- Нет, таких, как этот, больше нигде не видел, - говорит он неторопливо, затянувшись сигаретой. - Фамилию его никогда не забуду - Дробеньков. У нас в полку даже единицу тупости вывели: "один Дробень"… Вроде и хитроватый такой, пронырливый. С утра озабочен - на что глаз положить, а к вечеру - как унести. Любил бочком подкатиться к толпе, послушать, о чем говорят. Вдруг что полезное? А для него специально разговор приготовлен. Один говорит другому: "Ты что, не знаешь приказа министра обороны? Все ордена, какие есть в семье, - отца, деда, к празднику надевать. Чтобы люди не забывали…" Что вы думаете? Дело было перед Седьмым ноября. Пришел на праздничное построение - вся грудь обвешана… Другой раз явился к командиру перед отпуском - три литра спирта требует: "Я слышал, всем к отпуску положено".
Все смеются, а я вспоминаю нашего камчатского замполита, любившего повторять: "Армия - сколок народа". Да и сам-то он был тоже из народа… Единственный замполит из всех, кого я знал, не умеющий складно говорить. Его простой, корявый, рабоче-крестьянский язык нуждался в дополнениях. Матом он совсем не ругался, не положено. А связки слов требовались, "не можно" в авиации без связок.
Вместо "запрещено", он говорил "не можно", а чтобы речь лилась без лишних запинок, пересыпал слова переделанным на собственный манер ядреным русским матом, ставшим скороговоркой. На эскадрильском строевом смотре он выговаривал бортовому технику, который встал в строй с двумя галстуками на шее: "Валентин, бе-ныть… Ты, бе-ныть, хоть три галстука одень, выше тройки, бе-ныть, я тебе, бе-ныть, за внешний вид не поставлю".
Он был податливым, бесхребетным мужиком, жил с летчиками мирно и знал, что в курилке его величают "Бе-ныть". Один раз вызвал повальный смех на построении. Эта его речь была незабываемой. Замполит "стругал" нас, молодежь, за неаккуратное проживание в общежитии.
"Что творится, бе-ныть, в общаге? Понамусорят, понаблюют! Понимаешь ли… Культура, она, бе-ныть, с детства, дрень ее в корень, прививается…"
В лучшие времена я любил вспоминать о нем в курилке, но сегодня не было настроения.
Аню я отвез в Ташкент на собственном самолете и теперь не мог найти себе места. Врачи уверяли, что ей до полного выздоровления потребуется пара недель, и я при каждом случае бежал к Санникову, чтобы он поставил меня в план на Ташкент.
Схожу-ка я к Пал Палычу, покалякаю с ним, он должен быть дома. Не без Пашиной легкой руки я теперь - командир отряда. "Что ты хочешь, орден или майора?" - спросил он меня, когда пришел приказ о моем назначении. "Конечно, майора", - ответил я, не задумываясь. Бумаги на звание ушли до обстрела, но теперь-то мне все это было глубоко безразлично. Уволиться из армии проще было капитаном, майором надо тянуть до сорока пяти лет или заболеть.
Аэрофлоту больные летчики не нужны, не нужны там и алкоголики… Поэтому, так или иначе, мне предстояло высчитать "квадратуру круга", вырваться в небо, поменяв погоны на нашивки. Но это в будущем…
Пал Палыч не один. Чернявый, чисто выбритый мужчина мерил шагами прихожую Санникова.
- Знакомься, Дрозд. Инспектор из Ташкента, полковник Шуленин.
Инспектор с такой странной фамилией пожал мне руку, и я понял, что пришел не ко времени.
- Нет, нет. Ты как раз вовремя. - Остановил меня Паша. - Бери плановочку, прикинем полеты.
Я взял на столе карандаши и резинку, присел.
- Рисуй разведку погоды - меня…
- Подожди, Пал Палыч. Давай-ка я диктовать буду. Все-таки я приехал проверить ваш командный состав…
- Кто это нас тут проверять будет? - загремел Пал Палыч и вскочил со стула. По его растопыренным пальцам я понял - он готов к прыжку. Я попал на веселый аттракцион, покруче, чем в курилке.
- А ты представление имеешь, как здесь летают, полковник? Я тут каждый день кручусь, штаны протираю, а ты прилетел на войну посмотреть и - проверить? Дрозд, рисуй меня проверяющим, посмотрим его, а потом решим, что с ним делать. Как приехал, так и уедешь, шустряк, твою маму…
Плановичку мне негде было раскинуть. На столе стояли бутылки и закуска. Я понял, что диспут обещал стать затяжным, и, зная Пашин характер, мог предвидеть финал. Если полковник не станет уступчивым - может схлопотать от Паши на всю катушку, но, скорее всего, даст себя уговорить. Это ему не Союз и даже не Ташкент, из которого он прибыл.
Пока образовалась пауза, я осторожно выскользнул в дверь, пообещав зайти позже. Надо - вызовут.
Меня уже разыскивали. Опять потребовался Анисимову. Что на этот раз он мне приготовил?
- Дрозд, какой у тебя допуск на взлет в тумане? - спросил новый командир, приблизившись ко мне вплотную.
- Триста метров видимости, - ответил я, прикидывая в уме теперешнюю, реальную видимость (где-то около 50 метров).
- Сейчас взлететь можешь?
- Могу.
- Надо срочно лететь в Кандагар. Справишься?
- Товарищ командир, вернусь - возле какой стенки становиться?
- А ты злопамятный. В Джелалабад отправлю на два дня. Позагораешь на солнышке, - миролюбиво закончил Анисимов. - Повезешь группу военной прокуратуры из Москвы. Будет там разбираться с нашими стратегами. Сто человек положили на перевале, уцелел из всей роты один - лежал под трупами. Рассказал, что работали люди в черной форме, сняли боевое охранение, окружили и расстреляли всех в упор…
…Мы выруливаем со стоянки и медленно, со скоростью тихо идущего человека, выкатываемся на рулежку. Синие огни, обозначающие рулежные полосы, видны хорошо. Мы скользим в белом, нереальном мире, поглотившем нас вместе с самолетом, и только эти огоньки, медленно выплывающие из тумана, указывают нам направление. Фары в таких условиях бесполезны - свет растворяется в насыщенном парами воздухе так же, как одна жидкость в другой. Луч отражается от мельчайших невидимых глазу капелек, превратившихся в экран, и делает "молоко" еще более густым и непроглядным.
Наконец мы выкатываемся на взлетную полосу: здесь по краям белые огни, они более мощные, но их свет делает видимость еще хуже: я вижу впереди только второй фонарь.
Не напрасно мы тренируемся, взлетая под шторкой, в условиях нулевой видимости, используя только курсовые приборы и авиагоризонт. Сейчас это может пригодиться. Я устанавливаю на задатчике компаса курс взлета, выставляю машину в строгом соответствии с этим направлением. В процессе разбега будут заметны отклонения стрелки курса, и я должен исправлять их, чтобы самолет оставался в центре полосы. В этом случае я смотрю только на приборы, мой летчик - на фонари. Несколько неточных, несвоевременных движений - и мы за фонарями. Как говорит Веня: "Высылайте запчастя, фюзеляж и плоскостя…"
Я уверен в себе. Ветра нет, "молоко" в свете фонарей клубится застылое - нет бокового сноса, самолет легкий, не загружен.
Нам разрешают взлет, начинаем разбег. Я держу штурвал полностью от себя, чтобы прижатое к бетонке переднее колесо давало большую устойчивость.
Скорость медленно нарастает. Удерживаю самолет на линии взлета, приковав все внимание к стрелке курса. Главное - направление. "Скорость отрыва!" - кричит мне техник, и я через десяток секунд подаю штурвал на себя - самолет, как лягушка, прыгает с брюха и переходит в набор высоты. Боковым зрением вижу, как сполохи фонарей в клубах тумана пропадают внизу… Полторы минуты, и мы выскакиваем в синеву: солнце бьет нам в глаза, под нами белая пелена облаков, словно куски изорванной рубашки прикрывают кое-где бугристые телеса гор.
- "Кабул - круг", верхний край тумана - двести метров. В зените ясно, видимость - миллион, полет спокоен… - докладываю я руководителю. В кабине у ребят легкое настроение, мы будто вырвались из долгого плена…
…Возвращаемся из Кандагара к ночи. Туман к этому времени рассеялся. У нас на борту - заместитель главкома Воздушных сил Голубев, ведомый знаменитого Покрышкина. Он в обыкновенном летном комбинезоне и полевой зеленой фуражке - совсем не генеральская стать.
Вслед за нами, после того как генерал уезжает, заруливают одесситы - экипаж, заменивший Ласницкого.
Веня бежит от них с сообщением.
- Командир, "Одесса" пулю поймала…
- Где?
- В Баграме, над дальним приводом. Пробила столик радиста, ударилась о связную станцию и свалилась ему за шиворот, тепленькая…
Формально я отвечал за подготовку экипажа. Когда давал контрольные полеты летчику, все, как говорят у нас, разжевал. Но кажется, этот одессит какой-то заторможенный. Хотя его можно понять: вот так, за один день трудно сломать старые привычки.
Начинаю пытать командира: "Какая высота была над приводом?" Говорит: "Тысяча метров" (а нужно полторы!).
- Где ж была твоя голова? - спрашиваю радиста.
- На столике, командир! - весело отвечает парень. - За одну секунду до выстрела - на столике. Вы же знаете, перед посадкой обычная поза радиста: "Жду продовольствия". Тут ко мне штурман обратился, я поднял голову - чувствую, удар: что-то горячее за шиворот упало… В моем столике - дырка, а секунду я помедли - была бы в голове… - Радист протянул мне кусок расплющенного металла. - Просверлю дырочку, повешу себе на шею.
- Повесь ее своему командиру на одно место и напиши на ней: "Тысяча пятьсот метров", - посоветовал я, внутренне оценив неистощимый юмор одессита.
* * *
…Вечером у себя в комнате мы перетряхиваем зимнюю одежду. Понабирали лишнего: шинели, шапки, теплое белье. Все это стоило кое-какие афгани, а завтра утром нас в Джелалабаде будет встречать Никель.
Этот сорбоз встречает каждый самолет в надежде чем-нибудь поживиться. Он носит в кармане толстую пачку афганей и скупает у советских все, чтобы в городе продать дороже. Особенно с большой охотой берет сковородки, кастрюли, чайники. Этот металл здесь, в Афгане, особенно в кишлаках - огромная ценность. Один афганский майор, окончивший у нас Академию имени Фрунзе, сказал мне: "Вы самые богатые в мире".
Я привык с детства считать, что мы "самые". Но самые сильные, самые свободные и самые не такие… потому что нам плевать на богатство. Я ему сказал об этом, но он стал настаивать: "Назови мне другую такую страну, где в пятимиллионной армии вся посуда: ложки, вилки, кружки, чашки - из алюминия?"
Я почесал затылок и ничего путного ответить не мог.
Никель потому и был "никелем", что подходил к каждому самолету и спрашивал: "Никель есть?" Он скупал все, что имело металлический блеск: кастрюли, сковороды, чайники. Пожалуй, на любом аэродроме можно найти афганца, похожего на нашего приятеля. Самое примечательное у Никеля - большой рот. Стоит ему улыбнуться - весь жевательный набор, чуть выставленный под углом вперед, является во всей красе. Редко посаженные длинные зубы похожи на кузнечные щипцы, которыми хватают раскаленные детали. Без улыбки нет коммерции, поэтому Никель держит свой инструмент согласия в обнаженном виде. Русским сорбоз владеет сносно, по принципу: "Говорю, что слышу". На наше традиционное: "Как дела?" - отвечает нашим ядреным, забористым: "З…с!", разве что без мягкого знака на конце. Впрочем, так же отвечали и большинство афганцев. Простой люд быстрее усваивает наши ругательства. Русские "связки слов" объемны, слышатся громче других… Особенно мастерски грамматикой в стиле "е-пэ-рэ-сэ-тэ" владеют бачата - стайки грязных, оборванных мальчишек, обследующих аэродромные свалки. Эти попрошайки подбирают все: от пустых консервных банок до кусков древесины. Близко к самолетам их не пускают. В грязных торбах среди мусора могут находиться пластиковые мины.
Афганский сорбоз - сначала мусульманин, затем торговец и уж затем, некоторым образом, солдат. Он сидит в аэродромной лавочке, принадлежащей офицеру, и не забывает интерес собственный - ему проще вступить в контакт с советскими.
Когда солнце уже достаточно низко, вечерний намаз не застанет врасплох солдата. Куда бы ни отправился он в это время, прихватит с собой под мышкой маленький коврик, свернутый в рулон. На стоянке воин аккуратно разложит подстилку, опустится на колени, обращаясь лицом к солнцу; все вокруг для него перестает существовать. Со священным именем Аллаха на устах он припадает к земле, творя молитву, и вряд ли прервет ее, если начнется обстрел… На моих глазах офицер ударил солдата кулаком в лицо. Сорбоз в форме из материи, похожей на нашу мешковину, неправильно подошел…
Афганские летчики одеты в удобную, великолепно сшитую синюю форму из тонкого сукна, перед которой наша, зеленая, выглядит нелепо. Мы помогаем нищей стране, где офицеры ее армии получают в пять раз больше, чем мы - в великой державе…
* * *
С приходом холодов к нам зачастили артисты. Для ансамбля "Пламя" был сооружен помост из досок под открытым небом. Печальный голос пел о снеге, который кружился, не таял: "Заметает зима, заметает…" Летчики, сидевшие на длинных скамьях, подхватывали слова и пели вместе с солистом. Здесь не было человека, который бы не тосковал о русской зиме и белых просторах. Артистов на руках сняли с помоста, повели к накрытому столу.
Только к вечеру следующего дня они смогли как-то прийти в себя после застолья. Музыкантам с трудом удалось вырваться из гостеприимных объятий летчиков.
Кобзон пел в клубе - большой палатке, где помещался весь полк. В Кандагар знаменитость возил наш экипаж. Артист, вернувшись в Кабул, сказал летчикам под впечатлением от воздушной акробатики: "На сцене я герой, в воздухе - г…к". Перед выступлением Кобзон заверил собравшихся, что его люди будут делать все, что мы попросим.
Ансамбль песни и пляски Киевского военного округа после выступления приземлился за столом в нашей комнате. Мы успели выпить по рюмке - прибежал посыльный. Нас срочно поднимали в воздух. Снова обстреливали штаб армии, и нам нужно бросать осветительные бомбы над городом. Артисты, парни, видать, не робкого десятка, пожелали посмотреть на ночной Кабул сверху. Они отправились с нами на стоянку. Три раза за ночь мы взлетали, и три раза они поднимались с нами на восемь тысяч, жадно смотрели вниз, на нереальную, фантастическую картинку ночного Кабула, раскинувшегося среди черных холмов. У нас под брюхом - четыре бомбы, бросали по одной. Отделившись от самолета, бомба разрывалась и рассыпала парашюты с горящим осветительным составом. Парашюты опускались восемь минут, выхватывая из объятий темноты горы, окружавшие столицу… Как елка в новогоднюю ночь, полыхал Кабул, мы висели на высоте и зажигали отсюда эти яркие "бенгальские" огни, падавшие к земле.
Мы все это видим через день, и можно только позавидовать восторгу наших гостей. Ребята, уже не молодые, вряд ли в своей жизни увидят что-нибудь подобное.
Утро заканчиваем за столом. Завтрак с рюмками и песнями… Экипажи просыпаются, а мы и не ложились.
Вскоре артисты прощаются, оставив нам подписанную на память пластинку, а мы падаем по кроватям. Кто-то крутит ручку настройки приемника, в комнату врываются звуки траурной мелодии… "Постой, постой, - кричу я, - найди эту станцию!" Я не ошибся.
Передают правительственное сообщение. Скорбный голос диктора сообщает о смерти Брежнева.
Я сажусь в постели и нервно перебираю пальцами одеяло… Кто придет, кто станет у руля? Где-то на донышке, в самых дальних тайниках зреет мысль: может быть, это будет человек умный и прекратит эту афганскую бузу? Завтра нужно взять свежих газет и посмотреть, кто первым подпишет некролог. "Вот увидите, это будет Андропов", - авторитетно заявляет Веня со своей койки. С ним никто не пытается спорить.
Наш генсек - покойник… Но разве при жизни он уже не был им? Когда я видел его на экране телевизора выступающим, мне хотелось куда-нибудь спрятаться… Слова, туго спрессованные в знакомые предложения, ворочались, словно громадные глыбы, катились и падали из-за какой-то заоблачной выси в пустоту зала, где шевелились и шелестели ладонями тени…
Сколько усилий требовалось этому человеку, чтобы читать с бумажки о великой созидательной силе народа! Внизу, перед его трибуной, - люди, не устававшие слушать заклинания, ставшие привычными…
После этих длинных выступлений я почти физически начинал ощущать, что находился где-то по другую сторону реки, и если была страна мертвых, то все эти старцы, окружавшие генсека, жили там какой-то своей, кремлевской жизнью. У них была своя религия, свой бог, свои святые и угодники, и все это никакого отношения не имело к той стороне речки, на которой я находился.
Мне представлялась моя необъятная страна с южных гор до северных морей, где на востоке просыпаются, а на западе только ложатся спать, где самая современная авиация крадет время у пространства, где космос стал ближе, чем сама земля, по которой ходили ее люди. И такой страной управляют старые, никчемные маразматики? Откуда-то из потаенных глубин во мне ширилось, росло незнакомое: это было похоже на просветление, когда, наконец, видишь с полной ясностью то, на что натыкаешься каждый день. Мы живем во времена великих теней. Эти "великие" сознательно построили "страну мертвых" при жизни в надежде стать бессмертными… Другого способа у них просто не могло быть. За это надо платить чудовищную цену, и мы не скупились…
Скорее всего - я и все, кто был рядом со мной по другую сторону реки, были ничем не лучше "кремлевцев".
Наверное, я - маленький росток, отпочковавшийся на отмирающей коре. Тихо, втайне, я негодовал по поводу закостенелой среды обитания, но на партийных собраниях говорил "что положено". Значит, практически мы все - по одну сторону речки. Здесь - просто оптический обман: я вижу "их" со стороны, а "они" себя - не видят. Разве всех нас не научили представлять наши дела и мысли бессмертными? Мы хотели забыться в мечте, но в чем-то жестоко просчитались. Мы никогда не заботились о жизни, мы не умели ее строить, не могли целиком отдаваться ей. Зато научились уходить от нее. Нашим родителям и дедам было уготовано умирать на пирамидах бессмертия, а нам - лишь на какой-то миг дано заглянуть под этот покров тайны…
Я строил какие-то свои планы и вдруг, в один миг, отчетливо представил себе, как они хрупки! Я видел себя совсем в новом качестве, меня не устраивала моя теперешняя жизнь, но чтобы заново родиться там, дома, прежде мне предстояло умереть здесь…
И все-таки, кто мы тут, в Афганистане?