Они вошли в цех за пять минут до окончания обеденного перерыва. По цеху ходили несколько рабочих, слева, у станка, храпел на деревянной скамье мастер Винчугов, которому предназначалась одна из бутылок. В тот момент, когда одновременно с заводским гудком дернулся, завращался длинный, идущий через цех у подволока приводной вал, который через трансмиссии давал жизнь станкам, Несвитаеву послышалось, что в мерный станочный гул вплелись какие-то странные звуки: то ли рычание, то ли храп. Он глянул влево и, еще не понимая, что происходит, с ужасом увидел, как грузное тело мастера быстро скользит по скамье. Вот оно прислонилось спиной к станине, поползло вверх - будто кто-то могучий невидимый сгреб Винчугова за шиворот и волочет его. Тело оторвалось от станка, и, раскачиваясь в воздухе, пошло подниматься к подволоку, Винчугов, страшно выкатив глаза, пытался руками разжать на горле невидимую удавку и хрипел, хрипел. И тут до Несвитаева дошло, что горло мастера действительно перехвачено тонкой тросовой удавкой, другой конец которой переброшен через шкив приводного вала у подволока. Вот жертва поднялась к шкиву, на мгновение замерла там, застряв, видно, широкими плечами в зазоре между шкивом и кронштейном, раздался резкий неприятный хлюпающий звук, и то, что недавно было мастером Винчуговым, рухнуло на цементный пол - голова и туловище отдельно, забрызгав полцеха кровью. Несвитаева стошнило.
Через час в своей каюте, немного придя в себя, Несвитаев спросил у Бордюгова:
- За что убили мастера?
- Злой, подлый человек был мастер, все его в цеху ненавидели.
- А ты откуда знаешь?
- Так об этом весь завод говорил.
Несвитаев про себя удивился, откуда у матроса такая осведомленность в заводских делах, и невольно вспомнил, как Бордюгов во время частых сопровождений его по цехам то и дело отходил в сторону с некоторыми рабочими, о чем-то говорил с ними. Но вслух поручик сказал:
- Выходит, убрали рабочие Винчугова из соображений политических? Значит, казнили его революционеры?
- Какие там революционеры! - с досадой возразил вестовой. - Да они об это назьмо и мараться не стали бы. Убил его какой-то волк-одиночка, которому покойник, видно, очень уж досадил.
- И все-таки я о рабочих лучше думал. Им, похоже, что петуха зарезать, что мастеру, у которого трое детей да баба на сносях, голову оторвать, что Главного Командира флота пристрелить - все равно. Одинаково просто.
И тут только Несвитаев заметил, что вестовой глядит на него как-то странно: грустно, сочувственно, чуть ли не снисходительно.
- Ну что ты на меня уставился! - не выдержал его взгляда офицер.
- Уж не Чухнина ли, адмирала, вы имели в виду, Алексей Николаевич?
- Именно его.
- А хотите, - Павел оглянулся на дверь и понизил голос, - хотите, я вам расскажу, как и за что убили Главного Командира Чухнина?
- Интересно, - иронически протянул поручик, - что думает о сем злодействе матросня.
- Ну что ж. Слушайте, коли на то пошло, Алексей Николаевич...
В этот момент в дверь постучали.
- Ваше благородие, - донеслось из коридора, - господа офицеры очень даже просят вас срочно прийти к ним в кают-компанию.
В кают-компании на инженер-поручика налетел возбужденный мичман Аквилонов, помощник с "Камбалы":
- Где вы пропадаете, Алексей Николаевич?! Тут такое дело, а вы...
"Неужто узнали о трагедии в токарном и обсуждают?" - озадачился Несвитаев.
- Господа, господа, прошу всех ко мне, все готово!
Аквилонов стал посреди кают-компании, держа зачем-то перед собой перевернутую вверх дном фуражку. Все офицеры двинулись к нему, фон Рааб-Тилен увлек за талию Несвитаева.
- Да объясните ж, господа, что это значит? - взмолился инженер.
- Ка-ак?! - Двенадцать пар глаз уставились на него изумленно: вот троглодит!
А дело, оказалось, было вот в чем. Нынче за обедом, на котором Несвитаев отсутствовал, офицеры опять завели разговор о пианино: столь чтимый всеми флотскими инструмент полагался по реестру снабжения отдельному отряду субмарин, тогда как в реестре для судов класса "Днестр" он не значился. Что тут делать? Хоть на пирсе пианино ставь! Во всех институтах мира подобная неувязка, надо полагать, была бы легко улажена. Но во флоте Российском...
- Господа, - подал за обедом мысль интендант Борис Корсак, - есть выход: пиандрос надо брать через жену Главного смотрителя флотских магазинов, Пузыревского, - Жозефину Агаповну, она решает за мужа все проблемные вопросы, берет натурой.
- Ну так в чем же дело! - оживились офицеры.
- Но...- интендант потупил глаза, - дело в том, что она привлекательна, как сорокалетняя...
Тут он что-то прошептал наклонившимся офицерам, отчего по кают-компании пролетел ангел печали.
- Тянем жребий! - потея от решимости, вспорол тишину помощник с "Карася", Наполеон Борщагин.
Вот тут-то и хватились Алексея Несвитаева, послали за ним: с какой это стати инженер уклоняется от тяжкого жребия.
Наверное, лица шизофреников из лондонского клуба смерти так не бледнели при извлечении роковой фишки, как у подводников, опустивших руки в фуражку Аквилонова, где среди тринадцати жетонов один был "на любовь".
Ох, нехорошо, - вздохнул Тилен, - нас тринадцать.
- Может, отца Артемия четырнадцатым возьмем? - нервически хохотнул мичман Власьев.
- Господа... я не смогу, - вдруг залепетал Михаил Аквилонов, - если выпадет, застрелюсь.
- Стыдитесь! А еще подводник! - сурово осадил его мичман Борщагин.
Жребий выпал Борщагину.
- Все логично, - тут же успокоил его Аквилонов, - историческая закономерность: Наполеон и Жозефина!
Борщагин не был слюнтяем, стреляться не стал.
На следующий день новенький чернолаковый "Кристофори" блестяще довершил уютный интерьер кают-компании, и Аквилонов беспечно исторгал из него новомодный кейк-уок.
Вестовой Бордюгов
А разговор о Чухнине все же состоялся. И не только о Чухнине.
Как-то вечером у себя в каюте поручик решительно сказал вестовому:
- Садись, Павел, за стол. Вот пей чай с бубликами. Это, знаю, любишь. И рассказывай про Чухнина.
Матрос, казалось, ничуть не удивился словам начальника, будто ждал их.
- Только давайте так договоримся, Алексей Николаевич, - то что я вам расскажу, считайте, от меня вы не слышали. Ну, как будто в книжке прочитали.
- Ох, мы какие! Ладно! Валяй, апостол Павел, по-книжному.
- Штука в том, что у нас последнее время мода взялась: чуть где какое душегубство случится - дело рук, мол, революционеров. Удобно: все беспорядки империи на одних революционеров свалить, очернить их, опаскудить перед простым народом. Но, во-первых, революционер революционеру рознь, во-вторых, далеко не всегда они, революционеры, к душегубству причастны. Вот как раз адмирала Чухнина вовсе не революционеры убили.
- Как? Но ведь все газеты...
- Алексей Николаевич, вы ведь все равно спросите, откуда мне это известно. Не буду скрывать: брат мой покойный, Степан, рассказал.
Тот человек, что убил Чухнина, вовсе не был революционером. Он потом эсером стал, опосля. Зверонравный человек был адмирал Чухнин. И не в том его зверонравие сказалось, что он здесь, в Севастополе, вооруженное восстание задушил, не в том, что Петру Петровичу Шмидту - вечная ему память - приговор смертный утвердил: на то и есть Главный Командир флота, царевый первый тут сатрап, - нет, в душе своей жесток был он. Действительно, было такое: в феврале 1906 года эсеры чуть было не приговорили его. Однако раздумали. И тогда на прием к нему заявилась девушка, Катя Измаилович, шестнадцати лет, дитя еще... Все это Степану сам Шатенко рассказывал - вестовой Чухнина, тот самый, что и порешил адмирала. Так вот. Стояла тогда эта девчушка, говорил он, - худенькая такая, с большими испуганными глазами - суконная шапочка на голове, козловые башмачки на ногах, руки спрятаны в мерлушковую муфточку. Когда Григорий Павлович вошел в приемную, она выхватила из муфточки револьвер и три раза выстрелила в него, - ранила адмирала в левое плечо. Ну, Шатенко, конечно, вырвал у нее револьвер. И вот тут-то Чухнин дал волю зверю, жившему, видно, в нем. Бывает так, Алексей Николаевич, живет человек со зверем в сердце, не показывает никому - не было, значит, подходящих обстоятельств. Выволок Чухнин самолично девчонку в сад, прикрутил гамаком к миндалю и стрелял в нее, стрелял, - сердце у меня заходится, когда все себе это представляю, - стрелял в лицо, а особливо в низ живота, стрелял в уже обвисшую, неживую, стрелял из своего смит-вессона, затем из винтовки, выхваченной из рук прибежавшего караульного матроса... Скажите, Алексей Николаевич, кто, кто поймет страдания той девочки в последние секунды коротенькой ее жизни? Полиция потом долго не могла установить личность убиенной: заместо лица - кровавое месиво... Вдова провизора Измаиловича токмо по родимому пятнышку на бедре смогла опознать свою Катюшку. Ни к какому кружку, ни к партии это дите не принадлежало, всю свою короткую, как искорка, жизнь правду в одиночку искало... Все это видел своими глазами адмиральский вестовой Шатенко. Потом ночами не спал, метался, плакал, молился, все просил у покойницы прощение, что не заступился за нее тогда. А адмирал с той поры будто с цепи сорвался, лютый стал пуще прежнего. Вот и приговорил его тогда Шатенко. Судом своей совести. Остальное вы знаете по газетам: на даче, у теннисного корта, когда адмирал подписывал очередной смертный приговор, вестовой, "злодей-революционер", застрелил своего адмирала в упор из винтовки, А "злодей-революционер" в то время и слыхом не слыхивал, что есть такие на свете - эсеры. Кстати, эсеры спасли тогда Шатенко от расправы, переправили за границу. Опосля своим сделали. Теперь, Алексей Николаевич, самое главное. Говорят: эсеры! эсеры! А нешто эти эсеры - революционеры? Это они поначалу революционерами были...
- А где сейчас этот Шатенко? - перебил офицер.
- А я почем знаю.
- Но ведь брат твой - добрый, говоришь, хороший был человек. Как же он мог стать эсером?
- Эх, Алексей Николаевич, вы многого не ведаете. Когда подавили тут, в Севастополе, восстание - знаете, сколько властями крови было пущено? Намного превыше той, что в ноябре пролилась с обеих сторон. Страшно было на то смотреть. Вот тогда-то многие рабочие в эсеры подались. Чтобы за кровь товарищей отомстить, значит.
- Выходит, ты оправдываешь эсеров?
- Нет, не оправдываю. Я и Степе говорил, что одним страхом жизнь не повернешь. Ни бомбой, ни истерикой народ не подымешь. Другое надо...
- А что - другое?
- Откуда мне знать, - в глазах Бордюгова явная усмешка, - я не бог, а всего лишь, сами говорите, апостол.
- Павел, а ты к какой партии принадлежишь?
- Ча-аво? - матрос очень старательно оглупил глаза. - Мотористы мы. И вестовые его благородия поручика Несвитаева! И очень стараемся служить без всяких претензиев. Али не так, вашьбродь?
- Ну хватит паясничать! - озлился Несвитаев. - М-да... штучка ты, апостол Павел.
В городе
Офицеры постоянно подшучивали над Несвитаевым: схимник-сидень.
- Если вы, Алексис, променяв прекрасный пол на дурацкую трубу, которую изобретаете, рассчитываете на оной трубе въехать в рай, то помните, - язвил Аквилонов, - после того как бог с сатаной, порвав дипломатические отношения, четко поделили сферы своих влияний, и сатанаил перетащил в свое ведомство все грехи и соблазны - в раю стало ох как скучно!
- Да я - в католическое чистилище, пожалуй, поначалу, - улыбался инженер, - а там посмотрим, налево иль направо.
- Ну, ну.
Аквилонов садился за пианино, напевал насмешливо:
Ах, уста, целованные столькими,
столькими целованы устами!
Вы пронзаете стрелами горькими,
горькими стрелами стами.
- Господа, - гудел Борщагин, - а не махнуть ли нам вечерком к мадам Рекамье?
- Как так можно, Наполеон Савватеевич, - смеялся Несвитаев, - а как же Тверь? А как же распрекрасная невеста ваша, Гликерия Спиридоновна, которая, по вашим словам, возжигает?
- Алексис! - кричал неугомонный Аквилонов. - Запомни: мужчина - светильник, женщина - спичка, которая светильник возжигает, но нельзя же всю жизнь возжигаться от одной спички! Едем, господа, едем к мадам Рекамье! И берем с собой Несвитаева и отца Артемия!
Он вскочил на стул и выбросил вперед правую руку:
- Да здравствуют бордельезы - эти алтари противоскучия! Хочу - и в мирре смрадной ясно видеть, и, лик узнав, что в ликах скрыт внезапным холодом обидеть нагих блудниц воскресший стыд!
Несвитаев не обижался на офицеров, знал, за ерничеством, за внешней бравадой, за гусарством - толковые, преданные подводному делу специалисты, неплохие товарищи и, главное, думающие люди. Вон Мантьев - усовершенствовал перископ Герца, Подгорный переделал минные аппараты системы Леснера, Сережа Кукель пишет учебник для электриков-подводников, даже беспечный Аквилонов прекрасно знает минное дело, а когда остается один, извлекает из пианино не канкан, но романсы Гурилева, Булахова, Донаурова. Ну а что касается вольности поведения, что ж, проблемы пола разрешаются нынче запросто - по Арцыбашеву и Вербицкой. К тому же, как говаривал отец Несвитаева, радости жизни природа отпускает молодости в кредит, за них в старости человек расплачивается болезнями - с процентами! Несвитаев не принимал участия в похождениях своих товарищей, может быть, потому, что занят был постоянно чем-то.
Но однажды, в воскресенье, наконец решил отправиться в город. Один.
- Алексис, помни, - напутствовал его на дорогу Аквилонов, - в Севастополе около двух тысяч торговых заведений, но единственное, где с нами всегда расплачиваются за наши деньги сполна - бордель. Приличных здесь из шести - два. У мадам Акуловой девочек зовут выспренне: Галла, Изотта, Мирра, Виша; у мадам Рекамье - на библейский лад: Суламифь, Юдифь, Вирсавия, Ависсага... Алеша! - кричал он уже вдогонку Несвитаеву. - Превыспренность - это для грубых пехотинцев, нас флотских, должно влечь божественное...
Не повезло Несвитаеву: стоял великий пост, город выглядел полусонным, редкие прохожие с постными лицами спешили по своим делам.
А зима уже прошла, небо сияло удивительно чистой южной синевой, ощутимо пригревало солнце. "Ну хоть с городом познакомлюсь", - решил поручик.
А город - красивый, чистый современный город из белого камня - и состоял-то (таким было первое впечатление Несвитаева) из трех главных улиц, окаймлявших подошву престижного городского холма, на котором, брезгливо поджав лапки, расположилось все белокостное, голубокррвное, элитное.
Инженер не без интереса, но довольно быстро, обошел треугольник улиц. Кинематографы - их было два - по случаю поста были, конечно, закрыты, сорванные афиши свидетельствовали, что тут недавно демонстрировался живой иллюзион "Поцелуй Мей Ирвин и Джона Раиса". Дворянское собрание приглашало всех желающих (до событий 1905 года могло ли быть такое - "всех"?) за полтинник посетить лекцию коллежского асессора Плищенко: "Женщина - с биологической точки зрения. С показом интересных туманных картинок".
Севастополь - город флотский, отцы города - военные, это ощущалось во всем: в строгой планировке построек, в чистоте и порядке на тротуарах, в полном отсутствии пьяных на улицах (Несвитаев просто не знал, что севастопольские забулдыги в те времена как огня боялись трех главных улиц, они квасили по периферийным питейным точкам, коих было в Севастополе более трехсот), во встречающихся чуть не на каждом шагу флотских чинах, в особой подтянутости городовых, в расклеенных на афишных тумбах циркулярах и распоряжениях Начальника гарнизона и Градоначальника. Один из них Несвитаев пробежал глазами: "...требую от нижних чинов, а также прочих лиц, следующих на подводах, мажарах и проч. громоздких повозках, равно как и от гражданских извозчиков, чтобы при езде по улицам города они в точности исполняли указания полиции относительно направления и скорости езды и чтобы они по Нахимовскому проспекту, Б. Морской и Екатерининской улицам всегда ездили шагом". Подписано Градоначальником, капитаном 1 ранга фон Мореншильдом.
- Почему у вас в городе военные всем командуют? - обратился Несвитаев к рядом стоящему городскому посыльному в красной шапке, который по складам вслух читал этот циркуляр.
- Потому как у нас всему голова их превосходительство адмирал Цивинский, Начальник гарнизона, а Городской голова - не голова, а шляпа, - очень бойко выдал тот, а у самого в шалых глазах черти хохочут.
"М-да, своеобразный город", - подумал поручик.