- Я и не волнуюсь. Но туда не пойду. По крайней мере сегодня. Сегодня я успел побывать там дважды. Не знаю, какому чуду и чьим молитвам я обязан, что выбрался из этого дерьма не только живым, но и невредимым. - Он пожал плечами. - Я никогда не искал острых ощущений - теперь я знаю, что это такое. После них я заново открыл, как это прекрасно: жизнь, солнце, запах травы. Но испытать еще раз… Сегодня я дважды поднимался на эшафот, дважды пережил свою казнь; и для третьей атаки у меня душевных сил не осталось…
- Как человек я готов вас понять. Но как ваш командир… - Иоахим Ортнер подыскивал выражения помягче, - вынужден напомнить о долге. И о приказе, который мы обязаны выполнить.
- Не такой ценой. Не мне вас учить, майор, но эту штуку можно раскусить только тяжелыми бомбами. Или подкопом.
- Я понимаю, - терпеливо сказал Иоахим Ортнер, - а вот господа из высоких штабов - вряд ли.
Он сразу пожалел, что ляпнул это, но потом подумал: какая разница? Самое большее через час этого офицерика уже не будет. И продолжал в том же тоне:
- Но их не заставишь ползать, как вас, кстати, по камням под пулями. Значит, эта истина дойдет до них не сразу, а со временем, А пока они считают, что немецкому батальону вполне по силам взять паршивый красный дот. И любая сверхподдержка - блажь.
- Я не пойду туда сегодня.
- Господин майор, - подсказал, потеряв терпение, Ортнер.
- Виноват, господин майор.
- Батальон сосредоточивается в овражке. Через пять минут извольте быть там.
- Слушаюсь, господин майор.
По его приказу выдали весь запас шнапса. Солдаты пили кружками. Они знали, что их ждет. Потом их выстроили, и майор прошел вдоль неровного строя. Осоловелые глаза; закрытые глаза; блуждающие, неконтролируемые улыбки. Но пьяных вдрызг не было, хотя при других обстоятельствах после такой "заправки" мало кто смог бы держаться на ногах, а уж половину наверняка пришлось бы отправить в лазарет.
- Солдаты! - сказал Иоахим Ортнер. - Вы помните, сколько вас было утром. И видите, сколько осталось теперь. Ваши товарищи лежат там, на холме, хотя, если бы самым первым из них в последнюю минуту не изменило мужество, они взяли бы этот проклятый дот… Они струсили. Они решили схитрить. Но судьбу не обманешь - они все остались там. Это ожидает всех малодушных… Солдаты! Чтобы пережить сегодняшний день, вы должны добраться до вершины. Наверху - слава, ордена. Там - жизнь! Солдаты! Я обращаюсь к вашему мужеству. Если вы броситесь разом, не останавливаясь, не прячась, не глядя по сторонам - вперед и только вперед! - красные не смогут вас остановить. И если один из вас падет смертью героя, то десять его товарищей останутся живы и победят. Помните: наверху - победа и, жизнь! Вас поведет…
- Я не пойду туда, господин майор, - спокойно сказал обер-лейтенант, выходя из строя. Солдаты при этом словно проснулись. Строй сломался, а один верзила даже упал и тщетно пытался встать хотя бы на четвереньки.
- Пойдете.
- Нет, господин майор, на сегодня с меня хватит.
- Трус!
- Какой же я трус? Я дважды ходил сегодня на пулеметы.
- Ты желаешь погибнуть здесь? Сейчас же? - Ортнер выдрал из кобуры парабеллум и наставил на обер-лейтенанта.
- Он у вас не взведен, господин майор, - улыбнулся ротный.
- Негодяй! - Ортнер, оскалясь, зубами взвел парабеллум.
- Не посмеете, господин майор. Я у вас последний офицер…
- Ты забыл про меня! - Ортнер выстрелил ротному в ненавистное лицо, отскочил к противоположной стенке овражка и закричал срывающимся голосом: - Ну, кто еще хочет остаться здесь?
В задней шеренге кто-то громко икал. Солдаты испуганно подравнивали строй.
- Солдаты! Это будет наша последняя атака, - сказал Ортнер, поправляя черную косынку, которая поддерживала его раненую руку. - Мы или победим, или все останемся там, потому что пулеметчикам отдан приказ стрелять по каждому, кто повернет, а сигнал об отходе давать некому. Докажем, что мы достойны славы отцов. С нами бог!
Знаменательный день: первый убитый им человек, первая в жизни атака. Станет ли она и последней? Не должна. Ни на мгновение Ортнер не утратил контроля над собой, но обстоятельства сложились так - иначе он поступить не мог. Другого выхода не было: он должен был идти. Голова была ясной. Он не думал сейчас, удастся атака или нет. Главное - выжить. Он не выпил ни грамма, потому что делал ставку не на храбрость свою, а на хитрость и быстроту реакции.
Он развернул солдат в цепи и сначала шел впереди. Он был воплощением спокойствия и уверенности. Его шаг был нетороплив. И только стороннему наблюдателю - в особенности красноармейцам на холме, поскольку им и адресовалось - была заметна одна особенность: если солдаты шли напрямик, то майор исполнял замысловатейший зигзаг. Он и трех шагов не делал в одном направлении, любой камень или ямка служили ему поводом, чтобы повернуть в сторону или изменить темп. Но пулеметы, ослепленные огнем семидесятипятимиллиметровой, молчали, и снайпер молчал, и тогда майор рискнул пройти вдоль цепи, горланившей "Хорста Весселя". У него было в запасе несколько чужих пошлых шуток, он их произносил снова и снова, и по взглядам солдат чувствовал, что производит на них впечатление, и оттого держался еще прямей, а парабеллум в его руке теперь смотрелся как символ силы, неумолимо разящей, словно копье святого Георгия.
Но самого себя обманывать Ортнер не собирался. Он вовремя стал пропускать солдат вперед, затесался между ними, и как раз в это время, опасаясь нанести урон своей пехоте, замолчали пушки. Сразу стало слышно, как тяжело дышат солдаты, как скрежещут по щебню их подкованные башмаки.
Красные не стреляли.
- Пусть они выжидают! - подбадривал майор Ортнер, смещаясь позади цепей. - Спокойствие! Половина дела сделана. Берегите дыхание для последнего броска…
Эти парни сегодня уже побывали тут, а он был впервые, и потому так ярко отпечатывалась в сознании каждая деталь: растянутая пасть амбразуры дота, ее глубокая, слепящая чернота; мятые бронеколпаки с открыто торчащими из прорези тонкими пулеметными стволами; а вот сидит убитый солдат, обхватив руками колени, положив на них голову; он со вчерашнего дня так сидит, майор видел его в бинокль еще на рассвете, и во время каждой атаки все его старательно обходят…
Пулеметы молчали, но Ортнер не верил им, и снайперу не верил, и сложный его маршрут теперь расшифровывался совсем просто: майор следил, чтоб от каждого из пулеметов и от амбразуры его закрывали спины солдат.
Вдруг одиноко хлопнул выстрел - и одна из спин, прикрывавших Ортнера, исчезла: солдат повернулся лицом к майору и сел, держась за живот, и смотрел на своего командира выпученными глазами, не понимая, что с ним произошло. Алкоголь спас его от боли, но он не прибавит сил, когда этот парень, очнувшись наконец, попытается добраться до лазарета.
- Не останавливаться! - призывно размахивал парабеллумом Ортнер. - Он сам поможет себе. Вперед!
И вот неторопливо заговорили пулеметы. Короткими очередями. Трассирующими пулями. Белые жуки отрывались от хоботков пулеметов и тукали с лета то в одного солдата, то в другого. Били не веером - выборочно. А это страшнее, потому что длинная очередь может и миновать, а тут уж если на тебя положили глаз - это конец.
Солдаты неловко побежали в гору.
Впереди майора темнело несколько спин. Пофыркивали пулеметы. Летели, обрывая свой путь в очередном теле, белые жуки… Майор метался, лихорадочно следил, чтобы все прямые между ним и пулеметчиками были перекрыты, но вот перед ним остались только три темных спины - две - одна… И вдруг он увидел, что прятаться больше не за кого, что впереди только голый склон и белые жуки мед-лен-но тянутся к нему…
Как завершилась атака, ему не довелось увидеть. Он лежал, зарывшись лицом в землю, затаившись за трупом убитого еще утром солдата, а труп вздрагивал как живой, шевелился и подпрыгивал, потому что у крупнокалиберной пули на таком близком расстоянии страшная сила, вот пулеметчик и пытался отшвырнуть пулями труп, чтобы добраться до офицера, который, едва живой от ужаса, держал, прижимал к земле спаси-" тельное тело, а оно дергалось под его рукой, словно в конвульсиях, словно хотело само вырваться и получить покой, чтобы достали, наконец, того, кого ищут…
Живой… все-таки живой! - вот первое, что осознал Иоахим Ортнер, когда прошло несколько минут, а по нему не стреляли. Солнце жгло затылок, болела неудобно подвернутая раненая рука. Ортнер осторожно поглядел по сторонам. Никого. Только трупы. Только стонут и плачут раненые. На таком солнце да без помощи их надолго не хватит. Но что ему были раненые сейчас! Самому дай бог выбраться…
Проще всего было дождаться темноты. Но чем дольше Ортнер лежал, тем меньше у него оставалось сил для этого. Что-то нарастало внутри его, взвинчивалось, толкало: только не лежать, только не лежать…
Ортнер чуть приподнялся - не стреляют…
Он приподнялся смелей - и резкий заливистый свист бросил его на место, заставил затаиться, сжаться.
И вдруг понял: не стреляют.
Не стреляют… Не стреляют? - он опять приподнялся - и опять его хлестнули свистом. Он догадался, чго понял правильно, робко и недоверчиво привстал и под свист и улюлюканье стал отступать, пятиться, потом побежал, согнувшись, - вниз! скорее вниз! - споткнулся и покатился кубарем, жалкий и уничтоженный.
Возле шоссе его поджидал Харти. Забежал с одной стороны, с другой, пытаясь помочь идти, но Ортнер злобно от него отмахнулся. Шел прямо на КП. Полковник был еще здесь. Не глядя на Ортнера, он сказал, что к утру пришлет две роты из своего резерва. И с тем уехал.
Значит, с утра опять то же самое?…
Эта мысль показалась Ортнеру невыносимой. Только этим, пожалуй, и можно объяснить, что около трех ночи он предпринял еще одну попытку взять дот. Он собрал писарей, телефонистов, поваров, всю хозяйственную братию; вместе с уцелевшими солдатами набралось сорок два человека. Красные обнаружили их вовремя. Ракеты одна за другой полетели в небо, пулеметы для острастки дали по нескольку выстрелов - этого оказалось достаточно.
Ночь была разбита. Ортнер спая недолго и плохо. Разбудили известием от полковника: в 10.00 дот обработают пикирующие бомбардировщики, скорее всего "юнкерсы".
Роты уже прибыли. Майор с первого взгляда определил опытных солдат. Но даже к офицерам не стал присматриваться: ни к чему, все равно через несколько часов вместо них появятся другие Он ходил хмурый, искоса поглядывал на холм. Склоны были усеяны трупами, над ними кружило воронье, и когда ветер начинал дуть с той стороны, воздух наполнялся сладким смрадом
"Юнкерсы" появились с опозданием. Три машины. На высоте тысячи метров они сделали круг, затем спустились до шестисот метров, сделали еще круг - и лишь тогда головная машина перевернулась через крыло и пошла в пике. Красные встретили ее огнем из всех пулеметов, но бомбы легли хорошо, а уже мчалась вниз вторая машина, и третья выходила на цель: "юнкерсы" завертели знаменитое колесо
Рота уже шла в атаку. Уцелевшие пушки выехали на огневую позицию и стояли, готовые включиться в дело, как только авиация закончит партию. Еще заход, еще Ортнер поймал себя на странном чувстве: конечно же, он болел за своих, он страстно желал, чтоб под одной из бомб дот раскололся, и тогда закончился бы наконец этот кошмар, но одновременно он следил за боем и с ревностью: он не хотел, чтобы для "юнкерсов" все обошлось безболезненно. Это, бесспорно, повысило бы цену дота. Черт побери, бормотал он, вчера эти красные били куда точнее, мне ли не помнить!…
И майор накликал-таки беду. "Юнкерсы" успели отбомбиться, но на последнем заходе у головной машины вспыхнул мотор.
Трагедия закончилась в несколько секунд. Ни один из летчиков выпрыгнуть не успел, да и не смог бы - земля была рядом. Так-то, господа, иронически пробормотал майор, дождался, пока стало ясно, что атака провалилась, и приказал дать сигнал к отходу.
Сегодня он был недоволен собой. То ли устал, то ли в нем что-то надломилось, то ли сомнение поселилось в душе, стало расползаться, и теперь этот процесс невозможно было остановить, только он стал угадывать в себе растерянность, которая вскоре сменилась ощущением беспомощности. Но ведь он и до этого понятия не имел, что делать дальше, как выкрутиться, однако это не отражалось на его внутреннем состоянии, а тем более на его поступках. Я становлюсь впечатлительным, разозлился на себя Ортнер и приказал ротным: "Делать траншеи в полный профиль: копать, копать и копать!" - и, чтобы наверняка и быстро вылечить свою душу, ушел спать в палатку.
Проснулся сам. Рядом с палаткой громким шепотом пререкались трое. Харти он сразу признал. Второй голос был знаком тоже. Эго новый адъютант, понял Ортнер, и вдвоем они не пропускают ко мне какого-то дельного человека. Ортнер еще прислушался и уверенно определил, что это человек свой: каждая реплика его была заряжена некой приятно-барственной интонацией. Что мимо Харти не прорвешься, это Ортнер знал точно, но и новый адъютант молодчина: деликатен, но тверд. Уже выбираясь из палатки, майор зачем-то попытался вспомнить лицо прежнего адъютанта, который достался ему от гауптмана Питча. Из этого ничего не вышло. Куда он делся? И когда?… Наверное, пустой был человек, никакой, раз так бесследно проскользнул мимо из ниоткуда в никуда, решил Иоахим Ортнер и напрочь выкинул вопрос из головы.
Перед ним стоял капитан люфтваффе, улыбчивый верзила лет двадцати двух с внешностью чемпиона по гольфу своего монархического клуба.
- Милый гауптман, вы играете в гольф?
- Еще как! И не только в гольф. Я играю во все, черт меня побери! - воскликнул капитан и радостно захохотал. - А что, мессир, это и есть ваше поле для гольфа? - Он широким жестом обвел долину. - На мой взгляд, лунок многовато, а? - И он захохотал снова, ужасно довольный своей шуткой.
Общих знакомых у них не нашлось, тем не менее они провели четверть часа в приятной болтовне, пока не добрались до дела. А заключалось оно в следующем. В семи километрах отсюда в этой же долине был аэродром, на котором сейчас базировалось несколько самолетов-разведчиков, ожидавших приказа о переброске ближе к линии фронта, и две эскадрильи двухместных монопланов, маленьких машин, какие обычно используются для небольших грузовых перевозок, для связи, неопасной рекогносцировки и т.п. Командиру группы монопланов и было приказано поддержать 1027-й батальон. Конечно же, больше одного-двух звеньев никто выделять не собирался, да и то на один вылет.
Что смогут эти букашки, если "фокке-вульфы" и "юнкерсы" не смогли?
Иоахим Ортнер придумал сразу. Бомбить не придется. У этого дота, видать, такое перекрытие, что бомбами его грызть и грызть. Вопрос: - Сколько бочек нефти может поднять одна ваша керосинка? - Четыре, мессир. - Прибедняетесь, милый гауптман? - Четыре, мессир. Ведь самолет должен летать, порхать, парить, а не ползти наподобие утюга, не так ли? - Хорошо, пусть будет по-вашему, гауптман. Сколько же бочек нефти понадобится, чтобы устроить на этом холме небольшую Этну? - Двадцать. - Почему двадцать, а не тридцать или сорок? - А потому, мессир, что пять самолетов сделают один вылет. И других цифр от нас не ждите. - Ну и стервецы ж вы, ребята… - Ха-ха!…
Точного времени не назначали; как летчики обернутся, так и хорошо. В шестом часу они сообщили: вылетаем. Пушки вывернулись из овражка все разом - теперь у каждой был свой выезд - и начали ослепляющий огонь по пулеметам. Монопланы появились неожиданно даже для Иоахима Ортнера. Они зашли со стороны солнца и скользили по пологой наклонной на дот, словно и впрямь по солнечным лучам. Красные спохватились поздно. Монопланы проносились в нескольких метрах над вершиной холма, бочки шлепали тяжело и глухо, сыпались зажигательные бомбы. Стрекотали моторы. И без бинокля было видно, как расползается, расплывается, пухнет огненный пирог на вершине. Еще миг - и он взметнется смертоносными языками, и траурный шлейф поднимется в предвечернее тихое небо - химерический памятник, зловещий мемориал. Как просто все решилось, даже примитивно. Сразу бы это придумать - сколько сил, сколько нервов он бы себе сберег…
И в это мгновение Ортнер увидел, как словно из-под земли неподалеку от дота появилась фигурка человека. Она метнулась в одну сторону, в другую. Отовсюду наползал огонь. Не нравится! - злорадно подумал майор, а человек отчаянными прыжками бросился напрямик через пламя - на вершину дота - сорвал флаг и исчез, закрытый взметнувшимся сразу отовсюду жирным чадным пламенем.
Иоахим Ортнер засмеялся. О господи, думал он, какая варварская страна. Они ценят что угодно: красивые слова, анекдоты из прошлого, цветные геральдические тряпки, но только не саму жизнь, прекрасную и сладостную жизнь. Они живут мифами, а не реальной жизнью! Они не знают, что бог умер, вспомнил он слова любимого философа, и что пришел сверхчеловек, которому принадлежит все.
Между тем роты поднялись только до половины холма: дальше не пускало пламя. Его плотная стена разъединила противников на несколько минут, но даже издали было видно, что фронт пламени неровен. Еще немного, и оно начнет опадать, потом останутся отдельные очаги в рытвинах и воронках.
- Передайте командирам рот, пусть не жалеют кожу, - сказал майор через плечо адъютанту. - Даже отсюда видны окна - пусть в них просачиваются.
Ему показалось, что пламя держится очень долго. Наконец оно стало сдавать. Зашевелились солдаты. Цепь придвигалась, немцы еще не поднимались так высоко, никогда за эти два дня не были так близко к цели. В угасающем костре ничто живое не могло уцелеть, и все-таки Ортнер гнал от себя мысль об успехе, гнал подступающее к сердцу торжество - боялся сглазить удачу. Вот когда подорвут бронеколпаки…
Вдруг на противоположной стороне холма, невидимой с КП, захлопали негромкие взрывы. "Неужели свершилось?!" - мысль едва только начала формироваться при первом из этих звуков, но уже второй остановил ее своей фактурой, непохожестью на то, что ожидалось, а остальные затоптали, погребли эту мысль вовсе. Минное поле? Уже зная, что это неправда, что это не так, попытался обмануть себя майор, но привычное ухо квалифицировало точно: ручные гранаты.
Почему ручные гранаты - этим он уже не успел озадачиться. Из-за холма накатила новая волна звуков: длинные - значит, бьют наверняка, в упор - до полного истощения магазинов - автоматные очереди. И среди них, выплывая на поверхность четкой ровной строчкой, стук крупнокалиберного пулемета.
Но с этой стороны было тихо, и солдаты медленно, шаг за шагом надвигались на дот. Боже, дай им мужества, дай им выдержки! - молил Иоахим Ортнер, который, впрочем, в существовании божьем уверен был не вполне. Боже, будь милосерден к немецким матерям! - молил он, полагая, что такой поворот будет более близок высшей силе.
Молитва не помогла. Ожил пулемет в правом (если считать от КП) бронеколпаке. Залечь солдаты не могли - земля была слишком горячей. Гранаты бросать не решились: это было бы самоубийством - пулемет был рядом. Они побежали вниз.
К Ортнеру подошел полковник. Когда он успел приехать? И что за манера: незаметно подкрадываться и появляться вдруг - конечно же, в самый неподходящий момент…
- Мой дорогой Ортнер, - сказал полковник с какой-то жалкой улыбкой. Впрочем, пестрый наборный мундштук, который полковник сейчас нервно вертел, вполне соответствовал именно такой интонации.