будь я проклят, если среди красных он не самый старший.
Разговаривать им было непросто. Сержант неважно понимал по-немецки, майор не знал по-русски и двух ctiob; словарь переходил из рук в руки, но выручала, как и всегда в подобных случаях, мимика. - Я где-то тебя видел, сержант, - начал Ортнер. - Будь я проклят, если мне не знакомо твое лицо… - А я тебя давно признал, майор, - усмехнулся Тимофей. - Вспомни: первый день войны, граница, с тобой еще каких-то двое гавриков было… - Ну как же! Ну как же! - обрадовался Ортнер. - Это я сейчас Петра огорчу, сплоховал парень, а ведь в упор стрелял… - Не моя, значит, была пуля, - объяснил Тимофей… - Не твоя, - согласился Ортнер. - А почему ты позавчера выпустил меня?… - Ну… воевать можно разными способами, - сказал Тимофей… - Понимаю, - закивал Ортнер, - это я понимаю… скажи, а у вас всегда стоит такой дух?… - Только в это время, - сказал Тимофей, - в полдень, когда ветра нет; а так все сносит… но мы не жалуемся… - Понимаю, - сказал Ортнер, - мух много… - Ну, мухи - не пули, - рассудил Тимофей… - Я ведь к тебе по делу, сержант, - переключился Ортнер. - Вы молодцы, дрались колоссально. Настоящие солдаты. Но согласись, сержант, что вам до сих пор и везло, а это не может продолжаться бесконечно… - Вот что, майор, - перебил его Тимофей, - ты уж выкладывай покороче, с чем пришел, да и разбежимся… - Понимаю, - сказал Ортнер. - Предлагаю вам сдаться… - А мы думали - это ты сдаваться пришел, - усмехнулся Тимофей… - Ирония сейчас неуместна, сержант, - не унимался Ортнер. - Вы блестяще отбили атаки, считаете себя господами положения - и это диктует ваш тон. Но ведь у вас перспективы нет! Ваша армия разбита, фронт почти в двухстах километрах отсюда и с каждым днем откатывается дальше… - Ладно врать, - усмехнулся Тимофей, - придумай что-нибудь почище… - Понимаю, что тебе трудно мне верить, - старался быть любезным майор, - но сегодня утром наши войска вступили в Ригу, а Литва уже наша целиком, и Минск взят, и танковая армия идет на Киев. А ведь сегодня только двадцать седьмое число, шестой день войны. Если ты знаешь географию, сержант, при такой скорости через две недели мы будем в Москве… - Ладно тебе, фашист, надоел, - сказал Тимофей… - Послушай, - заторопился Ортнер, - слово дворянина и офицера: я гарантирую жизнь и тебе, и твоему гарнизону… - Ладно, - сказал Тимофей, - привет У тебя есть пятнадцать минут, майор, чтобы добраться до своих окопов. Спеши, а то ведь в другой раз не промахнусь, - засмеялся он, кивнув на подвязанную черным платком руку майора.
Они взяли под козырек и разошлись - маленькие фигурки на огромном, белом от солнца, побитом снарядной оспой склоне холма.
19
Тимофей не поверил ни единому слову майора; смысл разговора передал ребятам коротко: "Смесь провокации с дезинформацией". Это было им знакомо и понятно.
Их удивляло одно: где Красная Армия? Ее непобедимость была для них аксиомой, а собственный успех как бы подтверждал эту истину. Ведь каждый судит по себе, и если впятером они сумели дать крепкую трепку фашистам, то можно себе представить, что б они здесь навертели, будь их пятьсот - пять тысяч - пятьсот тысяч… Прямиком до Берлина бы дошли! - и никакая сила не смогла бы их остановить.
Вот они и удивлялись - что произошло.
Сложный был вопрос. И чтобы не возникло кривотолков, Тимофей в первый же спокойный день провел открытое комсомольское собрание. Повестка исчерпывалась единственным пунктом: о текущем моменте.
- Я считаю, - сказал Тимофей, - что тут возможны два варианта. Первое: наши впускают врага в заранее подготовленную ловушку, чтобы потом встречными клиньями затянуть мешок, окружить ударную группировку. ("В таком случае наш дот ломает весь замысел генерального штаба", - подал реплику с места Страшных, на что докладчик строго и убедительно ответил: "Разговорчики!") Второе: временный успех врага на этом участке стал возможен благодаря внезапности коварного нападения и огромному превосходству в силах, чему каждый из нас был свидетелем именно на этом участке. Но долго это продолжаться не может. Красная Армия ответит ударом на удар и выметет врага со своей территории.
Тимофей считал более вероятным второй вариант.
- А еще я хочу сказать, - подчеркнул он в завершение своего доклада, - что лично у меня большие надежды на пролетариат Германии и покоренных ею стран. Я считаю, они просто обязаны подняться против коричневой чумы. Из солидарности с нами.
Жизнь в доте упорядочилась Последние следы партизанщины были ликвидированы, когда Тимофей объявил, что входит в силу устав гарнизонной и караульной службы Только Чапа не понял, что это означает, и вечером получил взыскание за отсутствие чистого подворотничка.
А потом и Сане Медведеву стало получше. У него обгорели лицо и руки; грудь тоже обожгло, но несерьезно. Лечили его по народному, предложенному Чапой рецепту: ожоги залили зеленкой и отправили загорать, мол, солнце и не такие хворобы врачевало. Рядом с входным люком в глубокой воронке ему разровняли место, постелили одеяло, и он лежал там лицом к солнцу, поворачивая руки то одной стороной, то другой и спускаясь в дот только по тревоге или к столу. Он не жаловался на боли, но по ночам, забываясь ненадолго в дремоте, начинал метаться и стонать. На четвертый день толстая кора на лице и руках стала лопаться. Саню заливал гной, и он наотрез отказался спускаться в жилой отсек, потому что запах от ран шел тяжелый, а он все равно не мог спать. Это продолжалось двое суток. На третьи он заснул прямо на солнце. Ребята думали, что это от изнеможения, но, когда он проснулся под вечер, оказалось, что почти все язвы затянуло, и с того дня дело пошло на поправку.
Четверо боеспособных - это было не густо. Дежурили по двое; люки, ведущие к пулеметам, держали открытыми - немцы окопались рядом, в любую минуту могли броситься на штурм. И хотя дни тянулись в тишине и покое, монотонные, усыпляющие, красноармейцев это ожидание не нервировало. Пограничники - они привыкли к дозорной службе, они могли ждать столько, сколько бы потребовалось, и вполне вероятно, что, продлись это хоть целый год, не было бы минуты, когда враг застал бы их врасплох.
Дот и осаждающий его батальон - эта система устоялась, утряслась и на стороннего наблюдателя, быть может, произвела бы впечатление и естественности и стабильности. Но в том-то и дело, что ни естественной, ни тем более стабильной эта система быть не могла. Потому что - и Тимофей не забывал об этом ни на минуту - дот держал врага за горло, перекрывал важнейшую магистраль; другая дорога была несравненно хуже - однорядная, вся в выбоинах, с горбатым булыжником. А уж какой она гак выписывала по горам - о том и говорить не стоит. Но вот уж который день знойная тишина плыла над долиной, не нарушаемая ни единым выстрелом. Казалось, дот и осаждающая часть одни только и остались во всем мире. Ситуация была настолько неестественной и дикой, что даже в стойком сердце Тимофея поселилась смутная тревога, ожидание какой-то новой несообразности. Он не выдумывал страхов хотя бы потому, что был уверен в непродолжительности ж этой тишины, и присутствия здесь немцев, но в его подсознании шла своя работа - и вот однажды приснился Тимофею сон.
Приснилась ему эта долина. Пейзаж весь выдержан в точности: и горы вокруг, и река излучиной, и шоссе блестит. И холм на месте, как положено. Вроде бы тот же, да не совсем. Вместо обожженного камня, вместо обнаженной, испепеленной земли - прекрасный луг с высокой жемчужной травой, со щедрыми июньскими цветами. И там, где надлежит быть дату, стоит рубленая изба-пятистенка, вся в резьбе по наличникам да перильцам. А он, Тимофей, сидит на высоком крылечке, форма на нем новенькая, отутюженная, держит для форсу папиросу "Казбек", хотя сроду не курил, и смотрит, как идет к нему через луг немецкий майор с белым флагом из салфетки. До него еще далеко, а зеркальные его сапоги словно под самым ухом скрипят.
Подходит майор, честь отдает. Как воюется, господин пограничник!… Да ничего вроде, майор, не жалуемся… Понимаю. Может, в чем нехватку испытываете, недостачу, так сказать?. Да вроде бы по всем пунктам порядок… Понимаю. А все ж позвольте сделать вам небольшой презент, господин пограничник. Сейчас мои люди подойдут, так уж вы по ним, голубчик, не стреляйте.
Исчез майор - бегут через луг двое солдат немецких, носилки тащат, а на них ящик картонный с большими печатными буквами по-иностранному. Поставили носилки возле крыльца - и нет их. Спустился Тимофей, распечатал ящик, а в нем консервы всякие. Тут уж и братва из горницы высыпала: и Герка, и Чапа, и Саня Медведев, и красноармеец Страшных. Стали вокруг, баночками жонглируют - рады.
А уж перед крыльцом опять немецкий майор торчит, белый флаг из салфетки при нем, как положено, с пятки на носок покачивается, а зеркальные сапожки под ним рып-рып Как презент, господин сержант?… Употребительная штучка, майор, только вот компоту мало. Уважают мои ребята консервированный компот из полтавской вишни. Ну и мясца свежего не повредило бы… Понимаю, господин сержант, будет сделано. А еще бы лучше реестрик получить: чего вам желательно наперед и в каком количестве… Ладно. Реестрик сообразим…
И уж семенит на холм цепочка солдат с носилками, а сбоку от крыльца стоит крепыш фельдфебель в скрипучих ремнях и со струнами в горле, тот самый, что на собственной гранате кончился, пальцем отбивает каждые носилки, звякает горлом: фир!… фюнф!… зекс!…
А вот и майор опять. Сапожками скрипит, салфеточку крахмальную выразительно поглаживает. А что, господин сержант, не устроить ли нам шахматный турнир на пяти досках?… Насчет пяти ты шалишь, майор. Кто ж будет тем часом службу нести?… Понимаю… А сыграть, отчего ж, сыграть можно. Но не просто так, а на интерес… Понимаю…
И вот уж они сидят за шахматным столиком посреди шоссе. Уже осень. Зябко. Асфальт от времени потрескался, а из трещин трава лезет, и кусты растут, и даже осинка потянулась. По одну сторону шоссе залегли с пулеметами Герка, Чапа, Саня Медведев и красноармеец Страшных, а по другую сторону шоссе - тоже с пулеметами - фашисты. Тимофей сидит на стуле свободно, даже небрежно, смотрит, как нервничает майор, стиснул голову руками, сапожками под столом скрипит - думает. Вот наконец решился, переставил фигуры, говорит: рокировка. А Тимофей ему: хоть я по-иностранному и не понимаю… - берет свою пешку, и - раз-раз-раз-раз - прыгая через одну по диагонали, бьет шашечным манером несколько фигур майора… - и в дамки!… Но эго же не по правилам, обижается майор… И в дамки, упрямо говорит Тимофей.
…Реальность опровергла этот сон, не дав ему даже завершиться. Герка разбудил:
- Товарищ командир, они ж под нас роют.
Что там у немцев произошло, сказать трудно. Очевидно, какая-то заминка случилась, потому что до этой ночи всю выработанную землю они вывозили, а тут рискнули сбросить ее в старицу, благо, вода была в нескольких метрах. Сделали они это в начале ночи, надеясь, что к рассвету муть осядет. Но с высоты рыжее облако на фоне темной чистой воды было видно достаточно ясно. На диверсию отправились следующей же ночью Тимофей и Ромка. Три фугасных снаряда они заложили у внутренней стенки блиндажа, от которого немцы копали свой ход. Над снарядами подвесили за кольцо противотанковую гранату, перекинув шнурок через специальную, изготовленную заранее из арматуры рогатку. Отползли на безопасное расстояние и дернули шнурок. Взрыв показался им неправдоподобно громким - они уже успели поотвыкнуть от пальбы.