Антон вздрогнул. Его обдало холодом, в голове забегали иглы - они пронзали череп, их можно было даже пощупать. Рука потянулась к пистолету. Хотелось крикнуть: "Мерзавец! Предатель! Убийца..." Но он опять остановил себя, только тихо и виновато проговорил:
- Иди! Чего тянешь?
- Что я вижу - ты всегда был такой непреклонный и мужественный...
- Гад! - крикнул Антон, поднял пистолет и нажал на спуск.
Агент захохотал, и этот зловещий смех ударил Антона по лицу, как пощечина. Он закрыл глаза.
..."Как ты мог поверить!" - выговаривал Страхил бойцу, только что прибывшему в отряд.
"Виноват, товарищ командир! Я думал, он наш, так мне говорили... Откуда мне было знать..." - оправдывался новичок.
- Э, да ты не расстраивайся! Ошибиться каждый может, - сказал агент. - А чтобы ты убедился, что в полиции не все звери, я тебя убивать не буду.
Антон смотрел на холодный ствол. Как же я не заметил, что пистолет не заряжен? Тогда бы я... Когда побеждает подлость, не имеет никакого значения, что бы могло быть, если бы... Потеряло смысл его молчание там, в полицейском участке. Он сам превратил подвиг в обыкновенное предательство. И все по собственной глупости, ничего теперь невозможно исправить - ни оружием, ни преданностью делу, которому отдавал себя без остатка, ни надеждой искупить свою вину в будущем, ибо путь его обрывается здесь.
- Не унывай, увидишь еще один рассвет... Последний, раз тебе не жалко собственной молодости!
Антон вскочил, забыв о ране, и что было силы ударил агента. Тот схватился за лицо - оно стало липким от крови, - выхватил из кармана пистолет и стал целиться.
Антон ничком лежал на снегу, сотрясаясь от рыданий. Он плакал тихо, беззвучно, слезы обжигали и душили его. То были слезы стыда и бессилия. В эту минуту он ненавидел себя за то, что так легковерно предал отряд и не нашел выхода из тупика.
- Ладно! - Агент опустил пистолет. - Хватит распускать нюни. Убивать тебя не буду - помрешь и без моей пули!
- Трус! Испугался! Трус!.. - кричал Антон ему вслед.
Полицейский двинулся по гребню горы. Он даже не наклонился, чтобы поднять пистолет, брошенный Антоном.
Антон побледнел, руки его дрожали. Он скорчился от резкой боли, но потом вдруг подскочил, словно внутри его сработала пружина. И, неизвестно откуда взяв силы, закричал:
- Ману-уш!.. Ману-уш!..
Он бежал, падал, полз, снова подымался.
- Ману-уш!..
Горы подхватили этот вопль. Грозными раскатами прогремело эхо.
Агент обернулся и, увидев ползущего парня, быть может, впервые за эту ночь по-настоящему испугался. Крик могли услышать там, наверху, ведь лагерь уже совсем близко. Поэтому он и не пристрелил парня - любой шум был нежелателен. Но этот сумасшедший зовет своих товарищей! Или его уже преследует голос гор?
Полицейский бросился назад. Антон поднялся ему навстречу. Ближе! Ближе! Один жаждал выстрела: знал, что на лесопилке услышат. Другой боялся этого, но вынужден был нажать на курок. И крик осекся.
Агент отколупнул от слоистой скалы два камешка и осмотрелся. Он весь взмок, но на этот раз от чувства удовлетворения - все-таки ему удалось вырвать из парня то, о чем тот не сказал даже перед лицом смерти. Теперь до партизанского отряда рукой подать.
Агент остановился, потеряв представление о пройденном пути. Ведь от "засады", которая была блестяще придумана начальником полиции, до этой точки его вел парень. Ага! Вот и дерево, расколотое молнией... Полицейский перевел дух. Нет, он ни к кому не испытывал особой ненависти. Просто он чувствовал себя охотником, который выслеживает добычу, пуская в ход всю свою хитрость и коварство. И в этом он превзошел неуловимых партизан. Ему нравилось побеждать без глупой жестокости - умно и расчетливо.
А в это время Антон лежал на снегу и синими, как небо, глазами смотрел на луну, застывшую над Пирином.
Услыхав долгожданный пароль, Мануш сразу отозвался и торопливо пошел навстречу незнакомому человеку. Мысль об Антоне заставила его забыть об обычной в таких делах предосторожности. Почему пришел кто-то другой, а не сам Антон? Сердце Мануша забилось колоколом, а рука стиснула автомат. В этот миг он не думал ни о незнакомце, ни о себе.
- Где он?..
В этом вопросе было все: тревога за судьбу товарища, предчувствие нависшей над ним беды. В холодном, разреженном безмолвии раздался хриплый голос незнакомца:
- С ним ничего... он жив... он только ранен... послал меня, здесь должны быть мулы...
Мануш с облегчением вздохнул, обтер свое потное лицо и посмотрел вверх по склону горы, где дожидались ятаки. Но почему этот человек сказал: "Здесь должны быть мулы", а не "мулов надо отогнать в горы"?
- Пойдешь со мной! Я должен увидеть Антона! - сказал Мануш.
Агент молчал. Молчал и думал. Только сейчас он узнал имя убитого. Что может сделать этот суровый партизан, когда обнаружит следы парня? Существует один-единственный факт - тело убитого. Больше ничего. Хорошо, что рядом с парнем валяется парабеллум. Значит, самоубийство. И дорога в отряд открыта. Надо только все хорошенько запомнить: нарвались на засаду, парня ранило, еще хорошо, что в ногу. Он тащил его, сколько мог... Но почему этот бородач ведет его назад? Не надо было раньше времени выбрасывать пистолет. Мог бы сейчас и этого...
Мануш шел легко и быстро, как серна. И напряженно думал: кто допустил ошибку, Антон или этот человек? Антон прекрасно знал пароль. Почему тогда этот постучал по-другому? Эх, Антон, Антон... Как ты мог забыть самое важное в жизни партизана - пароль? Без пароля не прожить партизану.
Мануш представил себе Антона - худущий, высокий, обиженный до слез, он говорит:
"Я что, девчонка? У меня есть пуловер! А эту безрукавку отдайте лучше Ивайле!"
Мануш облизал искусанные губы. Хотелось пить. Если Антон жив... Едва ли! Раненому худо в такой мороз...
Агент с удивлением озирался: как быстро они вышли к тому месту, где должен был валяться труп!
Мануш наклонился. Кровь. И следы. Свежие следы схватки со смертью.
- Где Антон? - резко выпрямился Мануш. Голос его - как удары, страшные, угрожающие.
Агент напряженно думал. Что, если парень жив? И как бы в ответ на это невероятное предположение откуда-то сзади послышался стон.
- Это он! Он! - выдохнул Мануш, не отрываясь глядя на незнакомца.
Агент бросился вниз по склону горы, но через несколько шагов остановился. Обернулся - перед ним стоял Мануш. Полицейский едва успел поймать глазами направление дула, как из него вырвалось крохотное пламя, заслонившее собой весь мир. Где-то в глубине сознания мелькнула мысль, что надо было бежать не оглядываясь, и невыносимый жар крошечного огонька охватил его тело. Все слилось, стало серым, чужим и исчезло вместе с ним навсегда.
Мануш поднял Антона на руки, сдул с его лица снег и нежно прикоснулся губами ко лбу.
- Жив!.. Жив!..
Антон был легок, как снежинка, и тих, как спящий ребенок.
На востоке стало уже совсем светло. Молчаливые горы пробуждались перед восходом солнца.
Глава вторая. Парень и мать
Она вздрогнула, цепенея от страха. По телу поползли мурашки. Звук послышался откуда-то издалека, из глубины земли. Женщина прислушалась... Ничего! Над ржаной соломой стояла тишина. И только ветер, этот шальной январский ветер гулял под стрехами сарая.
Наверно, показалось... Проклятый ветер, говорит человечьим голосом, подумала Илинка и, наклонившись, стала сгребать исхудалыми пальцами шуршащую солому. И тут кто-то снова прошептал над ее ухом:
- Ваньо... Ваньо...
Она отшвырнула солому и бросилась из сарая. На пороге оступилась, упала, поднялась и побежала снова. Село недалеко... Сейчас она примчится, созовет людей. Но что-то остановило ее.
Стой! Погоди, Илинка! Не торопись! Как бы после не пожалеть!.. Что это было? Человеческий стон? Или завывание ветра, спустившегося с гор? Безжалостный ветер...
В этих горах старая женщина потеряла троих своих сыновей... Илинка оглянулась. Горы, покрытые снегом, все те же. И только открытый черный зев сарая манил к себе, завораживал теплом. Илинка тяжело, прерывисто задышала.
Что делать?.. В сарае человек... наверное, приходил раньше вместе с моими...
Вокруг ни души. Илинка проваливалась в мокрый снег, ноги не слушались, кто-то тянул и хватал ее за полы, но она не оглядываясь бежала назад. Ее подгонял ветер, ее торопил шепот: "Ваньо... Ваньо... Ваньо..."
Человек не знает, где его ждет радость, где - зло и когда это зло может обернуться добром. Дни текут, и ровные, и корявые, вроде бы похожие один на другой, но на самом деле все они разные, и сегодняшний день уже не похож на вчерашний. Так вот и люди. Куда-то спешат, торопятся... Так было и вчера, и позавчера, а посмотришь - и они уже стали другими. И всё что-то делают: кончат одно, берутся за другое, а работы непочатый край. Почему так? Может, зло разрушает то, что создает добро? Ведь им суждено никогда не разлучаться - завязали человека тугим узлом.
Проснешься, и новое утро заглянет тебе в глаза тяжелым воспоминанием дня вчерашнего, нелегкими заботами дня сегодняшнего и тревогами дня завтрашнего. Скотина стоит в загоне голодная, надо ее накормить. Так было и вчера. Дни Илинки как воды Месты - со множеством белых камней, стремнин и омутов, небом, которое отражается в реке, и дном, затянутым ржавой тиной. Течет река, не кончается, как кровь человеческая.
Вдруг она замерла. Здесь кто-то шел! Вот на снегу следы... с гор тянутся... и рядом со следами кровь... Да, кто-то добрался до сарая, да там и остался.
Женщина еще раз оглядела все вокруг. В селе пока спокойно. Лучи солнца освещают маленькие деревенские оконца, из труб тянутся дымки, бесшумно обозначающие свой путь в прозрачно-синей выси. Большие снега и ранний час еще удерживают людей дома. И это хорошо, потому что времена нынче плохие.
Дверь сарая скрипнула и захлопнулась за спиной. Какое-то мгновение Илинка ничего не могла разглядеть в серых сумерках. Пахло соломой и плесенью.
- Эй, парень!.. Сынок, - проговорила она, осторожно ощупывая солому: боялась, как бы не испугать пришлого.
И снова кто-то простонал, чуть слышно и немощно. У Илинки аж ноги подкосились. Она вся обратилась в слух: вдруг стон повторится? Но кругом было тихо.
- Я знала... чувствовала... вечером щенок все к воротам бегал... к гостю... Сынок, сыночек мой, где ты?..
Илинка ползала по соломе, вороша и раскидывая сухие травинки. Она была как в горячке. Дано ли нам знать, каким чутьем улавливает мать дыхание своего чада, пусть даже появившегося на свет много лет назад?
Вначале Илинка увидела руку - безжизненно-белую, восковую, потом лицо с большими синими глазами - синими, как у матери, и большими, как у отца.
Илинка присела, съежилась, сжалась.
- Спасибо тебе, господи...
Дрожащими руками она обхватила голову меньшого своего, нежно прижала ее к груди и только тогда заплакала, тихо и беззвучно. Откуда взялось столько слез в этих иссушенных, выплаканных глазах? Слезы капали на лицо сына, сбегая к его пересохшим губам.
Антон был без сознания или, может, задремал в объятиях матери. И то ли от соленых материнских слез, то ли от жажды, которая поднималась откуда-то изнутри, из глубины тела, губы его задвигались, и он зашептал, едва слышно и прерывисто, слова песни:
Как сейчас там, в стороне советской?..
Улетел орел, расправив крылья,
а Ирина слезы льет по мужу...
Мать слушала, приглушенно всхлипывая. Сын бредил, а ей казалось - он пел... Не перевелись еще настоящие голоса. Ее старшие сыновья садились, бывало, на краю поля, играли на кавалах, пели. И песня, живая, веселая, летела над лесом, ее подхватывали птицы и легкий ветерок, пробегавший по соснам.
- Как ты вырос, сынок!.. И борода появилась... шелковистая и красивая... Как у твоего отца в молодости, когда он воевал вместе с Яне{3}... Да ты поспи, поспи! А мать тебе споет...
Илинка тянула грустно и задумчиво, как пела когда-то колыбельную. И материнский голос теплом разливался по телу сына, навевал покой.
Пробудись, сыночек мой любимый,
нашу землю топчет враг постылый.
Стариков враги поистребляли,
молодых они в полон угнали.
И остались только сиротинки -
близнецы Янкула и Янинка...{4}
Антон медленно открыл глаза. Нет, это не сон. Склонившись над ним, пела мать. Вспомнились вдруг годы далекие-далекие, когда он был совсем маленьким. Скоро вернутся отец и братья, в доме пахнет хворостом и сосновой лучиной... По телу разливалось блаженство, и он едва сдержался, чтобы не дать волю слезам. Мужество, которое поддерживало его до этой минуты и помогало перенести боль двух ранений - в плечо и в ногу, теперь куда-то исчезло. Он смотрел на мать - она сделает все, чтобы спасти его.
- Мама...
- Молчи! Не разговаривай! Сама посмотрю.
Дрожащими руками Илинка приподняла рубаху. Со спины рана большая, а на груди крохотная. Значит, стреляли в упор, он видел и не дрогнул, не побежал... И мать улыбнулась: сын ее не трус, не он бежал от смерти - она сама от него убежала.
- Тише, сынок, тише!.. Ничего не говори, разговор для раненого хуже соли и отравы. Знаю, болит, сейчас мы перво-наперво остановим кровь. Отец твой тоже приходил домой раненый, и ничего, обошлось. Тогда они бились с греками, в тринадцатом году. Страшное было время, дома наши горели, как сейчас. Подпалил враг село Либяхово и двинулся прямо сюда, на наше село. Хорошо, что подоспел Паница{5} со своим отрядом, подстерег врагов у Комарьовицы, и - отец твой потом рассказывал - триста солдат пали, остальные разбежались. А из наших, из болгар, только его ранило. Пришел ни жив ни мертв, столько крови потерял, несчастный...
Мать рассказывала, а руки ее перевязывали раны. Ей тоже невыносимо больно, сердце ее разрывается, но по лицу скользит улыбка. И руки больше не дрожат, и слезы высохли.
- Сейчас я тебя закутаю, а то смотри как холодно...
Она сняла доламу{6}, постелила на землю; развязала пояс, туго перемотала им грудь сына. Не беда, если кровь просочится. Пояс есть пояс, можно новый соткать. А вот когда человек уходит, от него и следа не остается! И живет он только в памяти близких и тех, кто его знал. Взять Санданского. Ходил от Софии до Разлога, от Салоник до Родоплыка, и даже до самого Стамбула, чтобы взять в плен султана. А кто его в глаза видел? Только воеводы, четники да младотурки{7}, которые братались с ним посреди села Мичите. А спроси о Яне, и каждый скажет: "Да разве есть болгарин, который не знает Старика? Ночью был здесь, пошел в сторону Пирина, потом спустился в Роженский монастырь, чтобы хоть одну ночку поспать на чистой постели"...
Торопилась Илинка - надо вернуться в село, пока люди не занялись хозяйственными делами. А как вошла в дом, села прямо у порога. В ушах у нее свистел ветер, а сердце колотилось где-то высоко в горле, возле пересохших губ. Под сыновней рубахой она почувствовала холод. Хорошо, если вскоре пройдет. А если нет? Из отцовской четы пришел однажды такой, совсем молоденький. И ранило его примерно в то же место, чуть пониже плеча. Помаялся, помаялся и на восьмой день умер.
Первым делом сына надо покормить, только чем? Что для раненого лучше? Илинка знает: переест больной человек - добра не жди.
Она посмотрела на склон холма, где стоял сарай, не зная, за что взяться. И неожиданно мелькнула мысль: а что, если люди увидят следы? Надо закидать их снегом, особенно там, где алеют капли крови. Или прежде заняться ранами? Для ран что нужно: трут или табак? А может, спросить доктора - уж он-то знает, как лечить раны от пуль. Но для этого надо пойти в город. А с чем пойдешь? Доктору деньги нужны.
Илинка опустилась на колени перед старым, источенным жучками сундуком, в котором хранилось ее девичье приданое, и стала перебирать пестрые тряпки. Нашла серебряную пряжку и золотую цепочку с семью золотыми червонцами. Достала нарядную безрукавку, ненадеванную со дня свадьбы. Зачем все это беречь? Шестерых сыновей родила Илинка, и всех ветром поразметало. Вот только один пришел, да и тот чуть живой. Был бы муж рядом - другое дело. Но он сейчас в тюрьме. Да разве он виноват, что передал сыновьям свою кровь, свое сердце и свою веру?
- Господи, боже мой, пресвятая богородица! За что ты жжешь мою душу огнем, почему и мне, несчастной, не пошлешь хоть каплю милости!
Мечется Илинка из угла в угол и сама с собой разговаривает. А котелок на огне булькает - когда поставила, и не помнит. По запаху слышит - уже готово. Налила Илинка горшок горячего супа и пошла. Следом послушно засеменил ослик, почуявший, видно, что надо поторапливаться. Людей по дороге не встретилось, никто ее не задержал.
Сын неподвижно лежал на соломе, так, как она его оставила, и от боли чуть не плакал. Но увидев мать, попытался улыбнуться.
- Мама...
- Что, сынок, болит?
- Какой я сон видел, мама! Будто я у Буденного... Отстегивает он свою шашку и подает мне... я беру ее в руки, а она вся горит-переливается. Точно луч это, а не шашка. Просто чудо какое-то! А он мне говорит: "Возьми этот луч и возвращайся к себе на родину. И запомни: он будет светиться только в таких руках, как твои. Луч этот может превратиться и в меч, и в шашку, и в солнечное тепло, от которого зависит жизнь на земле! Но смотри, береги его, чтобы враги этот волшебный луч у тебя не отняли!" И тут я полетел над землей... Видел Кремль... Видел Ленина... Мама, он жив!
- Жив, сыночек, жив, - перекрестилась Илинка, нутром почувствовав, где кончалось сновидение, а где воспаленный мозг сына пытался найти опору и силу.
- И когда летел я с этим лучом, видел всю Болгарию... На полях ни одного вола, а все машины, машины... Одна другой чудеснее! И люди поют...
- Все может быть, сынок, коли так богу будет угодно! - Надо бы заставить его замолчать, разговоры утомляют, а это опасно. Но, с другой стороны, пусть говорит: коли суждено ему выжить, такие слова только исцелят его. Господи, знает ли хоть одна мать, как преградить путь смерти?
- И наше село, мама, совсем, совсем переменилось. Дома новые, в окнах свет... Дети играют... На улицах автомашины... Только наш домишко такой же старый... Вхожу - ты встречаешь меня во дворе...
- Не надо больше, остановись! Сны разные бывают, сынок, одни сбываются, другие - нет. Давай лучше посмотрим твои раны. Ты мне ничем помочь не можешь, поэтому слушай и помалкивай! Сейчас укрою тебя потеплее, ты лежи и не двигайся, а то люди всякие бывают. Один вот, в Кременско, увидел, как кто-то в шалаше прячется, пошел в полицию и донес. Полицейские подожгли солому. А там была девушка, его же племянница и оказалась, вот как...
Люба? Ведь она из тех мест. Неужели она погибла? Антон вспомнил, как она стирала и чинила его куртку. А может быть, не она?
А мать все суетится. Постелить половики в угол? Там его будет не видно в темноте. Но человек не может камнем лежать и не двигаться. Постелить прямо на землю и закрыть его соломой... Нет, из дверей тянет. Да, следы! Их надо скорей закидать... но это успеется.
Она уложила сына, прижалась к нему щекой, и сердце ее заныло от жалости.
- Да, чуть не забыла!.. Так оставлять нельзя! Если рубашка прилипнет к ране, плохо дело.