* * *
Странный образ этого мира явился Андрею Федоровичу.
Он сидел на невском берегу, завернувшись в старую епанчу, и наблюдал за ледоходом. Был апрель, крупные льдины уже прошли, теперь к заливу плыла мелочь. Его поразило, что на каждом сером осколке сидит чайка. А более того - что чайки, словно договорившись, едут к заливу хвостами вперед.
И не так ли жизнь человеческая протекает, думал Андрей Федорович, плывешь и видишь целый мир, оставшийся за тобой, весь пройденный путь, и ни вершка того пути, что ждет завтра. А коли льдина столкнется с другой или еще как-то пострадает - чайка снимется и беззаботно пойдет кружить, белая и чистая… и что бы сие означало?..
Рассуждения Андрея Федоровича были в самом начале, когда он заметил, что на низком берегу кроме него и чаек есть еще кто-то. Девочка лет семи-восьми, в платке поверх шубки, спустилась к самой воде и пыталась что-то поймать прутиком. При этом опасно наклонилась…
Андрей Федорович окаменел. Позовешь - вздрогнет и упадет!
- Господи!.. - взмолился он. Вся его молитва уложилась в одно слово.
Девочка продолжала игру. Беззвучно встав, Андрей Федорович увидел, что она задерживает щепочки, заставляя их плыть в крошечную гавань, и тянется за ними все дальше и дальше. Он осторожно подошел - и не хрустнул, не скрипнул крупный речной песок. Тогда он наклонился - и с неожиданной ловкостью схватил девочку в охапку. Она закричала, забила в воздухе ногами, но Андрей Федорович уже отбежал от воды подалее и опустил ее наземь.
Увидев его лицо, девочка словно захлебнулась криком. То ли в лице было нечто, вызывающее страх, то ли - просветление, Андрей Федорович не знал, да и не задумывался. Сейчас важнее всего было - отдать ребенка матери. Он опустился перед девочкой на колени.
- Как тебя звать, голубушка? - спросил он, но не услышал ответа. Не сразу до него дошло, что слова-то и не прозвучали - голос, целыми днями пребывавший в бездействии, поскольку молитвы читались беззвучным шепотом, или при нужде срывавшийся на крик, оказался бессилен произнести сейчас тихое и ласковое слово. Серебряный голос, ангельский, неповторимый… когда же это было?..
- Как звать тебя, лапушка? - уже более внятно спросил Андрей Федорович.
- Варенькой, - отвечала девочка.
- А где ты живешь?
- А там, - девочка показала рукой.
- Давай-ка я тебя домой отведу. Негоже одной по берегу гулять. Не ровен час, поскользнешься, упадешь.
- Не упаду, - уверенно ответила девочка. - У меня знаешь кто есть? Матушка сказывала - у меня ангел-хранитель есть! Я всегда ему на ночь молюсь. Он меня бережет.
Хотел было сказать горькое слово Андрей Федорович - да удержался.
А по берегу уже шли торопливо две женщины, старая и молодая.
Увидев, что дитя беседует с коленопреклоненным мужчиной, обе кинулись на выручку. Мало ли что мужчина затевает. Но молодая, подбежав первой, вздохнула с облегчением.
- Это ты, Андрей Федорович?
- Заберите дитя. Нехорошо у воды играть, - с тем Андрей Федорович поднялся и пошел прочь. Женщина его нагнала.
- Куда ты? Вот, копеечку возьми! Как ты любишь - царь на коне!
Она протянула старую потертую копейку, и Андрей Федорович принял.
Когда женщина отошла и стала выспрашивать дочь, он повернулся. Словно почувствовав его взгляд, повернулась и Варенька.
Потом ее повели домой, и она все озиралась, а он, идя следом, так и ждал мига, когда их глаза снова встретятся. Заметив это, женщины остановились, а старенькая решительно направилась к Андрею Федоровичу.
- Сделай милость, зайди к нам, не погнушайся угощением. Ради дитяти… Мы - Голубевы, припомни, Андрей Федорович, мы тут неподалеку живем.
Андрей Федорович вздохнул. Он не знал - будет ли грехом нарушить епитимью, которую сам же на себя наложил. Когда же это он решил, что ни часа более не проведет под крышей дома? Когда?
Но и Варенька смотрела на него, не отводя глаз.
Невесомо-теплое коснулось плеча. Прикосновение ангельской руки было как дыхание. И оно чуть подтолкнуло.
Немного тепла - вот чего вдруг страстно пожелалось душе!
Дав себе слово, что визитация не затянется, Андрей Федорович кивнул.
* * *
Государыня изволит читать Вольтера!
Стало быть, хошь не хошь, садись да читай. Иначе в собрании и рот раскрыть неловко. А коли САМА к тебе с вопросом обратится - опозоришься навеки. Вот вельможа, отнюдь не желая позора, и набивал себе голову измышлениями французского философа. А в приватной беседе жаловался приятелю-батюшке: трудно увязать безверие язвительного француза с той верой, каковая имеет быть в сердце каждого порядочного человека. Государыня и службы выстаивает, и постится, и причащается, и верует вполне искренне, а надо же - Вольтером увлеклась! Вот и ходишь по самой грани - как бы не сморозить нелепицы…
- Вера тоже ведь разная бывает. Иная и такова, что не лучше безверия, - сказал батюшка. - Вон взять эту юродивую, Андрея Федоровича. Ведь она почему с ума съехала? Ей всю жизнь внушали: коли умирающий перед смертью не исповедуется - со всеми грехами на тот свет отправится. Она в это и уверовала сильнее, чем в более высокую истину. Исповедь и причастие - великое дело, да не более ведь Божьего милосердия!
Батюшка за годы знакомства с вельможей раздобрел, стал осанист, бороду отрастил знатную. И в последнее время ощутил в себе некую склонность к вольнодумству - очевидно, под влиянием высокопоставленного приятеля. То, что он говорил об известной юродивой, было бы непонятно его собратьям-священникам, особенно из тех, кто обременен семьями и кормится с треб. Сказать такому, что вера в последнее причастие должна стоять ниже веры в Божье милосердие, значит - не просто врага нажить, а донос в Синод. А этого батюшке вовсе не хотелось.
- Стало быть, потому и бродит, что перестала верить в Божье милосердие?
Вельможе беседа нравилась. Он ценил эти уединенные встречи еще и потому, что набирался в них праведных мыслей, которые не раз пригождались на служебной лестнице. Он тоже был уж не прежним красавчиком, стройность сделалась сухощавостью, вместо юного восторга был в глазах постоянный прищур - такой, чтобы желающие его, вельможу, обойти сильно бы призадумались, каким боком им это желание выйдет.
- Да и в Божью справедливость заодно. Ведь коли послал Господь тому полковнику Петрову смерть без покаяния - выходит, за что-то его покарать желал?
- А не противоречите ли вы себе, батюшка? - спросил вельможа. - Коли Бог его покарал - стало быть, он и впрямь все грехи за собой поволок, да и без последнего причастия! Так чем же ваше рассуждение умнее рассуждения юродивой?
- Тем, что я в Божье милосердие верую! - воскликнул священник.
- А коли превыше всего - Божье милосердие, стало быть, смерть без покаяния - разве что для вдовы и сироток горе, а сам покойник в обряде не больно нуждается.
- Вольтеровы еретические измышления вы, сударь, кому-нибудь иному проповедуйте.
Вельможа понял, что увлекся.
- Уж коли мы поставили превыше всего милосердие, так не милосердно ли будет этого Андрея Федоровича убрать с улиц, поместить в Новодевичью обитель, чтобы матушки там за ним доглядели? Будет в тепле, сыт, может, и к делу приставят.
Священник задумался.
- Это будет справедливость, - сказал он. - По справедливости вдова полковника Петрова должна получать пенсион за мужа, и вы сейчас придумали, как ей этот пенсион возместить. А милосердие, может, в том и заключается, чтобы человек беспрепятственно избранный путь прошел до конца… Как знать?.. Мне этого знать не дано.
Вельможа попытался вспомнить, было ли в творениях Вольтера хоть самое слово "милосердие". И не смог.
* * *
- Андрей Федорович! - окликнул извозчик. - Сделай милость, садись - подвезу, куда надобно!
Утро было такое раннее, что даже бессонные бабки-богомолки не выходили еще из ворот, торопясь в церковь. Однако извозчик, молодой парень, уже выехал на промысел. Он чаял подобрать кого-то из тех гуляк-полуночников, что лишь с рассветом встают из-за карточного стола или покидают дома прелестниц.
Андрей Федорович шел от Смоленского кладбища, где ему полюбилось молиться ночью, к Сытиному рынку. После бессонной ночи его покачивало, и он не знал, где упадет и заснет хоть на часок.
Плоть слаба - ему вдруг показалось, что в повозке можно перевести дух и доехать до тихого местечка. Да и парень понравился простым румяным лицом, расчесанными на пробор вьющимися волосами. Андрей Федорович взобрался в повозку, сел - и тут же задремал.
Извозчик сперва подстегнул лошадь и проехал довольно далеко по Большой Гарнизонной, а потом лишь обернулся спросить у седока - куда везти-то?
- Ишь ты!.. - прошептал он, глядя на спящего Андрея Федоровича и не осмеливаясь будить. - Ну, коли так…
И еще, и еще квартал проехала повозка, и ведь вывернулся из-за угла желанный гуляка в распахнутом кафтане, в плаще на одно плечо и скособоченной треуголке, по которой не иначе как метлой шлепнули, и встал, озираясь с таким видом, будто из благопристойного петербургского дома вышел вдруг в лесную чащобу.
Извозчик только вздохнул - как же быть-то? Да и проехал мимо.
Он не знал, что за его спиной, на сиденье, уже были двое - спящий Андрей Федорович и юноша в белых холщовых одеждах, рубахе и портах.
- Вставай, Андрей Федорович, нехорошо, - прикасаясь к щеке, сказал ангел. - Человека заработка лишаешь.
Но разбудить не получилось. Такая усталость погребла под собой Андрея Федоровича - ангел и не представлял, что подобное возможно. Лучше всякого пухового одеяла укрыла она Андрея Федоровича, прочнее каменной стены отгородила от мира.
- Господи, как же быть-то? - спросил ангел. - Нельзя же так весь день разъезжать. Мало грехов - так еще и этот?
Извозчик опять обернулся.
- Умаялся, - сказал он, как будто его кто слышал.
Ангел вздохнул - странная покорность извозчика судьбе его удивляла. Выехал ведь человек спозаранку, надеялся заработать (тут ангел задал немой вопрос небесной канцелярии и получил мгновенный ответ - раб Божий Петр, по прозванию Шубин, промышляющий извозом, имеет от роду двадцать четыре года, мать-вдову и двух сестриц на выданье), и надо же - подхватил седока!
Андрей Федорович зашевелился.
- Вставай, радость, вставай, душенька, - торопливо зашептал ангел. - Не то попадет нам с тобой…
- Придержи-ка, я слезу, - внятно произнес Андрей Федорович. И сошел с повозки, не глядя под ноги, потому что глаза его были закрыты.
- Бог в помощь, - пожелал ему извозчик.
Ангел прикинул - сколько бы заработал парень, если бы взял другого седока, того гуляку? И, поскольку денег у ангелов не водится, придумал иное.
Он выдернул из крыла самое крошечное пушистое перышко и быстро воткнул в щель.
Простое такое перышко, будто птичье случайно прилетело…
Перо цены не имело, но некое свойство - да. Оно притягивало взгляды. Человек, сам не понимая, на что любуется, глядел, да и только. И поближе подходил, и даже руку протягивал. А к чему - не понять…
* * *
- Что, Петя? - спросил сосед, нагнав Шубина. - Каков денек выдался?
Тот ехал шагом - лошадь малость притомилась, шаг был - что и пеший запросто нагонит.
- Спозаранку удача вышла, - отвечал Петр. - Сказывали, кто юродивого пригреет, тому - удача. Так я знаешь кого подобрал? Андрея Федоровича.
- Где ж ты его повстречал?
- А у Тучкова буяна.
- Видать, правду говорят, будто он ночью выходит в чистое поле или же на пустой берег и за нас, грешных, всю ночь молится. Оттуда, поди, шел. Надо же - шестой десяток живу, а чтобы так - впервые вижу. Я и у батюшки спрашивал - было ли, чтобы святая угодница в мужское одевалась? Он меня изругал - угодницей, говорит, кого называешь? Ослушницу? Кто ее в угодницы произвел? Какой вселенский собор? Потом припоминать стал - было, говорит, этакое, да так давно, что и не сказать когда. Была такая преподобная Мария, в мужском образе и под именем Марин постриглась во иночество. А в наше время - не положено! И понапрасну этот Андрей Федорович крещеный люд смущает. Ходил бы в юбке и кофте, в платочке, как ему от Бога велено…
- А может, и угодница. После нее народ ко мне валом повалил. И сверху все дают, и столько дают, и на завтра сговорили с утра! - похвалился Петр. - Ты нашим всем скажи - коли где ее увидят, чтобы в обиду не давали. Мальчишек кнутом отогнать, или что…
- Эй! - окликнул Петра дородный мужчина, имеющий при себе столь же основательную даму. - На Елагин остров свезешь?
В такое время дня чтобы седок до Елагина попался - это и впрямь нужна была удивительная удача.
- Ишь ты! И впрямь у тебя - как медом намазано…
Перышко из белого стало совсем прозрачным и незримым. Пора уж ему была и растаять, но вот держалось же!
И продержалось до самой темноты.
* * *
Церковь должна быть маленькая, деревянная, небогатая, с низкими сводами. В великом соборе ходишь и стоишь, задрав голову, и все с тобой рядом тоже глядят ввысь, вместо людей - одни затылки и подбородки. Да и просторно, и можешь быть в толпе сколь угодно одинок.
Выбери образ, затепли свечку - да и молись, никто своим вниманием твоей молитвы не спугнет.
Иное дело - невеликая церковка. Иной и толкнет, иная и шепнет "посторонись" весьма гневливо. Все лица - вот они, и от толчеи никак не возникнет на лицах ангельское просветление.
Но ведь не ангелов искал Христос, чтобы принести им любовь. Он и блудницей не погнушался. Это сонмище лиц малоприятно, всякая бородавка прямо тебе в нос лезет, всякая вонь изо рта ладан забивает. Но где и начать учиться любви, как не здесь? Если здесь не начнешь - то в иных местах и подавно!
Так рассуждал Андрей Федорович, стоя у паперти.
И не вошел.
Не примирившись с Божьей волей, вычеркнувшей из списков его любовь навеки… Или нет, правильнее так - навеки вычеркнувшей из списка его любовь… То есть до такой степени "навеки", что никакими молитвами ее не отмолить!..
- Взойди, Андрей Федорович, помолимся вместе, - позвал знакомый извозчик.
- Недостоин.
Сильно удивив этим словом доброго человека, он пошел прочь.
И думал о том, где бы взять смирения…
* * *
Прасковья Антонова дождалась светлого дня - к ней посватались!
Отставной унтер-офицер Иван Логинович Соловьев, бывший с фельдмаршалом Апраксиным в Пруссии, потерявший ногу в победоносном сражении при Гросс-Егерсдорфе, удачно унаследовавший от покойницы-матери немного денег и домишко, уж года четыре жил себе на Петербургской Стороне, на улице Подковыровой. Хотел жениться на соседке, зря потратил время и даже деньги, дельце не сладилось. Решив взять жену попроще, не такую зазнайку и вертушку, а чтобы вела дом и родила двоих-троих сыновей, Соловьев подумал о другой соседке.
О той отзывы были наилучшие.
Что бывшая хозяйка ей дом отказала, и по бумагам все так и есть. Что себя блюдет, одевается скромно. Что хозяйство - все на ее плечах, любую домашнюю работу знает. Что не болтлива - вот, пожалуй, наиглавнейшее!
Это он услышал от добрых людей. А своими глазами что ни день созерцал высокую, крепкую, деятельную женщину в тех годах, когда только рожать и рожать. А что на личико не красавица - так за красавицей поди-то уследи, с одной-то ногой!
Решив, что коли они друг друга знают, то и нет нужды к свахе обращаться, Соловьев принарядился и отправился свататься.
Прасковья усадила его за стол, подала кофей.
После того как хозяйка раздарила бедным имущество, ушла скитаться и который уж год близко к дому не подходила, Прасковья постановила для себя: ей приданого не копить, о наследниках не заботиться, так что деньги, которые удастся заработать шитьем и вязаньем, следует пустить на нужды дома. Пусть будет, как при покойном Андрее Федоровиче…
(Хозяйкину блажь зваться Андреем Федоровичем она знала, но в расчет не принимала и имела на то основание. Как верно догадались соседки, Прасковья любила-таки полковника Петрова, полюбила, едва услышав серебряный голос, и невысказанно желала, чтобы хоть мертвый он принадлежал ей, а барыня Аксинья Григорьевна пусть чудит, как вздумается!)
Упрямо и своенравно она делала дом таким, какой был бы по душе хозяину, и истребляла то, что в свое время завела и не уничтожила, уходя, хозяйка. И ей иногда казалось, что хозяин жив - то бродит в верхнем жилье, то отдыхает в садике. Этими мгновениями его присутствия Прасковья дорожила - они означали, что не зря она столько души вложила в разоренный дом.
Отставной унтер-офицер Соловьев ничего такого не знал, когда садился за стол и брал чашку кофея.
Он повел речь прямо и честно: сказал, что оба они одиноки и в той поре, когда уже неплохо бы иметь детей. Со своей стороны обещал продать унаследованный домишко и вложить деньги в общее хозяйство.
Прасковья выслушала его внимательно, однако если бы Соловьев знал, что за непотребная мысль ее осенила, то тут же и откланялся бы.
Дитя, которое она могла бы растить, искренне полагая, что это ей - от полковника Петрова, словно бы соткалось из пылинок, дрожащих в солнечном луче, и предстало перед Прасковьей кудрявым, темноглазым, в длинной белой рубашечке. Как было бы прекрасно остаться вдовой и более не помышлять о женихах, нося во чреве это дитя, - вот что подумала Прасковья.