- Ничего не понимаю! Какие карты? Минные поля выставляются только во время военных действий. Сейчас нет никаких минных полей, я не могу на них подорваться, успокойся, пожалуйста!
- Минных полей нет, но карты... карты полей существуют.
- А, брось ты эти карты!
Он пытается ее обнять, она уклоняется.
- Черт побери! - взрывается он. - Я инженер! Ин-же-нер, понимаешь? И никаких дурацких мин не боюсь! Минами своими пускай фон Тилен забавляется, а я, - и снова пытается ее обнять.
Тилен бяка! - она уворачивается от его рук и капризно округляет губки. - Он лягушонок, холодный лягушонок и живет только своим маленьким расчетливым умом.
- Как?! - в голосе поручика обида, растерянность. - Ты, Кира, и Рааб-Тилена знаешь? Значит...
- Ничего вовсе не значит!
Она нервически смеется, и люнель, плеснувшись из серебряной стопки, оставляет на воздушном пеньюаре коричневую кляксу.
- Нет! - упрямо наклоняет он голову. - Скажи, зачем тебе понадобились карты?
- Три карты, три карты, три карты, - беспечно напевает она и протягивает к нему свои красивые руки.
Но поручик молчит, смотрит на нее пристально и сердито сопит.
- Вот, вот награда мне за все! - трагически восклицает тогда она. - О, я ведь знала, знала, что этим все должно кончиться! Жалкая романтичная мечтательница! Думала, можно заволшбить нашу приземленную, серую, подленькую, ничтожную жизнь... думала унестись с тобой - единственным, которого я полюбила, - в астральный эскуриал!
- Ну ладно, Кира, ладно, я просто хотел...
- Не-ет, поделом же мне - поправшей свою гордость, принесшей на святой алтарь любви свою честь и достоинство!
Кира Леопольдовна сидит бледная, поникшая, и - боже, что он наделал! - настоящая, с горошину величиной, капля чувствительной влаги выкатывается из ее прекрасных русалочьих глаз.
- Кира! Кирочка!.. милая, не надо... я просто хотел сказать... эти мины... не будем больше об этом!
Через полчаса, когда на порозовевших Кириных ланитах слезы отчаяния сменяются слезами чувственной радости, она, сложив губы колечком, жалобно говорит:
- Глупый, глупый мальчик, ты ничего не знаешь о Каббале, о книге "Зогар", о черной магии. Я же хотела, так хотела! - о, я умею это делать! - заговорить тебя от беды. Ах, как мне тебя, несмышленыша, жалко!.. но обещаю, никогда, слышишь, никогда больше не упоминать про эти карты... если ты сам этого не захочешь. Но ведь ты, говоришь, инженер. Что-то, кажется, изобретаешь. Расскажи мне лучше об этом, мне все так интересно... А не хочешь, не надо, расскажи тогда о своих матросах - что они говорят, о чем думают... когда снова, ха-ха-ха, бунт собираются устраивать?
- Ну уж тут ровно ничего интересного для такой женщины, как ты, нет. Хочешь, лучше прочту письмо моего отца?
- Письмо твоего родителя?.. х-м... Разумеется, разумеется, прочти. Все что с тобой, любимый, связано для меня священно.
Только, пожалуй, через месяц - и то при солнечном свете, без нее, на работе - потерявший голову поручик начал порой озадачиваться касательно своей пассии. Увы, ни на один из вопросов он не мог дать себе вразумительного ответа. А может быть, просто боялся быть честным с самим собой?
Муж Киры. Ну, допустим, она его презирает: "Жалкий человек, не способный в силу своего ничтожества нести достойно ни одну ношу в жизни, кроме разве что своих рогов". Да, но как сам генерал смотрит на то, что его молодая жена целый месяц живет отдельно от него?
Перфильев, бывший муж ее старшей сестры. О нем она так: "Умный, жестокий, занимал крупные должности в охранке. Душа в грязи, руки в крови". Она его боится, наверное, поэтому. Но почему он боится ее? Несколько раз за последний месяц Николай Аверьянович заходил к ней вечером - небритый, опустившийся какой-то, постаревший, будто ему не пятьдесят, а семьдесят, несвежие пристежные воротнички и обшлага дешевого белья "монокль", гадкие местные папиросы Стамболи и Мессаксуди, скверный запах турецкой водки, мастики - брыкаловки, как ее называют, - что с ним происходит? Кира брезгливо наливала ему стаканчик ликеру и, поговорив минут десять, выпроваживала. А тот, уходя, глядел проалкоголенными глазами на Алексея иронически. И как глядел! Алексей чувствовал, что вызывает у Перфильева странную, непонятную к себе симпатию.
Но сама, сама Кира Леопольдовна. Ее такие, казалось совсем недавно, таинственные, романтичные странности теперь в глазах поручика начали приобретать зловещие оттенки. Ее эрудиция, которой раньше так восхищался Алексей. Но ведь все это не то. Что она заставляет его читать? "Навьи Чары" Сологуба, "Санина" Арцыбашева, - так это же всё порно, не более... И Алексей ожигался стыдом, ловя себя на мысли, что от всей за этот месяц проглоченной литературной похабщины он уже порой стал поглядывать на русскую классику - целомудреннейшую из литератур мира - как будто через какое-то мутное, закопченное стекло... А альбомы. Боже, что за альбомы с фотографиями она ему подсовывала! Но Кира Леопольдовна, словно подслушав мысли Алексея, презрительно смеялась: "Не будь наивным мальчиком. Порнография существует для того, чтобы ее дегустировать. Запомни, нет слова "стыдно", есть - "пикантно". Кира, Кира... Нет, нет, она его, Несвитаева, любит ведь. Ах, черт, как все запутано! Но все это пустяки по сравнению с ее прям-таки нездоровым интересом к делам сугубо флотским. Таким, казалось бы, далеким от ее постельно-декадентского мира. А может, она...- он не хотел об этом и думать.
Но не думать человеку думающему трудно, просто невозможно. Даже если он потерял голову. Вот и думал, думал целыми днями инженер-поручик, невпопад отвечая на вопросы товарищей, подчас забывая о пище. Думал. Покуда не наступал вечер. А к вечеру он впадал в прострацию, становился почти сомнамбулой. Затравленно озираясь, бочком, бочком выбирался из кают-компании к себе в каюту - переодеваться.
- Наш умница вовсе заамурился, - вздыхал Аквилонов.
- Погиб поручик от дамских ручек, - ехидничал Тилен.
- Во сердцегрыз! Во блудодей! - восхищенно крякал Борщагин.
- Ваше благородие, Алексей Николаевич! - встречал его в дверях каюты вестовой Бордюгов. - Пожалели бы себя. Отощали, аж жуть! Чай десятую дырку в ремне вашем прошпиливаю - талия лядащая стала, как, эвон, у той вон тростиночки, - Павел кивал на фото тонкостенной Айседоры Дункан, что висело на стене, и сокрушенно вздыхал.
- Да пошли вы все с вашими заботами! - тоскливо восклицал поручик, вдевая отощавшие ноги в парадные брюки.
И бежал, бежал на Таврическую.
- Кира! Кира!! Прости, прости мои сомнения! Ты ведь колдунья, да? Волхвитка? Ну, скажи, скажи... скажи!
А она делает страшные глаза, выбрасывает вперед ладони с длинными нервными пальцами, пританцовывает и напевает:
Углем круги начерчу,
надушусь я серою,
к другу сердца подскочу
сколопендрой серою.
Вся в мистической волшбе,
знойным оком хлопая,
буду ластиться к тебе,
словно антилопа я.
Плоть усталую взбодрю,
взвизгзну драной кошкою,
заползу тебе в ноздрю
я сороконожкою.
Винт в кошачий глаз ввинчу
под извив мелодии
и...
с ботинком проглочу ваше благородие! -
- уже хохочет она, опрокидывая на софу поручика, не успевшего даже снять второй ботинок.
- А это - кто? - спрашивает через некоторое время любознательный "друг сердца".
- Что - "а это кто"?
- Кто автор?
- Боже! Какой де-комильфо! Да вы, поручик, кроме своих Пушкиных и Тютчевых, о настоящей поэзии и понятия-то не имеете!.. Это Измайлов... Сашка... Искандер... милый шалун. Но я его не люблю. Пересмешник. Это он на Зинаиду пародию наядовитил.
- На какую еще Зинаиду?
- Да Гиппиус же.
- А-а, Гиппиус! - в голосе поручика злорадство. - Это та - что:
Святая дева с ликом бл...
светла, как сказочный Пегас,
ведет к церковной нас ограде
и в новый храм приводит нас?
- Она, что ли?
- А это кто же сочинил? - теперь уже растерянно спрашивает Кира Леопольдовна.
Но тут же в глазах ее появляются ледяные кристаллики, и она медленно, раздельно, с нехорошей улыбкой цедит сквозь зубы:
- Кажется, мой мальчик вздумал бунтовать? Не со-ве-тую!
Но "мальчик" смотрит на нее дерзко, вызывающе, и она понимает: шелковой плеточки он перестал слушаться. Ну что ж. Сиреневая женщина судорожно обнимает ускользающую жертву, гладит ее по голове, дрожащим от слез голосом бормочет:
Недотыкомка серая
все вокруг меня вьется да вертится,-
то не лихо ль со мною очертится
во единый погибельный круг?
Однако "недотыкомка" молчит, лежит на спине, смотрит в потолок - уже не на свою лиловую загадку. Тогда она наклоняется над ним и начинает ласково напевать-убаюкивать:
Ты живешь в подводной сини
предрассветной глубины,
вкруг тебя в твоей пустыне
расцветают вечно сны...
...спи, спи, моя радость,
в этом тихое счастье,
а я, птица Феникс,
буду навевать тебе нежные сны...
а потом расскажешь...
что ты изобрел... спи...
По долгу службы офицер, где бы он ни находился, обязан ставить в известность о месте своего пребывания дежурных лиц. В данной щекотливой ситуации дело упрощалось тем, что у Киры Леопольдовны был телефон (один из 87 частных телефонов на весь Севастополь - еще одна загадка сиреневой женщины). С ее разрешения Несвитаев оставлял номер телефона у дежурного офицера по отряду лодок. Однажды ночью телефон зазвонил. "Карась" утонул, - раздался в трубке взволнованный голос лейтенанта Мантьева,- не утонул еще, может быть, но не всплывает". У поручика руки не попадали в рукава сюртука.
- Подумаешь, какой-то "Карась" утонул! - зевнула Кира Леопольдовна. - Зато у тебя есть такая золотая рыбка! Оставайся, не уходи.
И начала расстегивать пуговицы на его мундире.
"Там же люди!" - хотел было крикнуть он, но осекся, увидав ее ледяные глаза. Гневно оттолкнул протянутые надушенные руки и бросился вон.
Когда прибежал в отряд, "Карась" стоял уже у причала. На пирсе толпились подводники, среди них Белкин. Раньше его ведь успел!
Оказалось, командир "Карася" лейтенант Бабицын 1-й, готовясь к выводу назавтра в море, самостоятельно решил вечером сделать пробное погружение тут же, в Южной бухте, недалеко от причала. Сразу после ухода под воду на головы подводников хлынула вода через неплотно закрывшуюся вентиляционную захлопку. Покуда сообразили что к чему, в лодку попало несколько тонн воды, и она не могла самостоятельно всплыть. Пришлось отдать аварийные свинцовые грузы - только тогда поднялись.
Несвитаев казнил себя: последний месяц совсем не занимался лодками. Он вспомнил ледяные, насмешливые глаза Киры Леопольдовны и твердо решил: завтра явится к ней последний раз и скажет, что больше не придет никогда.
На следующий день вечером, приказывая себе идти как можно медленней, вошел в знакомый подъезд. Сверху раздавались чьи-то шаги. По ступеням навстречу спускалась обморочно бледная Кира Леопольдовна в сопровождении двух гражданских лиц. Что это? Ее ведут насильно? Ей нужна его помощь! Вперед! Он метнулся навстречу к ней.
- Не-го-дяй! - крикнула она с ненавистью. - Мальчишка! Искариот!
И яростно хватила его по щеке узкой надушенной ладонью.
- Поручик Несвитаев? - услышал ошеломленный Алексей за своей спиной сочувственный голос. - Штабс-капитан Михайлов. Военная контрразведка. Соблаговолите пройти с нами в автомобиль.
Неприкаянный инженер-поручик
- Ваше благородие, и чего это с вами такое творится? С лица спали, квелые такие - как так можно!
- Отстань!
- Ваше благородие, Алексей Николаевич! Вы бы...
- Слезь с моей души.
- Алексей Николаевич, не слезу я...
- Слушай, Павел, апостол хренов! - Несвитаев оторвал голову от подушки. - Слышь, вали отсюда, покуда я тебе палашом на заднице автограф не поставил!
Поручик свирепо засопел и повернулся лицом к переборке.
- Вот порешу с приборкой и отвалю, - степенно, ничуть не страшась за тыловую часть тела, отвечал вестовой.
Он начал наводить обстоятельный порядок на столе, заваленном книгами, журналами, рулонами чертежей.
- И книжки какие-то у вас... Понсон дю Террайль: "Роканболь"... журнальчик, х-м, "Шиповник"... м-да, слышали мы, матросы, про такой журнальчик...
Бордюгов полистал с минуту журнал, хмыкнул и насмешливо вполголоса стал читать:
Нет, не хочу, не хочу!
Как? Ни людей, ни пути?
Гасит дыханье свечу.
Тише... Ты должен ползти...
О, щель Фермопилы!
О, Леда! О, рок!
В перила вперила свой взор Неонила,
мандрила же рыла песок...
Во мура, так мура!..
Мне хочется, чтоб я, исполненный бессилья,
в твои глаза струил огонь влюбленных глаз!
Ух, прохвост, эко девку охмуряет! Да неужто находятся дурочки, что клюют на такую чепуху?
- Положи журнал, он не для матросни.
- Ну уж куда нам! - нимало не обижаясь усмехнулся Бордюгов. - Мы суконные, мы дубинные, мы навозные, пестрядинные! Нам бы что-нибудь попроще, насчет землицы, к примеру, когда она, родёмая, крестьянину будет отдана, а это баловство, стишки эти - для господ да для их сударок, каждому свое!
Поручик засопел еще свирепей. А Бордюгов продолжал как ни в чем не бывало:
- Сологуб: "Навьи чары"... Арцыбашев: "Санин"...
Поручик пружинно вскочил и, вырвав из рук матроса "Современный мир", где был напечатан "Санин", вышвырнул журнал в открытый иллюминатор.
- Слушай, ты-и! Ты все же меру знай!
- Виноват, ваше благородие! - Бордюгов вытянулся в струнку. - Разрешите идти?
Поручик с размаху бросился опять на койку, проскрежетал сквозь зубы:
- Делай свое дело! Приборку! Понял?
- Так точно, ваше благородие! Оченно даже понял! Как тут не понять...- уже тихо добавил.
Однако через минуту Несвитаеву сделалось стыдно за вспышку. Он спустил ноги на пол.
- Может быть, апостол, вы подскажете, что мне надлежит читать?
Вестовой угрюмо наяривал шкуркой медь иллюминатора, молчал.
- Я же спрашиваю, черт побери!
- Ужо куда нам!
Пятиминутное молчание.
- Ладно, Паша, не серчай, злой я нынче. Но и ты нахал порядочный.
И все же они любили друг друга. Вестовой для порядка поворчал, что-де вот осенью уйдет в запас и избавит их благородие от своего нахального присутствия, потом присел на краешек дивана, стал смотреть на офицера.
- Что ты на меня уставился?! Я жду - что мне следует читать, а чего не читать?
Бордюгов улыбнулся широко, добродушно и невинно спросил:
- А вот скажите, Алексей Николаевич, откуда это: "Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма"?
- Не знаю, - честно признался поручик, - чертовщина какая-то: призраки...
- А что хоть за призрак такой - коммунизм, а?
- Ну... социализм - это анархия, бред жидомасонов... студентов там разных... а - коммунизм... э-э... нет, не знаю. Не слышал даже о таком.
- Алексей Николаевич, я вам шибко благодарен за книжки, которые вы мне приносите из города: Горького, Короленко, Серафимовича, графа Толстого. Сами знаете, у матросов в судовой библиотеке, кроме сказок про Анику-воина, глуповатой "Зорьки"{7} да истории династии Романовых, ничего нет. Вот матросам и остается только - играть в две игры флотские, что по тупости одна другую стоит, - домино и перетягивание каната. Кабы не вы, Алексей Николаевич, может, и я забивал бы козла, или, хуже того, рвал косуху в увольнении. За это я вам премного благодарен. Только не обижайтесь, вот вы читаете Ницше, Шопенгауэра, философов разных мудреных, другие умные книги, а вот про такое понятие, как коммунизм, не слышали даже вовсе.
Бордюгов говорил мягко и очень серьезно, от прежней иронии не осталось и следа. Поэтому поручик не оборвал его. Только глянул тоскливо, затравленно.
- Паша, христом богом прошу, слезь с моей души! Не до этого мне сейчас...
Вестовой прекрасно все видел, понимал состояние своего начальника. Он улыбнулся и, пожелав спокойной ночи, вышел из каюты.
Оставшись один, Несвитаев почувствовал себя вовсе скверно. Он хватил кулаком о подушку и замычал от ярости. Столько пережить позора! Наивный глупец - поверить какой-то стер-ляди!.. Полковник Пароменский из контрразведки отнесся к нему по-отечески сочувственно: "Жена генерала, говорите? Эко она вас, батенька! Их превосходительство, генерал-майор Пилкин, действительно имели несчастье быть непродолжительное время супругом этой особы. К вам, впрочем, мы особых претензий не имеем, это так ведь понятно - молодость. Но сделайте выводы. Во время войны у вас могли быть крупные неприятности... Кто она такая? Ну уж это наше дело разбираться".
"Ах, Кира, Кира... Ты еще совсем недавно была лиловой загадкой. Мистический свет, озарявший тебя, - был тот самый свет, который едва брезжит в глазах иконописных мадонн Чимабуэ, угадывается у Гирландайо, сияет у Верроккьо, звенит торжественным гимном у титанического Леонардо... Нет, не прав Чехов, не прав, говоря, что лицо - зеркало человеческой души... Ее лицо! У-у..." - глухо мычал Алексей.
Он сел на койку. Однако что делать? Восемь вечера. Читать - ничего не пойдет в голову. Опять не спать всю ночь? ...Разве что сходить к отцу Артемию? Но у того, кажется, снова стихийное бедствие: на прошлой неделе все суетился, за три дня до положенного срока провернул евхаристию - причастил матросов, чувствовал, должно быть, запой приближается грозно и неотвратимо, как цунами.
Каюта священника была заперта изнутри. Из-за двери доносилось глухое бормотание. Постучал условно, тремя крестами. Быстро отворив, отец Артемий схватил поручика за локоть, потянул к столу, где на развернутой вместо скатерти ризе среди хлебных крошек и огрызков луковиц разбросаны были какие-то бумажки с цифирями. Перетасовав их, поп начал сбивчиво, горячечно:
- Алексий, мил друг, предчую, вот-вот постигну навершье космогонии... Предвечный владыко наш ниспослал мне, сирому, одоление на пути разгадки тайны сей...
От попа духовито несло перегаром. "Видно, не бог послал тебе озарение, а чертяка из той вон бутылки", - подумал Алексей, косясь на варварски пустую четверть, что валялась под столом вместе с требником и кадилом. А отец Артемий все бормотал, больно тыкая после каждой фразы Алексея в бок перстом:
- Внимай же! Мне, Артемию Петрову, преславному забулдыге, - отроду годов сорок четыре, так? Сорок четыре равно сорок плюс четыре? А теперича: что есть сорок? Десять, измноженное на четыре? А десять? Семь, преувеличенное на три? Семь же - суть семь дней творения мира, семь планет, семь чудес, семь страстей, семь пороков, семь печатей! А три? - поп хитрюще прищурился. - Три - это Творец, Его дух, Его творение. Три - логическая завершенность! Ну, теперича дошло? Постиг?
Отец Артемий воздел перст к подволоку каюты, глаза полыхнули сатанинским торжеством.
- Сорок четыре, сирень мой возраст, - есть достодолжное пресуществление всего сущего в мире. То бишь - солноворот! - рявкнул он голосом протодьякона.
У Несвитаева поползли мурашки по спине, он попятился к двери.
- Погоди! - прогудел батюшка, ухватив его за пуговицу сюртука. - Погоди. А про комету Галлея слыхал?