А пока шел пятый день учений. Четыре лодки заняли свои места согласно диспозиции. Для подводников этот день был кульминационным: Вирен разрешил пальнуть настоящими боевыми минами по мишени. Для этой цели выделили специальный списанный блокшив - старый, времен турецкой кампании, пароход, который должны были протащить на буксире в полумиле перед линией погрузившихся лодок. В разговоре с Белкиным Вирен сказал:
- На флот поступила партия мин Уайтхеда, несколько штук надо отстрелять. Вот вам и случай продемонстрировать свою потенцию: если хотя бы одна из четырех ваших субмарин попадет - отлично. - И ядовито добавил: - но учтите, я рискую лишь старым ржавым корытом, вы же - своим реноме. Если сомневаетесь, выкладывайте.
- Ваше превосходительство, - чуть ли не нежным голосом ответил Белкин, - у меня единственное опасение, не затонет ли старая развалюха по пути к месту своей неминуемой гибели?
Таким образом вызов был принят. Промазать сегодня означало начисто лишиться уважения среди флотских, вдребезги расколоть хрупкий еще покуда авторитет подводников, навсегда погасить, может быть, возникший у умного Вирена интерес к новому виду морского оружия. Промахнуться сегодня было просто нельзя.
Поэтому третий и четвертый день учения были целиком посвящены стрельбе учебными минами по транспорту "Педераклия". Мины, заглубленные так, чтобы не вмазаться в борт транспорта, чертили на поверхности моря белопенные прямые длиною в милю; эти шипящие воздушными пузырями линии порой утыкались в борт транспорта и тут же выскакивали с противоположного борта - ура, попали! Но гораздо чаще пробегали они по носу или за кормой судна. Потом эти мины, сердито фырча, всплывали, их вылавливали катера-отметчики, чтобы доставить в Южную бухту, где их снова готовили к стрельбе. Трое суток подводники почти не спали: ночью загружали мины, заряжали аккумуляторные батареи, пополняли сжатый воздух, - а днем - стреляли, стреляли.
Несвитаев работал вместе со всеми. Технических поломок - даже не верилось - не было ни одной, не считая, конечно, злосчастного бензомотора. Поэтому помогал минерам готовить их страшные жала. В эти дни он довольно близко сошелся с Немитцем, посредником от Минной дивизии. Умный, любознательный лейтенант заинтересовался подводным делом, Несвитаев подробно объяснял ему теорию и устройство подводных лодок. Немитц импонировал Несвитаеву и как человек: вдумчивый, начитанный эрудит, он был как раз тем собеседником, которого так не хватало молодому инженеру. Он пообещал познакомить Несвитаева с Каллистовым, старшим содержателем Морской библиотеки, - и тот откроет ему двери в волшебный мир древлехранилища.
- Скажите, Александр Васильевич, - решился раз спросить Алексей, - правду говорят, что вы отказались руководить казнью матросов?
- От опасности я никогда не бежал, в японскую трижды подавал рапорт о переводе туда, где гибли люди.
Утром пятого дня четыре субмарины погрузились напротив Бельбека. Такие мирные с виду, с названиями безобидных рыбок - "Судак", "Карп", "Камбала", "Карась" (впрочем, ближе к четырнадцатому году, к войне, названия русских лодок станут хищными - "Акула", Аллигатор", "Кайман") - они вдруг превратились в опасную стаю подводных хищников, поджидающих жертву.
Жертву волокли на длинном буксире к месту заклания. С высокого борта "Педераклии" Несвитаеву - он стоял рядом с Немитцем - хорошо видна акватория, на которой в эти минуты решалась, может быть, судьба черноморских подводников. У Несвитаева с Немитцем один бинокль на двоих. Лейтенант великодушно протянул его поручику.
- Берите. Я ведь артиллерист по специальности, у меня глаза и без оптики должны все видеть.
У Алексея от волнения дрожит рука, оптический круг скачет по поверхности моря, отыскивая перископы. Есть один!., второй, третий!., где же четвертый?., ага, вот и он, Белкин, на "Камбале", стал позади всех, по-рыцарски, создавая себе худшие условия.
Старенький тысячетонный пароход тащится на буксире, покорный, равнодушный ко всему, будто старая корова на убой.
- Цель буксируется шестиузловым ходом, - замечает сбоку Немитц.
За перископами появились бурунчики, значит, дали ход, выходят на линию атаки... так... так... вот сейчас... Несвитаев перчаткой похлопывает по поручню. Томительно тянутся секунды. Но вот перед "Судаком" поверхность моря вспорола белая черта, которая стремительно понеслась к мишени. Алексей, не отрываясь от бинокля, следит за бегом белопенной черты. Увы, черта пробежала перед самым носом цели - мимо! "Эх, Бескровный, эх, мазила!" - застонал инженер. И в то же мгновение из-под правой скулы парохода взметнулся к небу огромный язык рыжего пламени - что это?! - и через несколько секунд над морем раскатился мощный грохот. Блокшив, будто споткнувшись о невидимое препятствие, клюнул носом и, окутанный дымом, стал задирать в небо корму. Выходит, следя за бегом первой мины, поручик не заметил, как пальнул "Карп".
- Ай да Андреев! Ай молодец! - закричал он.
А к ставшему на попа пароходу уже бежали одна за другой еще две белые прямые. Первая нырнула в дымное пятно и выскочила с другой уже стороны - опять мимо! И тут же сразу - яростный рыжий высверк, за ним - треск грома, и там, где только что торчала из воды черная корма, полетели вверх обломки.
- Это Белкин, сам Белкин впаял! Ур-ра! - закричал Алексей.- Наша взяла! - и пошел в пляс по палубе.
Немитц пожал руку Несвитаеву - будто всем подводникам пожал.
Гранд-вертеп
Заслуженную викторию офицеры-подводники отмечали в "Гранд-отеле". Они устроились за длинным столом на бельэтаже самой дорогой севастопольской ресторации: во главе стола Белкин с красивой Натальей Владимировной, женой; с женой же отрядный врач Гейкин, пожилой близорукий надворный советник; дальше - остальные, холостая молодежь.
Белкин поднял бокал редерера:
- Господа офицеры! Все мы добровольно избрали себе влажный подводный жезл. Он сулит опасности и трудности, этот жезл, но он же дарит нам редкое право законно гордиться своей рисковой, героической профессией. А значит, уважать самих себя. Но, главное, я хотел сказать не это. Ведь служим мы не славы ради - России служим. Нет почетнее звания защитника своей родины. Будем же всегда на высоте этого звания. Пью за вас, друзья! Пью за русские подводные лодки!
Потом были тосты за Наталью Владимировну, за Варвару Алексеевну, жену врача, за Наталью Владимировну все же больше, за Белкина, за остальных офицеров, за лодки Бубнова, за то, чтобы Россия никогда не покупала оружие за границей.
Пили и за инженера Несвитаева, за его изобретение, и тот вымученно улыбался: мысли были далеко - о Кире Леопольдовне. Три дня подряд он приходил к ее квартире, никто не открывал, сегодня не выдержал, перед рестораном зашел к Перфильеву узнать, что случилось. Тот сказал искренне, как показалось Несвитаеву:
- Зачем она вам, Алексей Николаевич? Ведь Кира Леопольдовна - вовсе не то, за что пытается себя выдать. Ну... познакомились один раз - и будет. - Потом стал уверять что, мол, пошутил...
А веселье за столом набирало разгон, им ловко управлял мичман Аквилонов. Элегантный и обаятельный щеголь, веселый и остроумный, нынче он превзошел самого себя. Тосты, один искристее другого, он сопровождал такими каламбурами, что безудержный смех молодой компании грозил уже перерасти в эйфорию. И внешне он был неотразим: матовая бледность красивого породистого лица, обаятельность улыбки, ослепительная белизна пластрона и манжет сорочки (от самого Торнтона, из Питера!) - все было в нем и на нем безупречно и совершенно.
"Экий ты блескучий страз! - досадливо вдруг подумал о нем Несвитаев и тут же устыдился своей ядовитости: - Ну что это я так, уж не завидую ли? Мишка - неплохой товарищ... бабник, конечно, порядочный. Вон, даже сама Наталья Владимировна ему очаровательно улыбается" (Наталья Владимировна была для Алексея вообще идеалом женщины, жены моряка).
В ресторанном зале тем временем притушили свет, зато сцена оранжево высветилась вдруг льющимся откуда-то густым светом. В центре оранжевого круга раскланивался, прижимая руки к груди и посылая воздушные поцелуи в зал, толстый коротышка в длинном фраке. При этом он смешно отводил назад левую ногу в узконосом лакированном штиблете.
- Грааль Персифальский, - представил его тут же подводникам Аквилонов, - а в "девичестве" - Гришка Персиков. (Похоже, Аквилонов был тут своим человеком).
Персифальский, подергав ножкой и ручкой, начал речитативом, с подвыванием:
Два трупа встретились в могиле,
и прикоснулся к трупу труп
в холодной мгле, в грязи и гнили
прикосновеньем мертвых губ...
- Не обращайте, господа, внимания, - махнул на него рукой Аквилонов, - Гришка помешан на покойниках, инкубах, суккубах и прочей нечисти, однако он мог бы сегодня, хотя бы ради нас, выбрать из Бальмонта что-нибудь повеселее.
Мичман перегнулся через барьер и, заглушая писклявого Персифальского, стал декламировать в залу:
Пусть будет завтра и мрак и холод,
сегодня сердце отдам лучу!
Я буду счастлив!
Я буду молод!
Я буду дерзок!
Я так хочу!
Зал всплеснулся негодованием, монокли и лорнеты враз сердито блеснули в сторону бельэтажа, зато подводники наградили Михаила аплодисментами. И снова пенилось в бокалах шампанское.
Между тем на сцену выпорхнула стайка пташек, весь наряд которых состоял из пышных, страусового пера плюмажей на голове и куда как менее пышного набедренного оперения. Задорно вскидывая круглые коленки, они стали исполнять на мотив "цыпленок жареный" песенку про революционера Гошу, который в состоянии подпития попал к ним в лапки и каким способом они его распропагандировали. По причинам этическим никак нельзя воспроизвести даже отдельные слова этой скабрезной песенки. Беспечную стайку сменило трио до подбородка затянутых в черный креп строгих монашек. Божевольно сложив ладони, возвели глаза к потолку, начали истово, смиренно, благолепно так: "Царю небесный, спаси люди твоя..."
- Господа, господа! - умоляюще воскликнул Аквилонов. - Прошу внимания. Наталья Владимировна, да послушайте же меня!
До Несвитаева сначала не дошло, почему мичман так настойчиво отвлекает внимание дам от сцены. Понял, когда плавные звуки ектеньи преобразились вдруг в бешеный канкан, а слова... боже! что пели "монашки"! До бельэтажа долетали лишь "жаркие ладошки" да какие-то "панталошки", остальное тонуло в реве стонущей от восторга публики в зале.
- Дамы и господа, - очень виноватым голосом сказал Аквилонов, - можно считать, наш суаре окончен. После полуночи тут начнется та-а-кое!
А ведь знал, прохвост, знал, что неудобно, просто неприлично с порядочными дамами посещать этакий гранд-вертеп.
Письмо отца
Несвитаев держал в руках письмо отца. Вчера, по приходу из ресторана, ему вручили это письмо, ночью дважды его перечитывал, а сейчас снова взял в руки. Отец писал часто, гораздо чаще Алексея, и отцовские письма из глубинки русской земли были не просто средством духовного общения двух самых близких людей (Алексей лишился матери, когда ему было три года), не только теплым воспоминанием о детстве, эти письма были для молодого человека живой, осязаемой связью с родной землей, с самой Россией.
Алексей читал: "...марта тринадцатого дня рабочие окружили контору, стали требовать, чтобы сам Ридель вышел к ним говорить. А он, Яков Яковлевич, вместо того чтобы выйти и как-то их успокоить, вызвал из Окуловки казаков. Все закончилось гадко, трагично: 6 раненых, 1 убитый - Богданов Дмитрий, - помнишь Дуню, милую такую скромную молодицу, что по пятницам приходила к нам с тобой полы мыть? - это его жена, сиречь вдова. У Богданова трое сирот остались. Младшенькую, трехлетнюю Фросю - чудо-девочка, хорошенькая - Яков Яковлевич взял к себе, собирается вроде бы удочерить, точно не знаю, ибо с того страшного дня с ним не разговариваю. Ридель присылал мне закрытки, пишет, виноват, прощения у меня просит, приглашает все в гости. Поначалу я никак не мог взять в толк - в чем он именно передо мною виноват, потом дошло. Оказывается, его вовсе не угрызения совести мучат, что он душегуб, нет, Риделя, видите ли, смущает... нетактичность (!), допущенная им по отношению ко мне. Дело в том, что я тогда бросился на помощь раненым, до ночи с ними занимался, а в это время он за мной дважды присылал: у Лидии Васильевны, мол, мигрень от всего случившегося - вот что, оказывается, его смущает! Не пойду! Qui aeguo malis animo miscetur, est malus!{6} Я бы просто перестал себя уважать, ежели б к нему пошел. И ты перестал бы уважать отца. Я, конечно, понимаю, Ридель будет мне мстить, но все равно, все равно. Ах, как все гадко, гадко нынче в нашем любезном отечестве!.."
Тихий стук в дверь. Вошел Павел Бордюгов, поздоровался, повесил выутюженный сюртук, белоснежную сорочку. "Когда он все это успевает делать? - впервые пришло в голову поручику. - Ведь он целый день трудится на лодке.
И почему вообще он мне обязан это делать?" А вслух поручик сказал:
- Павел, мне отец пишет, голодает народ - неурожай. А вот мы с тобой сыты. Как ты к этому относишься? Бордюгов с интересом глянул на начальника.
- Как я лично отношусь или как другие относятся?
- А ты даже знаешь, как и другие относятся? Рассказывай.
- Во-первых, о голодухе знают далеко не все в России. Газеты об этом не шибко распространяются. Но те, кто знает, - делятся на голодных и сытых, кто голодает - этого не скрывает, зато сытые предпочитают помалкивать, во всяком случае большинство из них. И то ведь: возмутишься вслух - сам очень даже запросто можешь оказаться голодным.
Вестовой замолчал, ожидая, видно, что возразит поручик.
- Ну а во-вторых?
- Во-вторых - касается не вас, Алексей Николаевич, а меня, и таких как я, матросов. Ведь после революции пятого года....
- Никакой революции не было в России! - резко перебил офицер. - Был бунт матросов и мастеровых, ну, восстание, наконец, - но не революция же! Ишь: побунтовали, сермяжники, а теперь изволь их бунт революцией величать! На европейский манер! Павел усмехнулся:
- У каждой вещи есть свое имя, и оттого, что старые русские развалюхи-броненосцы распорядились впредь линкорами-дредноутами величать - на европейский манер, эти броненосцы не перестали оставаться развалюхами.
Поручик вспыхнул, хотел было осадить матроса, но промолчал, сдержался, знал: прав матрос.
- Так вот, - продолжил Бордюгов, - после того самого бунта - ежели вам так сподручнее слышать - кто-то распорядился солдатушек и матросиков впредь кормить до отвала, от пуза, одним словом. Вот и увеличили котловое довольствие чуть не в полтора раза: кушай - не хочу. Одного мяса - полтора фунта в день! Это когда чуть не пол-России с голодухи воет. Ох, не дурак же этот кто-то! Понимает: отколи армию от народа - никакие бунты, никакие восстания, никакие революции не страшны. Ведь редко какой сытый супротив властей пойдет. Потому как сытый желудок глушит голос совести. Вот вам и вся арифметика.
- Нет, не вся, - возразил Несвитаев, - ты ведь мне так и не ответил, как сам лично относишься к этому вопросу.
Бордюгов внимательно посмотрел в глаза Несвитаеву и тихо, но твердо сказал:
- Так дальше продолжаться не может. Очень даже народ хорошо разберется, что к чему.
Навьи чары
Бывает так. Человек, что называется, теряет голову. Нет, не влюбляется - о любви в высоком смысле тут и помины нет - просто, отринув разум, логику, волю, бросается без оглядки, без опаски, главное (ах, пропади все!), в мутный омут чувственности. А вынырнув оттуда, из омута, через месяц-другой, смотрит на себя, оскверненного, не столько с ужасом, сколь с удивлением: как я мог?! Мум ли ослепил, бес ли попутал, или подкорка сработала - как хочешь, так и понимай. Натурам холодным, бесстрастным, рассудочным это, пожалуй, не грозит. Зато куда как вероятнее угодить в омут человеку эмоциональному, а значит, почти наверняка доверчивому.
Попал в такую беду и инженер-поручик флота Российского Алексей Несвитаев. Беда звалась Кирой Леопольдовной.
Сиреневая женщина объявилась так же внезапно, как и исчезла. Городской посыльный доставил Несвитаеву как-то письмо. Он сразу понял, почувствовал, - от нее. Дрожащими пальцами разорвал длинный изящный конверт с вензелем в верхнем углу, судорожно втянул в себя волнующий аромат, исходящий от сложенного пополам листа верже с золотым обрезом. Она писала, что уезжала по делам наследства, просила вечером к себе.
В сиреневой женщине все было призывно, волнительно и неотразимо: и красота - яркая, броская, вызывающая, так отличная от других, - и манерная утонченность, и голос, и аромат каких-то особенных, возбуждающих духов, и разнузданная чувственность (такая, казалось, снежно-целомудренная в обществе, в постели она являла свирепость лесоруба),- он и это в ней оправдывал. Не принадлежавший к флотской элите, инженер-поручик даже не удивлялся, зачем оказался нужным двадцативосьмилетней красавице явно не его круга, не очень озадачивался, почему она каждый вечер, вот уже целый месяц, принимает его в небольшой, уютной, явно не семейной квартире без прислуги. (А где же генерал?) Конечно, все это несколько странно. Но ведь Кира Леопольдовна - сама тайна, лиловая загадка. В его объятиях бредово шепчет, что боится, будто ее Алешенька может взорваться на какой-то дурацкой мине, бормочет про карты минных полей...
- Какие еще мины! Какие карты! - удивляется поручик, когда порой обретает дар речи.
А она зажимает узкой надушенной ладонью ему губы, тихо по-русалочьи смеется и шепчет-ворожит:
А я такая добрая,
влюблюсь - так присосусь,
как ласковая кобра я,
ласкаясь, обовьюсь.
И опять сожму, сомну,
винт медленно ввинчу,
буду грызть, пока хочу,
я верна, не обману.
- Кто автор?
- Гиппиус, Зинаида, моя подруга по Петербургу, гениальная поэтесса, Сапфо.
И целует Алексея, целует...
- Кира, ты жрица Исиды! Нет, ты сама Исида! Кибела! Астарта! Афродита пеннорожденная! Скажи, ты все знаешь о любви? Все?
Исида-Кибела-Астарта жарко шепчет:
Триста тридцать три соблазна,
триста тридцать три обряда
на два пола - знак раскола,
кто помножит, может счесть:
шестьдесят и шесть объятий
и шестьсот приятии есть!
- А это кто?
- Иванов. Вячеслав. Мой петербургский чичисбей. Эстет. Гениальный рапсод. О, какие он творит гимны и пэаны!.. Ах, ну их всех, этих поэтов - с их мусическими дарами, изнеженными душонками и вялыми бицепсами! Ты, ты у меня теперь один - сильный, молодой, с крепким телом и неутолимым огнем в крови... Ну, иди же ко мне... ближе... ближе... Аликс... эрот... купидон... лада мой ненаглядный... кама... погибель моя!.. Ну!.. принеси мне... принеси... ах, какой ты сильный!.. ты пламя!.. принеси же мне карту черноморских минных полей... я заворожу, заговорю карту эту, я спасу, спасу тебя от мин!.. я вырву моего любимого из объятий ледяного Эреба!.. ну же...
Но тут все же "купидон" приходит в себя: