- Отлично, Иван Федорович! - без запинки выпалил Белкин. - Вот только один матросик намедни пытался бомбить их превосходительство генерала Думбадзе. А так - все отлично!
- X-м, ничего себе - отлично! Так это ваш матрос? А какие же у него, ежели не секрет, были претензии к Думбадзе?
- В личном плане - никаких. Из политических соображений.
- Из политических - это плохо, - адмирал пожевал губами, - эсер ты, анархист ли, или социалист какой - но кто же тебе дает право в своих, православных, бомбой жахать? Я, признаться, в разных там политических разнотечениях скверно разбираюсь - я моряк. Вот был тут у меня перед вами один специалист... требовал, чтобы я дал "добро" каких-то там арестованных - большевиков что ли? - под военно-полевой суд отдать. Так ведь не война нынче, есть суд присяжных заседателей. Вы уж, господа, давайте, каждый по своей части сами разбирайтесь... Эсер, - проговорил он задумчиво. - Один такой вот эсер тут рядом, вон, - он кивнул на окно, - вон у того теннисного корта, Григория Павловича Чухнина застрелил. Вестовой застрелил своего адмирала! Застрелил человека, который его, больного, подлежащего демобилизации матроса, - а коль скоро он был серьезно болен, то в своей деревне в нынешнюю голодуху неизбежно погиб бы, - он этого матроса взял себе в вестовые. А тот его в благодарность... О, человече, камо грядеши ты?
Алексей смотрел на адмирала и недоумевал. Зачем ему, умному человеку, хочется казаться сейчас таким наивным, простоватым? Перед двумя рядовыми офицерами? Игра? Зачем? Какой смысл? А человек он сложный, это видно: вокруг, на столе, на диване, на подоконнике лежат книги, акварели, акватинты, его собственного, как он сказал, "рукоделия" - со среднерусскими пейзажами (ни одного морского!), скрипка, что лежит на канапе...
А Белкин, слушая сетования старого морского волка, угрюмо уставился в зеркальный бар - с разнокалиберными, пестроэтикеточпыми бутылочками. Видно, перехватив его взгляд, "Черномор" мотнул бородой в сторону бара:
- Может, оскоромимся по капушке? А то все схима да схима, страстные свечи, вербы, панихиды, хоры кастратов да анафемы Стеньке Разину, Емельке Пугачеву, Петру Шмидту... а теперь вот еще Льву Толстому... Грустно.
Адмирал, не дожидаясь согласия офицеров, - все равно ведь постесняются вслух согласиться, - кряхтя потянулся к бару, достал три серебряных, вызолоченных изнутри стопки, ловко плеснул в них что-то.
- Как, господа офицеры, не боитесь? Страстная пятница ведь на дворе.
Белкин хитрр прищурился, постучал ногтем по металлу чарки.
- А мы так, Иван Федорович: с жезлом в руцеях и с крестом в сердце!
И как он не боялся, этот Белкин, выдавать рисковые двусмыслицы?
В кабинете стало совсем уютно, но вдруг в дверях появилась хозяйка дома - в белом английском спортивном костюме, с большими горячими глазами, Клеопатра Ивановна - за немягкий нрав свой и весомое на мужа влияние уже заслужившая в Севастополе звание "главнокомандихи".
- Пардон, господа, надеюсь, не помешала? Лишь забота о здоровье супруга заставила меня на минуту оторвать вас от беседы, поверьте.
Оба офицера вскочили, щелкнули каблуками, поклонились (у Белкина это получилось гораздо эффектнее, чем у Несвитаева), адмиральский кобель, не открывая век, отполз поспешно на сажень в сторону от стройной адмиральшиной ножки.
Клеопатра Ивановна достигла той возрастной черты, что отделяет буйное летнее цветение от предосенней зрелости, и была еще очень хороша собой. До Ивана Федоровича у нее было, говорят, два мужа - тоже адмиралы, оба померли, и теперь, судя по болезненному виду Бострема, она, похоже, добросовестно, в третий раз, донашивала супружеские обязанности. От Несвитаева не ускользнул взгляд, брошенный Бостремом на жену, - быстрый, влажный, грустный.
Иван Федорович погладил жену по ладони, она подсела к мужу на подлокотник кресла, поправила брыжи у него на груди.
- Браво, Ив, брависсимо! Вместо того чтобы принимать спермин-Пеля, вы изволите принимать вот это, - она щелкнула перламутровым ноготком по вызолоченному стаканчику.
- Вовсе нет, милая, - шершавая ладонь адмирала нежно коснулась смуглой, персиковой щечки жены, - просто эти милые молодые люди сейчас только что показывали мне спиритический фокус с тремя стаканчиками. Ведь ты обожаешь спиритизм.
- Ив! Спиритизм и спиртное - две различные вещи! Кроме того, спиритический опыт - не фокус! - с тремя стаканчиками я вместе с тобой видела уже в Петербурге!
На выручку адмиралу пришел Белкин:
- Что поделаешь? - улыбнулся он. - Мы - провинция, а провинции, как младшей сестренке столицы, суждено донашивать ее платья, идеи и даже спирические опыты.
Адмиральша наградила находчивого Белкина очаровательной улыбкой и наклонилась поцеловать в лоб мужа, смело при этом выставляя взорам офицеров свой бюст в слишком уж гостеприимно распахнутом отвороте спортивного пиджака. Несвитаев потупил взор, зато Белкин с пониманием отнесся к августовской спелости адмиральшиной груди.
- И все-таки, господа, я, вижу, помешала вам. Ухожу. Ив, я еду с мичманом Ковесским в город, в же-де-пом, играть в мяч. Надеюсь, в течение трех часов вам не понадобится ваш адъютант?
И Клеопатра Ивановна удалилась, державно вздернув подбородок, как и надлежало фараонессе египетской, вспоенной парным молоком на Рязанщине.
Подводники поднялись.
- Рад, господа, что узнал вас ближе, - сказал Бострем, - обещаю о подводниках не забывать. Да, Николай Михайлович, через неделю готовьте командировать двух офицеров, желательно инженеров, - он глянул на Несвитаева,- в Париж, на завод "Эклераиж-электрик", принимать новую партию аккумуляторов для наших подводных лодок. И торопитесь, - адмирал улыбнулся, - как бы мичман Ковесский не опередил вас.
- Слушаюсь, - без тени улыбки кивнул головой Белкин, - но, Иван Федорович, вы не ответили на мою главную просьбу.
- Какую же?
- Разрешите ночью подводной лодке атаковать эскадру!
Адмирал замотал головой, как при зубной боли.
- Я еще подумать должен.
У калитки дачи Несвитаев весело спросил начальника:
- Разрешите, Николай Михайлович, прямым ходом сейчас двигать к Заберману?
- К какому Заберману?
- Портному, лучшему в Севастополе.
- Эт-то еще зачем?
- Ну, парадный мундир, для Парижа ведь...
- Вот те дулю, Алешенька! Уж больно ты влюбчивый: что ни сезон - новая пассия. И все - до гро-оба! Как бы и в Париже не вляпался. Не отмоешься потом. Поедут Брод и Дудкин.
Алексей обиженно засопел и подумал: "Сам-то хорош: Клеопатру Ивановну так глазами и пожирал!"
Но в душе обрадовался: не предстоит разлука с Липой.
Каждому свое
- Ну теперь, Миша, рассказывай, все подряд рассказывай, - обратился Белкин к своему давнему приятелю, князю Трубецкому, тоже подводнику в прошлом.
Они встретились после четырехлетней разлуки, два друга, нагрянули с охапкой пылающих, как ночной костер, пионов к Белкину домой, не предупредив даже Наталью Владимировну, а та, пунцовая от неожиданности, вовсе не готовая к приему, угощала их по-домашнему: огненной от перца таврической ухой - под марсалу и молодым, посыпанным пахучей темью укропа картофелем - под красное крымское вино. Теперь они сидели вдвоем в домашнем кабинете хозяина.
- Да о чем же рассказывать прикажешь? - улыбнулся франтоватый, по-юношески стройный в свои тридцать пять капитан 1 ранга Трубецкой. - Я тебе уже два часа рассказываю.
- Не-ет, брат, теперь мы одни, без женских глаз и ушей. Я ж тебя, златоуста, лет этак пятьсот или даже пятьсот пятьдесят не видел. Соскучился по тебе. Сплетни все столичные выдавай, анекдоты - о себе, о черте, о боге, обо всем!
- Ну-с, положим, не виделись мы с тобой не пятьсот пятьдесят, а пятьсот пятьдесят четыре года, но это мелочи, начнем с твоего Севастополя. Я тут впервые и, признаюсь, очарован. Нигде, пожалуй, не встретишь такой теплой гармонии воздуха, воды и камня... А ваши тонные дамы с кружевными зонтиками - прелесть!
- Э-э, брат, ты всегда был эстетом, теперь, вижу, стал эстетом блазированным. X-м, недаром моя Наташа от тебя без ума.
- Да, Николя, твоя Натали прекрасная жена. Она словно скользит во времени, годы ее не касаются... такая же юная, как десять лет тому. В ней так совершенно сочетаются - вкус, чуткость, мера - редкая у женщин триада.
Трубецкой чуть запнулся, смутился и тут же оживленно спросил:
- А где же старшие твои? Я одну только Катиш нынче видел.
- Ра-астут, - небрежно отвечал Белкин, делая вид, будто не заметил смущенье друга. - Колька, крестник твой, восемь лет ему, плутище великий. Наташа недавно разучивает с Натой (Ната с Колькой в Херсоне сейчас, у бабушки гостят) Священное писание. У Ноя было три сына: Сим, Хам, Иафет. Кто был отцом Сима, Хама и Иафета? - спрашивает у дочки, заметив, что Ната невнимательна. Та рта не успела раскрыть, а Колька: а что, разве у старика были сомнения на этот счет?
- В тебя, ерника, в тебя, - улыбнулся гость. - Что же касаемо меня... видишь: постарел, одряхлел, кудрей довременная проседь - пепел отгоревших страстей... и по-прежнему холост. Есть одна э-э несколько подержанная пери с грустными глазами и романтичной биографией. Когда сошлись, предупредила: у нее уже поздняя осень, но... грачи еще не улетели.
Но это пустое. А в Питере нынче в моде шутка-загадка: стоит комод, на комоде бегемот, на бегемоте обормот. Ну? Не знаешь, конечно. Это новый памятник Александру III на Знаменской площади. Кстати, скульптор - мой двоюродный брат, Паоло Трубецкой - из итальянской веточки нашего фамильного баобаба.
- Как же, как же - читал. Памятник венценосному Микуле Селяниновичу?
- Ему, Топтыгину 3-му. А в остальном Северная Пальмира та же: изысканные журфиксы, красивые дамы, мерцанье брильянтов, лощеные штрюки в тугих воротничках, раззолоченные флигель-адъютанты, целованье ручек. И где-то наверху, в мороке белых ночей - мене, текел, перес{9} - на больном золоте закатного петербургского неба...
- Ага! Вот теперь, Мишель, снова узнаю в тебе Зоила. Но неужель так хреновато наверху? Неужто действительно гниет-подванивает головка наша? Али преувеличиваешь?
- Преувеличиваю?! - Трубецкой сардонически усмехнулся и грустно добавил: - Монтескье рек: к гибели идет та страна, где куртизанство приносит больше выгод, чем исполнение долга. Куртизанство! Ложь! Воровство - вплоть до министров!
- Эка невидаль! - беспечно усмехнулся Белкин. - Да на Руси Великой министры спокон веков крали! А она стояла и стоять будет! Было бы из-за чего отчаиваться! Вот ты послушай, что недавно я от одного матроса услышал... нет, нет, ты послушай только. Докладывает мне один кондуктор - шкура, надо сказать, порядочная - что-де в кубрике матрос один сказочки травит, а сказочки уж больно на агитацию смахивают. Я того матроса к себе: а ну, валяй всю сказку как есть - прощу тогда, мол. А он, Митрохин, растягивает свою веснушчатую рожу в масляный блин и божится расчаленным на Голгофе Иисусом, что все, как на духу, выдаст - знает ведь, мерзавец, я матросов никогда не обманываю. И выдал, представь себе! Поймали раз, говорит, министра Кривошея, что воровал уж очень; заставил его тут царь присягать, что больше воровать не станет. Для верности икону целовать заставил. Ну, он, министр, конечно, плачет, клянется, икону целует, а пока целовал, глядишь, главный-то брильянт, дорогой самый, и выкусил. Присягнул, домой ушел, а брильянтик-то за щекой! Ну как сказочка?.. Заметь, Кривошей - это же Кривошеий, Министр путей сообщения, уличенный Филипповым в казнокрадстве. Что мне прикажешь тут было делать? Ведь слово дал матросу! Обложил я этого Митрохина трехдечным муттером - и отпустил! Потребовал лишь впредь сказки баить лишь про серого козлика.
- Ну а он?
- Что - он?
- Митрошкин твой, послушался?
- Послушался. Теперь уже старший офицер "Днестра" фискалит: Митрохин про зверушек такое плетет... дураку ясно: серенький козлик - экс-премьер наш, Горемыкин, лиса Алиса - Александра Федоровна, а суслик - сам потентат наш августейший!
- Однако ракалья твой Митроха,- неодобрительно покачал головой князь.
- Согласен. Вот вернусь завтра с моря и спишу его во флотский экипаж, к чертовой матери! Только вот думаю порой: глас народа - глас божий.
- И все-таки, Николя, - задумчиво сказал князь, - я другое воровство разумел - как оно в петровские времена понималось: измена. Кое-кто из власть предержащих не прочь сегодня самой Россией торгонуть. Не тебе объяснять, что Германия теперь наш главный противник.
- Что ж тут непонятного?
- А ты знаешь, что немцы сейчас, на фоне четко обозначившейся конфронтации, свою Германию называют Фатерланд, а Россию - Швестерланд? Двор великой княгини Марии Павловны набит немцами, как мина пироксилином. Да что она; сама Александра Федоровна - немка ведь, не забывай. А наш автократор, Романов-Гольдштейн-Готторпский - наполовину немец, наполовину датчанин, но отнюдь не русский.
- Ничего не понимаю, ведь он сам волеизъявил объединиться с Антантой...
- Волеизъявил! Не витай в эмпиреях, Николя! Наш цезарь, наш неограниченный абсолют - увы, человек крайне ограниченный. И безвольный к тому же. Ну может ли безвольный волеизъявлять, сам подумай? Катается себе от семейных сцен подальше в своем роскошном "деллоне-болльвиле" о пятидесяти лошадиных силах, а кто там за него рескрипты строчит - сам бог не ведает. А он лишь резолюции кладет. И что ни резолюция - образчик лапидарности: "а мне какое дело!", "когда захочу, отменю", "не приставайте ко мне с глупостями". Что? Мудрый лаконизм? Спартанская лапидарность? Отнюдь. Короткомыслие!
- Миша, так это краткословие, говорят, у него от наставника детства - Победоносцева. Запрошлым летом пожаловал к нам в Севастополь этот экс-обер-прокурор Святейшего Синода да в море надумал купаться, рамоли несчастный. В полном соответствии с логикой через пять минут он пошел ко дну. Оказавшийся случаем рядом известный гипнотизер Осип Фельдман выволок его из хлябей морских. Чудом вернувшийся оттуда, где ему давно надлежало быть, экс-обер востребовал к себе спасителя. Воспоследствовал прелюбопытный мини-диалог:
- Еврей?!
- Еврей...
- Креститесь!!! - сурово резюмировал аудиенцию воскресший Лазарь.
- М-да... конечно, этакой лапидарности, пожалуй, сам спартанский царь Леонид позавидовал бы. Только не следует слишком упрощать Победоносцева, - сказал князь. - Это был блестящий эрудит, поклонник Григоровича, Успенского, Достоевского. С последним пребывал даже в дружеских отношениях, на похоронах писателя этот "ледяной вампир, сковавший холодом всю Россию", рыдал как ребенок. Людская психология загадочна, как космос. Нельзя все спрямлять, Николя. И путать бездушность с бездуховностью.
- Куда уж нам! - хмыкнул Белкин. - Тебе из-под шпица виднее нашего! Небось самому Воеводскому буриме сочиняешь.
- Умному начальнику нужны соответствующие помощники, - не остался в долгу Трубецкой.
- Да брось ты этот бонтон, Мишка! - озлился Белкин. - Давай выкладывай безо всяких там экивоков: али действительно Гришка Распутин Россией хороводит?
- Гришка?! - зло усмехнулся князь. - Распутин отнюдь не народный Заратустра, коим пытаются некоторые его выставить. Так себе, хорист из дешевого цыганского хора... в шелковой малиновой рубахе, суконном жилете, черных бархатных шароварах, заправленных в сапоги, в котелке, что носят старообрядческие священники...
- И с великой фаллической моготой?
- О, этого у него с преизбытком. Но все же Гришка - не более чем петрушка в руках некоего скомороха...
- А скоморох кто же?
- Кто скоморох? - Трубецкой откинулся в кожаном, с аккуратно заштопанными прорехами, старом кресле, выстукивая на подлокотнике дробь розовым полированным ногтем. Брильянтовая запонка, туго схватывающая пластрон на его кисти, полыхала ослепительно, привлекая невольно к себе внимание, и Белкин вдруг остро и болезненно ощутил несозвучие между ослепительной брильянтовой каплей и прорехой на старом кресле, между князем, потомственным аристократом, и собой.
- Кто скоморох, спрашиваешь? - задумчиво протянул Трубецкой. - Трудно сказать точно. Но, мнится мне, - некто Бадмаев. Жамодран Бадмаев. Не тот - старый известный заслуженный Александр Александрович Бадмаев, а его младший брат, после крещения нареченный Петром Александровичем. Жамсаран тоже увлекается, вернее, пробавляется, тибетской медициной. Бурят. Очень близок к царю, имеет на последнего ощутимое влияние. С виду так себе, старичок. Но в этой темной бурятской лошадке будто спрессована вся скрытная, загадочная ярость щелоглазой Азии. Страшное существо. Всемогущий хам Гришка в его присутствии блеет божьим агнцем... Однако, похоже, Азия, Тибет - для Жамсарана не более чем экзотический наряд, а на самом деле - очень многие об этом поговаривают - он апокриссарий одной весьма недружественной нам державы...{10}
- Германии?! - изумленно выдохнул Белкин.
- Браво, Николя! Мы, моряки, должны отчетливо видеть лицо врага. А скажи, готовится ли наш флот к войне с флотом кайзера? Да и где сам флот? Флота нет, есть одни адмиралы. В японском флоте 53 адмирала, у нас их тоже 53, но (нотабене!) - 53 сверх штата!
- Зато у нас вместо флота существуют и, исполненные патриотарства, отправляют, пардон, словоблудные потребности разные там военно-морские богадельни: Лига обновления флота, Петербургский военно-морской кружок, Добровольный комитет по оказанию помощи флоту и прочие - быть им пусту!
- Нет, ты послушай, Николя! Кайзер Вильгельм недавно в Мюнстере бросил новый лозунг: "Дранк нах остен!", а при сем присутствующий адмирал Тирпиц пояснил, что флот Германии уже готов рявкнуть крупповскими пушками: моему народу тесно, подвиньтесь!.. А у нас все военные ведомства курируют их высочества, великие князья. Ну, положим, мрут они изредка: Михаил Николаевич, Алексей Александрович, или... племенной романовский жеребец, Сергей Александрович. Кстати, последнего я имел честь знавать лично. Колоритнейшее животное. Жидоед (обрати внимание, у нас в России чем дремучее человек, тем больше ненавидит евреев), остряк, юморист - автор двух- и трехэтажного пьянства: это когда на каждую ступеньку лестницы ставится по рюмке - и кто, выпивая каждую подряд, до второго или третьего этажа доберется; артист-оригинал: на крыше своего особняка голышом с гитарой романсы исполнял перед московской публикой; покровитель молодежи - в основном, мальчиков, недаром жена, Елизавета Федоровна, ушла в монастырь; и ко всему - совершеннейшая дубина: когда эсер Каляев у ворот Кремля бомбой на куски разнес его голову, москвичи острили, что-де Сергей Александрович в первый раз мозгами раскинул.
Князь встал, взволнованный, стал ходить от двери до книжного шкафа и обратно.