- Но одни из них умирают, - продолжал он, - так подрастают новые. Цесаревич Алексей в два года (!) становится уже шефом лейб-гвардейского конного полка и "принимает" рапорт от офицеров в день своего тезоименитства, а пока папочка разговаривает с гвардейцами, этот "шеф" успевает сожрать половину рапорта. Опять переполох на всю империю: у наследника несварение желудка, на бристольском картоне небось с полфунта сусального золота было... А теперь вот скоро пять лет Алексею исполняется - шефом флота наверняка станет! У-у-у,- застонал князь словно от зубной боли. - Что касается автократора нашего любезного - из Царского Села не вылезает. Читает особо для него на восьми листах печатанную газету - сливки из "Нового времени", "Московских ведомостей" и разной черносотенной блевотины; любимый писатель - ничтожный Лейкин, по прозвищу "пурселепетан".
- Так ты что же... против царя?! - тихо прошептал Белкин.
На лице Трубецкого появилась болезненная гримаса. Он сел, на тонких губах зазмеилась улыбка.
- Коля, пойми, дело в конце концов не в самом Николае, а в самодержавии как таковом. Оно давно изжило себя. Сгнило. А на него ярюсь, потому что он этого не понимает!
Неограниченная монархия неизбежно порождает преклонение перед личностью монарха. А это, на сегодняшний день, дичатина. Азиатчина. Конфуцианство! Оглянись на Европу - где ты увидишь культ личности? Республика нам нужна. Республика на манер Франции.
- Э-э, - безнадежно махнул рукой Белкин, - парламент не для нас. Наоремся до хрипоты, порвем друг другу глотки и снова себе царя выберем. Чтобы было кого в одно место целовать. Или еще хуже того, до комплота, до революции дело дойдет. Нет, здесь я с тобой не согласен.
- Ах, не согласен?! - князь язвительно усмехнулся и сквозь зубы с расстановкой произнес, отпечатывая каждое слово, провиденциально: - Я не авгур, но запомни, Именно самодержавие приведет Россию к революции. И тогда уже грядущий Хам зайдется в сатанинском красном смехе. Офицеров передушит. Интеллигенцию перережет. А твою Натали... изнасилует. И этот грядущий Хам есть никто иной, как твой Митрушкин. Пролетар!
Белкин покачал головой и сказал:
- Каждый из нас любит Россию. Но постарайся, Миша, быть нелицеприятным: почему ты не допускаешь мысли, что матрос Митрохин тоже любит свою родину? Россия сложна и, главное, неохватно объемна. Мы с тобой видим ее с одной стороны, он - с другой... И потом, нет в Митрохине и ему подобных ничего каннибальского.
Белкин помолчал и тихо добавил:
- Но если то, о чем ты говоришь, сбудется хотя бы в десятой доле... я не хотел бы дожить до этих дней.
Николай Михайлович встал, взял с этажерки и протянул другу томик в мягком, каттареечного цвета переплете. "Strib zur rechten Zeit", - прочел вслух князь, - Умей умереть вовремя? Ницше! - и раздраженно пожал плечами. - Действительно, прав Достоевский: в каждом русском интеллигенте живет неизбывная потребность в замирающем ощущении, дойдя до пропасти, свеситься наполовину, заглянуть в самую бездну и броситься в нее вверх пятками...
- Знаешь, - как-то нехотя протянул Белкин, - Алеша Несвитаев был бы рад тебя видеть, он не знает, что ты приехал, его с утра вызвал прибывший из Питера новый начальник МТК, Крылов Алексей Николаевич... хороший парень этот Несвитаев, он такую штуковину изобрел для лодок... Да, ты его ведь почему-то недолюбливаешь.
- Да нет. Отчего же. Он что, этот Несвитаев, такой же восторженно-наивный?
- Мишель, а что из себя представляет новый Военный министр Сухомлинов?
- Сухомлинов - это тоже своеобразный продукт эпохи. Парвеню. Прибыл из Киева и, кроме скромных способностей - обрати внимание, при Николае лишь посредственности выходят в министры, Витте исключение, - привез с собой весьма нескромный скандал. В Киеве отбил жену у помещика Бутовича и, дабы добиться развода, исподличал дело о якобы имевшем быть прелюбодеянии ее мужа, Бутовича, с гувернанткой детей, француженкой. Суд их развел. Но оскорбленная представительница прекрасной Франции так дело не оставила. И вот на дворцовом рауте недавно, перед самым приездом французского презуса, их посол Палеолог вручает нашему монарху медицинское заключение о том, что гувернантка, которую наш русский ареопаг признал потаскушкой, - была и есть неискусомужняя девочка! Ха-ха, твой венценосный тезка изволил по поводу надвигающегося гранд-скандала высочайше гневаться, что с ним бывает довольно редко. Не знаю, чем все это еще кончится, сама Екатерина Викторовна - так зовут пассию Сухомлинова - от греха подальше укатила с новым своим любовником, бакинским миллионером Леоном Манташевым, в Египет, оставив своего "Трезора" - она так при всех не стесняется называть Сухомлинова - одного отмываться от помоев. И вот, представь: этакий Трезор - во главе славянского воинства, коему предстоит стакнуться с тевтонами. Нонсенс! Война есть исповедь народов, и горе тому народу, который лгал, готовясь к ней, - так, кажется, говорит твой Ницше... А тут еще неурожаи последних лет и этот ...эко-номи-ческий кризис... Бедная наша отчизна, ей так редко везло на монархов.
Князь еще быстрее заходил по кабинету, хрустя нервически пальцами.
- Ах, Россия, Россия! - не то хохотнул, не то взрыднул вдруг он. - Ароматная меланхолия черноземных полей... таежная глухомань... даль, синева и щемящая тоска желаний... Люблю тебя, задебренная дремучим тупорыльем, моя кондовая, желтоволосая, голубоглазая Русь! И не любить тебя невозможно. Как невозможно не любить... прекрасную жену!
Закончив таким неожиданным сравнением, князь непроизвольно покосился на портрет Натальи Владимировны.
- Жену? - усомнился Белкин. - Жена, во-первых, может быть и не одна, а ежели и одна, и даже любимая, - все равно мы, мужчины, поганцы, порою позволяем себе... Нет. Родина у человека одна-разъединственная. И преданным ей нужно быть без всяких там сравнений, условностей, без клятв и заверений. Как собака - человеку!
- Сам говоришь, без сравнений - а сравниваешь: "как собака".
- Но мы с тобой, Мишель, похоже, не в ту бухту забрели... Ты зачем, ежели не секрет, в Стамбул направляешься?
- С дипломатической миссией. Поручено, по линии флотской, прощупать, как поведет себя блистательная Порта по отношению к нам в Боснийском кризисе. Поручение, прямо скажем, несколько, м-м, щекотливое... но что поделаешь: дипломатия - дезабилье Истории.
- Ну а ты, Мишель, когда орленые эполеты наденешь, шаутенбенахтом станешь? Твой род Трубецких - старинный, столбовой, занесенный в 6-ю, самую почетную часть родословной книги российской. На Сенатской площади вы были. Профессорами московскими либеральными были и есмь. Наконец, скульптора даже выдали. А вот адмиралов среди вас нет. Каперанг ты уже три года, не то что мы, коим кавторанга изволили пожаловать лишь намедни...
- Ну и язва ты, Колька! А о своем роде почему умалчиваешь? Дед - севастопольский герой: люнет Белкина кто не знает?
- А это уж моя личная тайна.
- Ты, Николя, излишне скромен. Таких сейчас нет. Ты уникален, как Константиновский рубль. А вот живешь... не ахти как.
Трубецкой провел розовым ногтем по заштопанной прорехе на подлокотнике. Белкин грустно улыбнулся, сказал:
- Русской армии искони присущи были три порока: непотизм, очковтирательство и казнокрадство. Флот, с преизбытком обладая первыми двумя, не имел - почти не имел - третьего. Нынче, увы, обрел. Что до меня - я даже легкокасательно не желаю мараться об ЭТО. Хотя занимаю пост, допускающий лихоимство практически безнаказанное. Мой интендант Корсак давно намекает вступить с ним в пай исполу. Не краду и ему не даю развернуться. Знаю: "глупо", "дурак" - говорят про меня. Ну что ж... На Иванушках-дурачках Россия спокон веков только и держалась. "Умники" давно уже ее продали и предали. Вот так! Каждому свое! И хватит печалований, Мишенька...
Белкин снял со стены гитару с черным муаровым бантом.
Ночи безумные, ночи бессонные,
Речи несвязные, взоры усталые...
Ночи, последним огнем озаренные,
Осени мертвой цветы запоздалые...-
поплыло по кабинету прекрасное, Апухтинское.
- Ах, Мишель, вспомни ночной Петербург конца прошлого века!.. Стрельна... вилла Родэ... роскошное, аристократическое стойло Чванова на Каменном острове... скоромные анекдоты и срамные песни... молодость. И - никаких проблем!
- Да, - кивнул князь, - молодость... тройка... сребро-снежные ночи...
Белкин провел по гитарным струнам нежно, ласково, потом стал щипать их все более зло, резко и неожиданно напел с хрипотцой что-то незнакомое - уже не свое ли:
что еще очень важно,
признаться себе не боюсь,
живет глубоко из нас в каждом
дремучая, дикая Русь!..
Трубецкой подошел к секретеру. На нем стояли два портрета. Вдовствующая императрица Мария Федоровна глядела на князя из бордовой плюшевой рамки, старательно округлив добрые, красивые, наивные глаза. "Наверное, сотни фотографий перебрала, прежде чем эту пустила в мир, - подумал князь, - и ведь никто не подсказал, что округленные глаза оглупляют лик. А впрочем, кому было подсказывать!" На портрете - личный царицын автограф - подарок Наталье Владимировне, с шифром окончившей Смольный институт. А вот и сама Наталья Владимировна... Наташа... семнадцатилетняя смолянка. В белом платье. С букетом роз. Чистота и горная недоступность...
Князь кротко вздохнул и опасливо покосился на друга. Белкин понимающе подмигнул.
- А Наташка, кажется, и сейчас еще к тебе, шармеру, неравнодушна. Стоит упомянуть твое имя, вспыхивает, как Эос на утреннем небосклоне Тавриды.
- Перестань шутить, Николя. Просто я думаю, как это Натали сумела с годами сохранить такое юное очарование?
- Это все потому, что, во-первых, после Смольного она год занималась под Дрезденом у Жака Далькроза ритмической гимнастикой, а, во-вторых, весь ее пищевой рацион состоит из овсяной кашки на молочке, музыки Шопена и стихов Кузмина... так ведь, Ташенька?
Белкин смотрел на двери, где появилась жена. Улыбнулся и напел под гитару ласково, чуть насмешливо:
Гуляют в рощах дамы, кавалеры,
и в каждом жесте их сквозит любовь.
Любовь видна сквозь тонкие манеры,
как через кожу чуть алеет кровь...
- Извините, я не помешала? Услышала гитару и подумала, не пора ли подавать кофе?
Трубецкой из-под полуопущенных ресниц глядел на нее жадно, тоскливо. Все в том же, что и за обедом, палевом батистовом платье с кремовыми кружевами и в тесных шелковых пантуфельках - была она сейчас совсем иной. "Потому что бледна, - подумал князь, - за обедом была пунцовой от неожиданности, теперь спокойна и холодна... Боже, как брюнетке идет меловая, матовая бледность! Кажется, я опять начинаю терять голову..."
Наталья Владимировна присела рядом с мужем на диван, глянула на откупоренную, но полную бутылку брюта.
- Шампанское пить не стали. Неужели скверное? Мы берем у Эрихса. Не понравилось? - спросила растерянно, как хозяйка.
- А мы, Ташенька, за разговорами и забыли о нем.
- Да и не решились как-то, - добавил князь, - ведь бутылка эта - та самая, заветная, с духом царя Соломона.
- Не поняла, - улыбнулась Наталья Владимировна.
Она спокойно и открыто глядела сейчас на гостя, чего ни разу не смела сделать во время обеда. Трубецкой заметил, как она потихоньку поглаживала ладонь мужа.
- Как-то вычитал я в каббалистской "Иецира" медленно, не отводя от нее глаз, проговорил князь, - что приснопамятный царь Соломон, Екклезиаст, умирая, попросил у бога Яхве запереть его дух в бутылку и выбросить в море. И у мусульман тоже есть легенда о джине, томящемся в бутылке... Похоже, нам с вашим мужем нынче досталась именно эта бутылочка.
- Как странно, - задумчиво проговорила она, - три такие непримиримые религии - христианство, иудаизм и ислам, которым тесно на Земле, - мирно уживаются в одной бутылочке... Михаил Александрович, - вдруг сказала без видимого перехода, - вы за обедом начали было про большой придворный прием.
- Да, это был действительно большой прием в Царскосельском дворце, - начал князь, дивясь неожиданному переходу мысли Натальи Владимировны, - прием по случаю бракосочетания великой княгини Марии Павловны - не той, конечно, старой немецкой грымзы, - восемнадцатилетней порфирогениты эллинской со шведским кронпринцем... роза жаркая венчалась с ледяным кристаллом... Было много королевских особ: мать невесты, королева эллинов Ольга Константиновна; шведская королевская чета; королева Румынии Елизавета, - кстати, она же - писательница Кармен Сильва, - были и другие монархи. Лишь Морис Палеолог представлял республиканскую Францию...
- Говорят, он очень серьезен, этот Палеолог? - спросила Наталья Владимировна.
- M-м, характер французов обязывает хотя бы их чрезвычайного посла быть серьезным, - с тонкой улыбкой заметил князь. - Так вот. Никогда я не видел сразу вместе столько потентатов и такого ослепительного декора золота и брильянтов в державном водовороте экосезов и полонезов. Но что меня поразило - это когда во время куртага весь двор проходил в торжественном полонезе перед гостями - в конце залы одиноко, сиротливо стоящий ломберный стол с незажженными шандалами и нераспечатанной колодой карт. Мистика какая-то. И я почему-то подумал: это последний, самый последний в доме Романовых большой прием... Близятся страшные свершения. Войны. Апокалип-ти...
- Не надо! - вздрогнула Наталья Владимировна. - Хватит о войне! - она поднесла пальцы к вискам. - Бедный Исайя! Неужели твое Арастное "перекуем мечи на орала" - никогда не дойдет до глухих людских сердец! Когда же люди вспомнят, что они не просто славяне, галлы, тевтоны - но, прежде всего, дети планеты нашей! Ах, мужчины... ведь перископы ваших подводных лодок слепы! Слепы! Потому что ненависть ослепляет... Какие же вы все-таки жестокие, примитивные и гадкие, гадкие...
Наталья Владимировна встала и быстро вышла из кабинета. Зависла неловкая тишина. Белкин смущенно кашлянул.
- Ты, Миша, не сердись на нее. Похоже, Наташа снова собирается стать матерью...
- Я - сердиться?!.. На нее! Это... это я, монстр, должен на коленях молить у нее прощение! - прошептал побледневший князь.
- Ну, мне, дружище, пора, - Белкин поднялся, - не обессудь. Проводишь меня?
- Да, да, разумеется... А почему ты сам нынче на "Камбале" в море идешь?
- Атакую эскадру. Ночью. Впервые, между прочим, в истории подводного плавания. Месяц добивался у Главного разрешения.
- Опасно ночью-то, - вздохнул князь. - И что вечно тянет тебя - первым быть? Не корысть, понимаю. Но - что?.. А где же командир "Камбалы", Келлер?
- Пашка за границу укатил.
Перед уходом Белкин зашел в детскую, и Трубецкой слышал, как он рассказывал дочке про серебряные ниточки параллелей и меридианов, протянутые под самой поверхностью моря, и что эти ниточки рвутся, когда проходит военный корабль, и как потом из зеленых глубин всплывают маленькие существа и, сердито качая головками в голубых колпачках, снова эти ниточки связывают. "Папа, папочка, постарайся, пожалуйста, на своей лодочке поднырнуть, не рвать серебряные ниточки", - просила маленькая Катя.
Потом до нескромных ушей князя донесся страстный Натальи Владимировны шепот: - "Ну, надень, надень этот крестик, умоляю тебя!" - А Белкин смеялся: - "Да не верю я во все это", - и опять этот волнующий, горячий шепот: - "Ну, сделай это ради меня. Пусть он тебе будет просто славянским талисманом-оберегой!.. А в кармане, вот тут, во внутреннем - строфантин тебе положила, от сердцебиения..."
А затем Трубецкой, прощаясь в передней с Натальей Владимировной, покаянно целовал ее тонкую-тонкую руку с тремя голубыми лучиками прожилок. А она глядела на него нежно, растроганно и так открыто, как только может смотреть на друга семьи и даже на человека, который когда-то ей, верно, нравился, и, может быть, нравится еще сейчас - по-настоящему верная мужу жена: не таясь, не опасаясь, что ее нежный взгляд может быть истолкован и мужем и гостем по-своему.
На Графской пристани, где Белкина дожидался медно-трубный катерок, друзья остановились. Трубецкой вздохнул.
- Не знаю, - сказал он, - когда мы теперь с тобой увидимся. Но увидимся непременно, так ведь?
- Конечно, - улыбнулся Белкин, - ежели не в этом мире, так в ином. Многие верят в цепь реинкарнаций. Да и по теории Ламенне, материя в бесконечном кругообороте своем порой возвращается на круги своя. В той же компановочке...
Друзья трижды расцеловались. И каждый пошел своей дорогой: князь Трубецкой - примерять на себя дезабилье Истории, а Белкин - последний раз погружаться.
Каждому свое.
Последние ниточки рвутся
Было ровно 17 часов, когда Белкин на ходу - эхма! - ловко перепрыгнул с борта катера-отметчика на корму "Камбалы". Маленький брейд-вымпел подводного флагмана упал с мачты катера, и в тот же миг точно такой же белый флажок с синим андреевским крестом и красными косицами взвился на невысокой мачте субмарины.
- Как наша рыбка, готова в море? - весело осведомился завотрядом у буйвологлазого боцманмата Димиткина, который только что взметнул брейд-вымпел.
- Все как учили, Николай Михайлович! - тоже весело отвечал тот, принимая при этом, насколько позволяла теснота рубочного ограждения, почтительную позитуру.
- Их благородие лейтенант Аквилонов находятся внизу, - добавил Димиткин, разглаживая подусники и солидно кашлянув в шеврон рукава.
Из шахты люка показалась широкополая фуражка с щегольской высокой тульей, голос Аквилонов а из-под нее произнес, грассируя:
- К выходу и погружению готовы, Николай Михайлович!.. А ну, брысь отсюда! - это уже, сквозь зубы, Димиткину.
Того как ветром сдуло.
- Право, зря вы с ними амикошонствуете, Николай Михайлович. Я вот...
Он не закончил, огромная его фуражка, зацепившись за поручень, свалилась в люк, в лодку. Он досадливо поморщился.
- Ты бы, Михаил Евгеньевич, еще парадную треуголку на себя напялил, - усмехнулся Завотрядом, - кто же на лодке такие клобуки носит? Моя, - он потрогал стильный нахимовский козырек своей фуражки с узкими полями, - и то для лодки не годится. Давно я предлагал нашим корифеям от интендантства придумать для подводников на голову что-нибудь поудобнее, испанку, например.
Он ворчал добродушно, делая вид, что не замечает явного раздражения Аквилонова.
- Иди вниз, Михаил Евгеньевич, поищи там свою фуражку, а я по надстроечке прогуляюсь.
На пирсе лейтенант Паруцкий, новый отрядный штурман, порядочный повеса, наклонившись к мичману Тучкову, что-то живо рассказывал тому - у юного мичмана жарко пылали щеки. - "...Она была так фраппирована, бедра ее порозовели от смущения..." - донеслось до Белкина. Так и есть, развращает мальчишку, подумал он. Крикнул:
- Эй, Степан Аркадьевич! Опять похабель несем околесную? Отпустите мичмана. А вы, Дмитрий Иванович, как можете такое слушать? Стыдно-с.
- Не дрейфь, Димочка, - донеслось до Белкина, когда он уже спускался в лодку, - старики потому так любят читать моралитэ, что сами уже не способны на шалости. Счастливого тебе первого офицерского погружения!
"Ишь, каналья, - незло усмехнулся Белкин, - это я-то, в свои тридцать пять, старик".