Не верьте тем, кто пишет в книжках, что за минуту до гибели перед героем проносится вся его жизнь. Нет ничего, кроме безмерного удивления: "Это все со мной?" И тело за мгновение до удара превращается в твердый камень, умеющий кричать молча… Впрочем, военные летчики не погибают. Они просто не возвращаются с задания.
Содержание:
Александр Соколов - ЭКИПАЖ "ЧЕРНОГО ТЮЛЬПАНА" 1
Эпилог 36
Олег Буркин - ХУЖЕ ВОИНЫ 37
Примечания 49
Александр Соколов
ЭКИПАЖ "ЧЕРНОГО ТЮЛЬПАНА"
Тем, кто не вернулся
…Солнце спешило вслед за нами, пытаясь примоститься на хвостовом оперении самолета, и все же оставалось позади - лайнер прибывал в Москву на час раньше времени отправления из Хабаровска…
…Мы крадем время у вечности, расплачиваясь за войну с пространством жизнями…
Мы - похитители времени.
Автор
Отсюда, с восьми тысяч метров, земля кажется особенно притягательной. Окутанная неким ореолом тайны, в дымке-вуали она необыкновенно хороша, словно желанная невеста в белом источает волнующий свет.
Многотонная машина начинает снижение, проходят минуты, и земля под нами приближается: на глазах падает вуаль, скомканное белое полотно расползается, превращаясь в рваные куски, и вот уже на обнаженном теле земли проступают уродливые серые шишки… Изломы гор напоминают затвердевший панцирь динозавра.
Мы лежим на парашютных сумках с нашими вещами, поглядывая в иллюминаторы. В грузовом отсеке самолета негде ступить ногой. Среди ящиков с продовольствием, бочек, мешков с цементом раскинулся разномастный военный и гражданский люд.
"Афгана-маму, посадку проспишь!" - толкает в плечо молодого лейтенанта майор танкист.
Входные сопла двигателей "Ил-76" заглатывают воздух, и он клокочет, смешавшись с керосином, словно в шумливом примусе, гудит пламенем на лопатках турбин и вылетает черной копотью, которая с земли видна как белый след…
Горы надвигаются на нас, превращаясь из бугристых шишек в огромную скалистую чашу, безбожно искромсанную по краям; горы встают перед нами неотвратимые, равнодушные, холодные ко всему на свете…
Колеса лайнера мягко толкают кабульскую бетонку, и мы еще долго преодолеваем трехкилометровый аэродромный участок по узким рулежным дорожкам. Но вот, наконец, грузовые люки открываются, и горячее дыхание засасывает нас в жерло афганской духовки.
Борзенков кисло улыбается, оглядев пространство вокруг:
- Командир, что-то оркестра не вижу…
Шесть человек нашей команды собираются со своими сумками под крылом. Обвешиваемся поклажей и трогаемся в обход взлетной полосы к далеким постройкам "полтинника" - пятидесятого отдельного смешанного полка.
- Пропади ты пропадом… - деликатно ругается мой радист, оглядываясь на светило, растворенное в мареве плывущего воздуха.
В чашу горного лотоса, поднимая пыль, падают тяжелые самолеты, бреют воздух над бетонкой истребители, вертолеты, вывесив над собой синие блюдца вращающихся лопастей, звеньями висят над грунтом, сдувая желтые клубы пыли на стоянку.
Международный аэропорт гудит, словно встревоженный улей. Вытягиваемся цепочкой, наклонив головы, гребем ногами теплую, похожую на серую пудру, афганскую пыль. Две сотни метров - и мы пересекаем посадочный курс у торца бетонки. Еще полсотни метров… Юра Хадыко, долговязый, изнеженный, покрывается пунцовыми пятнами. Пот крупными каплями стекает с его лица, он бросает обе свои сумки, падает на них, жадно глотая ртом горячий воздух. Чуть отдышавшись говорит:
- Теперь я знаю: самое гордое животное - верблюд. Сколько не нагружай - голову держит высоко.
Откуда-то сбоку врываются звуки приближающейся вертушки: слышны характерные для нее прерывистые шлепки лопастей по воздуху. В это время на бетонку мостится "Ан-12"; как по команде, поворачиваем головы: вертолет тащит за собой густой, черный шлейф дыма, он стремительно проваливается в сторону полосы, словно слепой, не видя под собой транспортника…
- О, черт! - невольно вскрикивает кто-то, и мы подхватываемся, похолодев от предчувствия беды. Опустив хвостовую балку и задрав нос, вертолет, окутанный дымом, проносится мимо нас в пятистах метрах и плюхается на грунт, колеса "Ан-12" уже на бетонке, и теперь нам ясно, что между ними приличное расстояние. Иллюзия их неминуемого столкновения - всего лишь обман зрения…
Там, где упал вертолет, из-за клубов дыма выскакивают фигурки людей: одна, две, три, четыре… Они бегут от горящей машины.
- Сейчас рванет… - тихонько шепчет Борзенков, и мы зачем-то присаживаемся, словно обломки могут долететь сюда. Взрыв звучит мощный; в том месте, где был вертолет, взлетает черный гриб и медленно оседает, растворяясь в пыли.
- Вот тебе и оркестр! - говорит Юра Борзенкову, не отрывая взгляда от пламени среди груды обломков.
К месту аварии съезжаются машины, вокруг уже суетятся люди. Надо ползти дальше…
Возле модуля первой эскадрильи нас окружают загорелые летчики в светлых комбинезонах. Весть о прибытии нового экипажа распространяется мгновенно, перед нами вырастают минчане: они тискают нас в объятиях, шумят, перебивая друг друга…
В душной комнате, оклеенной обоями серого цвета, я падаю на металлическую койку, проваливаюсь в сон, словно в обморок. Будь ты неладна, эта неделя в Ташкенте: немыслимое количество выпитого впрок вина и пива выдавливается через все поры.
Тридцать минут забытья, и я вскакиваю, пытаясь отодрать от тела прилипший комбинезон. В пустой комнате кроме двухъярусных коек - единственный табурет.
Входит Маскевич, командир корабля, легендарный "Чкалов", земляк, которого я должен заменить. С ленивой небрежностью он опускается на табурет, "Калашников" с ободранным ложем пристраивает у колен. На потемневшем от солнца лице Валеры - рыжие усы щеточкой, благодушная улыбка, в уголке рта прилипшая сигарета. Я знаю его не один год, и весь он, от волос до последней косточки, мне привычен. Язык жестов Маскевича особый. Взять хотя бы эту манеру сплевывать через уголок рта невидимую крошку табака - это делается в промежутках между уверенно произнесенными фразами. Он всегда напоминал мне шкатулку с секретом, которая откроется не всякому: "Я дока, но поделиться могу только по личному расположению". Сейчас Чкалов был расположен:
- Видок у тебя неважнецкий. Сто капель вовнутрь - как рукой снимет, - неторопливо цедит он, словно уже считает эти капли.
- Пошел ты! - отмахиваюсь я дружелюбно. Но тут его, кажется, прорывает. Начинает рассказывать, как взлетают в Кабуле, Кундузе, Кандагаре, Шиндагаре…
Летчик - это не профессия, это болезнь, и каждый переносит ее по-своему. Вторая фамилия Валеры - Чкалов - говорит сама за себя. Его чудачества, как и летные способности, всем известны. Сегодня он, тренируясь в меткости, расстреливает туфельку официантки в жилой комнате, завтра сажает свой "антон" в Файзабаде, среди отвесных скал, на короткую гравийную полосу, где до него никто не садился. Однажды Валера влез в грозовую облачность, когда попросту нужно было вернуться; самолет выплюнуло словно щепку, ребята чудом остались живы. Уже на земле механик набросился на него со щеткой на длинной палке, которой моют самолет. Последнее его мальчишество - случай с "бриллиантовой ногой". Маскевич неудачно прыгнул со второго яруса койки. Нога распухла, и он, хромая, ходил на стоянку с палочкой; его на руках заносили в самолет, поскольку самостоятельно подняться по лестнице не мог. Так летал с переломом, пока не попался на глаза врачу части. После этого случая Валера приобрел третью фамилию: Маресьев…
Я смотрю на него краем глаза: может, все-таки замолчит? Шкатулка с секретом открылась, готова делиться сокровенным - бери, не жалко! Лицо заматеревшего волка, утомленного своим опытом…
Валеркин голос где-то далеко, а здесь, совсем рядом, под моими ребрами, идет война: холодная скользкая тошнота стучит под дыхало, скребет под сердцем, выбивая из пор липкую влагу. Удар… еще удар… Глотнув воздух, я вскакиваю - будет лучше, если успею выйти…
Мы выходим, словно из предбанника в парную, на затвердевшую, пепельного цвета глину. Аэродромные постройки, зыбко дрожа в горячем воздухе искривленными очертаниями, плывут во все стороны… Я бегу за угол: с судорожной болью содержимое желудка выплескивается наружу.
- Где мои? - спрашиваю я, вытирая мокрое от слез лицо.
- По складам бегают. Смотри, Дрозд…
Валера снимает "АКМ" с плеча и на ходу прижимается щекой к ободранному ложу:
- Машинка отменная. Берешь под яблочко, а мушку чуть приподнимаешь - будет как раз в тютельку. Понял?
- Понял, чем дед бабку донял, - закипаю я. И дел-то! Переписать автомат и два магазина, связанных изоляционной лентой, на меня. Все. На фига мне его лекции по стрелковому искусству?
- Валера, сколько духов снял? Поди, целый год в засаде, вон как приклад ободрал…
Маскевич настроен миролюбиво.
- Духи, не духи… Ну а если, Леня? Ведь они не только уши отрезают… Разве тебе, холостяку, это не нужно? - говорит он снисходительным тоном, похлопывая себя пониже живота.
Переписать автомат из карточки в карточку труда не составляло, но вот "Макаровых" на складе почему-то не оказалось, мне вручают старенький "ТТ".
- Маша, обижаешь! - говорит Валера кладовщице, и она радушно улыбается:
- Пусть вечером заходит с шоколадкой. Может, чего и найдем. Осталось только для командного состава.
Мы тащимся обратно. Маскевич, ухватившись за ремень автомата, тянет его к себе: "Дай, донесу до модуля". Нет, это не великодушие, в связи со свалившейся на меня напастью, такие нежности здесь не в ходу. За год Валеркино тело привыкло к этому ободранному ложу. Кусок металла в деревяшке становится другом, добавляет железа в мышцах, делает человека увереннее, сильнее… В восьмидесятом году, в Джелалабаде, оружие снимали с убитых и складывали в подвале, на КДП. Никто его не считал, выбирай себе любое. Теперь навели порядок. За утерю оружия надо отвечать.
- Можешь забрать его совсем. Мне хватит этого пугача, чтоб стрельнуться.
Чкалов пропускает мою едкость мимо ушей: что ему? Завтра он покидает этот курорт, этот пляж без конца и края, этот круг, кем-то очерченный…
* * *
Вечером мы собираемся за столом, оба экипажа. Комната с одним окном, "двухэтажными" кроватями вдоль стен на восемь человек ничем не отличается от других. В наследство нам достаются две керосинки, ящик с картошкой, консервы, старенький телевизор и… клопы. На столе жареная картошка с тушенкой, зеленый лук, спирт. Из фляги булькает голубоватый ректификат… Валера первым поднимает стакан, за ним и я залпом опрокидываю теплую обжигающую жидкость. Несколько минут - и мне становится лучше.
* * *
Командир первой эскадрильи Букалов, среднего роста крепыш с моложавым лицом, принял меня в своей комнате. Пожал руку, мельком глянул на меня и снова уселся за стол, к раскрытой летной книжке.
- Ты, кажется, уже бывал в этих краях?
- Да, в восьмидесятом…
За десяток лет до капитанских погон я усвоил: "Вы" - всегда с большой буквы, "ты" - с маленькой. Заповедь алфавита: "Буковка, знай свое место".
Командир выронил паркеровскую ручку китайского производства, какую можно увидеть здесь в любом дукане, досадливо ругнулся. Разгибаясь с перышком в руке, он посмотрел на меня:
- Чему улыбаешься?
- Один старый штурман в таких случаях говорил: "Товарищ командир, у Вас ручка УПАЛИ".
- А ты, я гляжу, юморист…
Нет, я не юморист, просто не нравится, когда "тыкают". Почему бы начальнику, равному по возрасту, не намекнуть: "Я не какая-нибудь "тыкалка""?
Конечно, какой ты летчик и командир - покажет время, но как поставишь себя - тоже не последнее дело.
Букалов продолжал задавать вопросы, и я отметил, что он перешел на "Вы":
- Чем ВАМ запомнился восьмидесятый?
Появился щупленький хлопец в комбинезоне, в панаме, прошел к командиру, не спрашивая разрешения, наклонился над ним, стал что-то шептать. Комэска нахмурился, заспешил к выходу, коротко бросив: "Подождите". Я сел за его стол и уставился в летную книжку: "Боевой вылет на О.Б.Д.В. (Обеспечение боевых действий войск) Кабул - Кундуз - Шиндант - Кандагар - Кабул". Этот маршрут назывался "Вдоль забора"… Что он хотел услышать от меня о восьмидесятом?
…В том году, перевернувшем с ног на голову устоявшуюся жизнь, мы на "эртэшке" оказались в Джелалабаде, где до нас работал Паненко из Риги. Весь день предстояло висеть на восьми тысячах метров рядом с территорией Пакистана, обеспечивать войска связью.
Радиолокационный контроль за самолетами в этих местах отсутствовал, поэтому неудивительно, что Паненко зацепил границу. Понял он это, когда увидел у себя на крыле пару перехватчиков "МиГ-19", истребителей, поставленных нами в Китай и оттуда перепроданных в Пакистан. Летчики в кабине улыбались и показывали знаками: "Следуй за нами".
Паненко и его ребята растерялись. (Это вам не в Риге, в кафе при свечах с уютными столиками, под мирным небом!) Очередь перед носом из пушки тридцать седьмого калибра отечественного производства показалась ребятам достаточным аргументом, чтобы взять курс на Пакистан…
Неизвестно, чем бы дело кончилось, не подвернись спасительная облачность. Рижане провалились в нее и, по их рассказам, не помнят, как оказались на своем аэродроме. Примерно в это же время вертолетчики в районе Файзабада "отработали" "эрэсами", начиненными иголками, напоминающими патефонные. Трупы были похожи на решето, и Запад сразу поднял шум о варварском оружии русских. Из Москвы срочно прибыл Силантьев. Он курировал Афганистан и отвечал за все операции.
Слава Гайнутдинов повез на своей боевой машине высокого гостя. Уже на снижении, перед аэродромом, Слава заметил вооруженных всадников и… не выдержал. Атака была проведена мгновенно, из всех видов бортового оружия. Кто видел залп "нурсов" из вертолета, может представить, что испытал военачальник в кабине "Ми-8".
- Ты знаешь, сукин ты сын, кого везешь? - выговаривал он Гайнутдинову на земле. - Двое суток ареста за геройство. Еще трое - за точный залп. Ну а благодарность твоему командиру за высокую выучку летчиков передам лично.
Генерал, конечно, остыл через часок, но все же командира полка спросил: "Что за головореза ты мне подсунул?" И уже через месяц, в Москве, сам Силантьев с удовольствием рассказывал о своем приключении. Болтали, что Брежневу поставляли не только сведения общего характера, но и жареные факты, и генсек любил демонстрировать окружающим свою осведомленность.
Этот случай (Гайнутдинов еще не был Героем Союза) обвенчал Славу со славой: молва о нем ходила повсюду. И уже, конечно, он был летчиком, как говорят, "от бога". Мог прилепиться к отвесной скале одним колесом, сесть на крохотную площадку на большой высоте, умел выжать из машины все, на что она способна: война снимала всякие ограничения. Погиб нелепо: буквально на следующий день он должен был убывать в Москву, на учебу в академию. "Крайний раз" оказался для него роковым. На "Ми-24" он создал слишком большую перегрузку в момент вывода из пикирования - несущий винт при этом перерубил собственную хвостовую балку. Вячеслав успел выругаться, и сказал в эфир: "Прощайте!"
Эскадрилья Гайнутдинова первой начала боевые действия в Афганистане. Здесь, среди запыленных, отвердевших от зноя дорог и троп, столкнулись два разных времени: индустриальная держава против конников с карабинами и саблями бросила крылатые силы, увешанные новейшим вооружением. В горных долинах запылал огонь, потянуло запахом жженого человеческого мяса - на пиршество, поближе к жилью, стали слетаться стаи хищных птиц…
В чужой далекой стране прозвище "Гайнутдин" стало широко известно. Голова летчика оценивалась в десяток миллионов "афошек". Впрочем, моджахеды сразу же поменяли тактику: они уже не собирались в конные отряды, а создавали малые, мобильные группы. Гайнутдин, предки которого, как и его враги, почитали Аллаха, оказался изобретательным: к вертолету подвешивали дымовую шашку, и он "падал", будто подбитый. Легкая добыча на самом деле становилась приманкой для воинов ислама; тут же из-за холмов выскакивали "полосатые", ощетинив жерла смертоносных "нурсов"…
…Я стоял в Кокайтах, со своей эртэшкой, собирался вылетать в Ташкент. К самолету подошел невзрачный на вид парень, в затрепанной летной куртке:
- Командир, как улететь в Ташкент?
- Никак. У нас спецсамолет, пассажиров не возим.
- Выручай, два дня пропадают… Жену погладить, детей посчитать…
- Из какой части, как фамилия?
- Гайнутдинов.
- Да ну? Что же ты молчишь, как рыба об лед?
В Кокайтах он садился на своей "восьмерке" буквально перед нами, с пробитыми пулями топливными баками. Мы слышали в эфире, как вертолет запрашивает внеочередную посадку, и затем наблюдали шлейф, который тянулся за ним сзади. Как я мог отказать такому человеку? Посадил его в кабину, на место правого летчика: "Можешь рулить до дома сам". Славе не приходилось пилотировать самолет, но схватывал он все буквально на лету, вцепился в штурвал мертвой хваткой и не отпускал его до посадки в Тузеле. Самое удивительное - сажал самолет без моей помощи, вслушиваясь в подсказки по переговорному устройству. Совсем не могучий на вид парень обладал необъяснимой выносливостью: в этот день он уже успел сделать несколько боевых вылетов. В кабине для него, казалось, переставало существовать все на свете. Он сливался с машиной, не отрывая взгляда от приборной доски, - настоящий кентавр: одна часть - тело, другая - самолет…