- Да столько же, сколько вы на пенсии. Я же за месяц до вашего ухода пришел. Мне ж тогда шестнадцать было.
"Поди тут, вспомни", - усмехнулся Илья Тихонович и спросил:
- А кто начальниками в новых цехах?
- В одном-то Сизов Павел Павлыч…
- Павел?! Ну, прощай, брат! Мне обязательно надо увидеться с Павлом.
В пору Ильи Тихоновича Сизов работал мастером. Он нисколько не постарел за эти годы, только почему-то растолстел.
- Тихоныч, батюшки! - воскликнул Сизов и хлопнул себя по жирным ляжкам. - Как живется-можется?
- А что у меня? Здоров мало-мало - и ладно.
- Да нет, ты прямо-таки молодцом выглядишь.
- Да уж чего там! Расскажу тебе анекдот. Один пенсионер, понимаешь, договорился с какой-то женщиной о свидании. А она на пятом этаже жила. Поднялся, значит, на своих двоих. Едва-едва. Стоит у ее двери и отдышаться не может. Сердчишко: ек-ек-ек, вот-вот разорвется. И думает: "Господи, зачем это я приплелся сюда? Что мне тут делать?" Никак вспомнить не может.
К ним подошли двое пожилых рабочих.
- Нет, ты прямо-таки прекрасно выглядишь, - не унимался Сизов. - Какой он - старик. По-моему, просто притворяется.
Как-то так получилось, что каждый говорил что-нибудь веселое, все смеялись. И больше всех смеялся Илья Тихонович. Было ему сейчас легко и весело.
- Покажи-ка лучше свое хозяйство.
- Пошли. Могу сообщить, что один наш цех дает мебели куда больше, чем вся фабрика в твое время. Вот так!
Возле стены стояли непокрашенные тумбочки. Молоденькая работница держала в руке прибор, похожий на паяльную лампу, и водила им в разные стороны; на дереве появлялись темные линии.
- Разбрызгивает краситель. Чтоб рисунок был. А вон там… мебель лаком покрывают.
У металлического сооружения, похожего на кабину без одной стенки, стоял человек; слышался гул, казалось, за кабиной переваливается что-то слишком тяжелое, большое. Подошли еще к какой-то незнакомой машине. Тут вот и произошла эта неприятная история, которая надолго оставила в душе старика тягостный осадок. Все началось с того, что он увидел знакомого по имени Димка. Хотя, впрочем, какой уж Димка, Дмитрий Батькович, - усы, легкие морщинки на лице. Даже брюхо отростил. Смотри-ка ты!.. И костюмчик - одно загляденье, будто не на завод пришел, а в театр.
- Все стоишь, прохлаждаешься, ядрена-палка!
Зря он это сказал. Надо бы поздороваться и пройти.
- А что, лежать прикажешь? - грубовато отозвался Димка. - Заходи вечером, старый чалдон, пивком угощу.
Это было уже слишком. Тут Димка тоже перехлестнул. Надо бы как-то полегче.
- Понужать тебя некому.
Илья Тихонович по старой привычке разговаривал с Димкой снисходительно.
- Да ты что задаешься-то? - ухмыльнулся Димка. - Что тебе надо от меня?
Сизов как-то странно заулыбался, не то укоризненно, не то виновато - не поймешь.
- Пора бы и за ум браться. - Илья Тихонович слегка толкнул Димку в плечо. Вернее, хотел слегка, а получилось почему-то грубо. Можно подумать, что ударил. И чтобы как-то оправдать свой поступок, резко сказал:
- Все лоботрясничаешь.
- Иди-ка ты… знаешь куда?! - начал злиться Димка.
- Пойдем, пойдем, Тихоныч! - Сизов взял гостя под руку. - Что это ты?..
- Такого и урезонивать без толку. Взбуривает еще. - Старик сказал это вроде бы шутливо, а получилось как-то натянуто.
Потом Илья Тихонович - даже дома - будет со стыдом вспоминать, как толкнул Димку, ни с того ни с сего обозвал его лоботрясом, хотя, по словам Сизова, Димка теперь "не так уж плохо работает", и то, что он был когда-то "с ленцой", уже ничего не значит.
Ему казалось сейчас, что сам он дурно, примитивно выглядит: в стоптанных, грязных сапогах, помятом пиджачишке, в кепчонке с кривым козырьком. Еще подумают, что налакался. А пускай думают, важно не то, что о тебе думают, а что ты сам о себе думаешь, каков твой поступок в действительности.
- Ну вот так у нас, - устало улыбнулся Сизов, сказав несколько слов в защиту Димки. - Слушай, а ты помнишь Александра Александровича Бирюкова? Да-да, того самого! Так вот, в позапрошлом году он ушел на пенсию. И, ой, потеха! - Сизов засмеялся, прикрывая рот ладонью. - Совсем вроде бы умом тронулся. Вздумал, понимаешь ли, у себя в огороде кукурузу выращивать.
- Что ж тут смешного?
- Да нет, ты послушай! Садит каких-то зерен десять, не больше. Огородишко у него с ладонь. А надо и картошку посадить, и помидоры, и всякую всячину. За своими десятью кукурузинами ухаживает, как за дитем, ей-богу. И удобрениями пичкает. И воду из кувшинчика льет. Книжонок всяких о кукурузе накупил. И, надо сказать, кукуруза у него очень хорошая вырастает. Куда лучше, чем в колхозах. И вот показалось ему, будто он научное открытие сделал. Ну совершенно уверился в этом человек. И начал, требовать, чтобы изучали его опыт и писали о нем в газете. Жаловаться всюду начал. А жалоба есть жалоба. Стали к нему разные комиссии приезжать. Поглядят, поглядят, пощупают кукурузу-то, да и уезжают. Никакого открытия-то нет. А Бирюков все пишет и пишет по начальству. И теперь про него говорят: "Это тот, на кукурузе помешанный".
В новом клубе, построенном на месте, где был когда-то небольшой красный уголок, Илье Тихоновичу понравились и прохладные светлые залы, и кресла, и люстры.
- Недавно старичков наших по местному телевидению показывали, - проговорил Сизов. - А вот тебя, самого старого, и не было.
- Больно кому интересно на рожу мою смотреть.
Между окнами - щит из фанеры, наверху крупные буквы: "Что было, что стало".
- Узнаешь? - спросил Сизов.
На щите выцветшая, с помятыми углами фотография. Эта фотография появилась давно, до войны еще. Однажды у директора собрались первые стахановцы фабрики. Поговорили, малость поспорили. А после совещания сфотографировались. Во втором ряду посередке восседает Илья Тихонович, серьезный, соответственно моменту, чубатый, с веселыми глазами.
- Надо бы прилепить сюда и фотографию фабрики. А то цифры одни.
- Да фотографию никак не найдем.
- Можно найти. Возле моста учитель Панфилов живет. У Панфилова этого есть братан Андрей. Этот самый Андрей в сороковом году женился на Бубновой Валюшке. Так вот у той Валюшки дядя в фотографии робил. В тридцать втором году, как раз перед маем, помню, дело было, его к нам на фабрику пригласили. И он тогда много разных снимков делал…
- Все стоишь, Ефросиньюшка? - сказал Илья Тихонович, зайдя в проходную.
- Все стою, Тихоныч. Стою, сижу да хожу. На старости-то разминаться надо. Так врачи говорят. Барышникова Андрея Нилыча помнишь, небось?
- Ну!
- Так вот, в позапрошлом годе ушел он на пенсию. Животины, конечно, никакой. Квартирка с паровым отоплением и всякой такой штуковиной. Делать, в общем, нечего. И совсем изнахратился мужик. Лежал, понимаешь, лежал, взял да и помер. Сердце от недвижимости остановилось.
- Сказывай!
- А чего сказывать… Моей сестре Шурке подружка говорила, а той подружке - сын Нилыча. Без брехни.
- Жаль Нилыча. Мог бы пожить еще. Ну, прощевай! Видно, больше не увидимся.
- А что так?
- Не до того будет. Жениться думаю. И все вот приглядываю, какая помоложе да покрасивей.
Ему опять стало весело и легко. Ну прямо как когда-то в молодости. "Побыл вот тут совсем немножко и вроде бы омолодился. Все ладненько…"
И чтобы доказать самому себе, что он действительно омолодился, Илья Тихонович опять начал похохатывать.
Ефросинья сделала вид, будто верит ему:
- Так оно! Чо брать, каку попало.
- Значит, стоишь? Ну стой, стой, - милостиво разрешил он и, выйдя на улицу, проговорил: "Тоже болтлива стала".
"Нет нынче красивых баб, - неожиданно подумал старик. - От чего бы это?" Ему казалось, что в пору его молодости женщины были значительно красивее. Но он понимал, что ошибается. Еще лет десять назад он от нечего делать стал просматривать старинные фотографии и удивился: девушки, которыми он увлекался когда-то и на которых готов был богу молиться, показались ему какими-то несимпатичными, так себе.
С лица его все еще не спадала улыбка, но легкости он уже не чувствовал, опять подступила знакомая болезненная тяжесть, даже большая, чем прежде. Хочется лечь. Вот и поташнивать начало. Ему казалось, что он до самого дна исчерпал всю свою веселость и бодрость.
"Нет уж, робь, пока робится, гуляй, пока гуляется".
Была в меру тихая, теплая погода, когда можно идти в одной рубашке - не холодно, и можно надеть пиджак - не жарко. Приближался вечер. Пахло цветами и еще - вот чудно! - кошениной. На асфальте дороги, смоченном поливочной машиной, длинные солнечные тени домов, столбов и заборов. Город выглядел почему-то печальным. Илья Тихонович подумал, что еще может чувствовать запахи, чувствовать печаль, и это его обрадовало.
С трудом влез он в автобус и, плюхнувшись на сиденье, смотрел в окно на оживленный город и думал: нет, что ни говори, а жизнь все же хороша, заманчива, если даже у тебя не очень-то сгибается спина и плохо слушаются ноги.
КРЕПОСТЬ НА ПРИСТАНСКОЙ
1
Эту кривую улочку с бревенчатыми домишками, древними тополями и покосившимися заборами, расположенную у реки, называли Пристанской: когда-то дорога здесь вся была устлана досками и по ней ездили к пристани. В тридцатые годы пристань отодвинули за город, улица мало-помалу захирела, заросла травой, а название за ней осталось прежнее - Пристанская.
Зимой на Пристанской поселились двое приезжих - мать и сын Земеровы - Пелагея Сергеевна и Семен Ильич. Она была уже пенсионного возраста, но все еще молодилась: красилась, пудрила свое рыхловатое лицо с длинным носом. А ему давали кто тридцать, кто сорок лет, но не больше; был он хмур, молчалив, с нехорошим недоверчивым взглядом, слегка заикался.
Странно, диковато вели себя Земеровы: ни с кем не водили дружбы, жили замкнуто, ночью и днем держали на двух запорах ворота. Может быть, потому уличная сплетница Анфиса уверяла, что это вовсе не мать и сын, а полюбовники.
Все сходились на том, что Земеровы - люди с достатком. Они купили пятистенный, в три комнаты, дом, который стоял в глубине усадьбы, за кустами сирени, поставили новые ворота, высоченный забор, пристроили веранду. Сирень вырубили, посадили яблони и смородину. Анфиса, ходившая к Земеровым будто бы за солью, а на самом деле из-за великого любопытства, рассказывала, что у них "и ковры-то по всему полу понастелены, и мебель-то блестит, ну как зеркало, и телевизоры всякие".
Хозяин все делал один, только когда устанавливал столбы для ворот, ему помогала старуха. Он вообще был на диво трудолюбив: вставал раным-рано, начинал что-то строгать, пилить, тюкать топориком, в половине восьмого уходил на фанерный комбинат, где столярничал в цехе ширпотреба; возвратившись, копался в огороде, таскал воду, к зависти пристанских баб (им самим приходилось это делать), и снова орудовал пилой, рубанком, топором - ловко, молчком. И так до ночи.
2
Воскресное утро выдалось дождливое, сумрачное. Семен вскочил как по будильнику - перед пятью. До завтрака успел доделать крольчатник. Еще на той неделе он построил рядом с дровяником довольно просторную насыпушку с дверью и крышей, а сегодня смастерил клетки. Завтра можно будет сходить за кроликами - один старик обещал продать Семену семь самочек и самца породы "белый великан". Кроликов иногда выносят на рынок, надо покараулить и купить еще с десяток. Замечательное животное кролик: плодовит и жрет, что попало, даже ветки сирени и всякие отходы с огорода.
Во дворе повизгивал Шарик. Когда мать на минуту вышла из кухни, Семен набрал корок и бросил собаке. Пелагея Сергеевна кормила Шарика только раз в сутки, и то больше одними костями. Семен пытался сам кормить собаку, но мать всякий раз начинала ругаться.
Они молча сели завтракать. Разрывая крепкими зубами телятину, Пелагея Сергеевна сказала:
- По реке до черта бревен плывет. Так прямо, без всякого… плывут и плывут. Ловят мужики.
Пожевала и спросила:
- Слышишь?
- Слышу.
- Ну?!
- Что "ну"?
- Половить надо.
- Как же можно брать чужие бревна?
- А они ничьи. Так просто плывут.
- Кто-то же срубил. Сплавлял. Наверное, наш фанерный, а то деревообделочный или мебельная.
- Они же плотами, а эти так… по одиночке, неизвестно чьи.
- Оторвались, значит. Весной часто отрываются. А все одно, мам, лес государственный. За это по головке не погладят…
- Перехватывают же другие. За городом, на бережке, вон какие кучи лежат. Мужики выловили. Это такое богатство.
- Сдавать будут.
- Ну еще бы! Так прямо и будут. Для того и повытаскивали. С одним я тут беседовала. Седни же, говорит, надо все бревешки к себе приволочь.
- Этот лес государственный, мам.
- Может, и сплавщики-ротозеи отпустили. Тока нам-то че до этого. Все одно бревна пропадут.
- Я скажу седни начальству, пусть выясняют, чей это лес.
- Не мели! Будто твое начальство не знает. Бревна ничьи, я тебе говорю. Река их унесет черт-те куда, все одно потонут.
- Нет, такая работенка не по мне.
- Чего трусишь! - Она глядела на него пренебрежительно. - Все одно уплывут, говорю, и потонут где-нибудь. Таких бревешек тыщи.
- Пусть хоть миллионы.
- Хм.
- Этим делом я заниматься не буду.
Семен вздохнул.
- Не будет, смотри-ка на него! У самой реки живет, называется. Рыбешки и той не можешь словить. Сетями весь чулан завалил.
- Запрещено сетями. Браконьерство называется. Это у нас там, на Крайнем Севере, можно.
- Не буровь! Одну маленькую поставишь - эка беда.
Он ответил, что не будет ставить ни большую, ни маленькую. Мать назвала его размазней. Семен нахмурился, и до конца завтрака они молчали.
Встав из-за стола, оба торопливо засобирались. Он испуганно посматривал на нее, пытаясь определить: сердится мать или нет. С детских лет Семен трепетал перед нею и сейчас, возражая, чувствовал какое-то крайне неприятное - тягостное нервное напряжение. Даже голос прерывался.
- Буду я ставить себя под удар из-за какого-то десятка паршивых чебачишек. Здесь же тока чебачишки. А рыбнадзор мечется. Уж лучше так пороблю.
Мать впервые за все утро улыбнулась.
- Вот что… Не славно у нас получится. Надо б дом этот не на меня, а на тебя записать. А новый - на меня. Квартирантов-то лучше б на мне числить, с меня спрос какой.
- Сейчас уж поздно, - печально отозвался Семен. - Не дотумкали раньше.
Дом продавали на окраине города, где по одну сторону дороги было старинное кладбище, обсаженное соснами и заросшее кустарником, а с другой стояли маленькие, древние, кое-где вросшие до окон в землю дома, с резными, по-сибирски широкими снизу наличниками.
- Уж больно долго добираться приходится, - проговорила Пелагея Сергеевна. - Но дом, я те скажу, хорош. И просят недорого. Как рядиться буду - помалкивай, а то все дело попортишь.
Еще зимой Земеровы начали подыскивать второй дом, десятки продажных домов осмотрели, но все как-то не везло им: то одно не подходило, то другое.
- Вон тот, - Пелагея Сергеевна указала на крестовик, рубленный, стоящий через дорогу от кладбища. - Скучная улица, а название, смотри ж ты, какое хорошее - Луговая.
Дом выглядел не ахти как: покрыт толем, ворот нет, вместо них - жалконькая кривая калитка; ни сарая, ни хлева, ни дровяника, только нужник. И все же Семен заволновался. Хозяин просил две тысячи с половиной, а дом стоил куда больше. Не беда, что вокруг него голым-голо. Тот, на Пристанской, у прежнего хозяина выглядел тоже не очень-то. Его купили за две тысячи восемьсот, а сейчас за него больше четырех дадут. Здесь и огородище вон какой. Конечно, лучше бы не было кладбища. Но мать сказала, что хоронить тут перестали еще в двадцатых годах. В километре от кладбища стояли четырехэтажные дома - там строился новый поселок, названный Большим по имени Больших лугов, расположенных к востоку от города. В газете писали недавно, что строить многоэтажные дома будут, в основном, в Большом поселке. На Луговой заасфальтировали дорогу, по ней ходят редкие пока еще автобусы. Но лет через пять-десять Луговая станет оживленнейшей улицей и тогда крестовику не будет цены.
Подойдя поближе, Семен отметил: двери, наличники и рамы сделаны грубо. "Легче будет торговаться".
Хозяин, пожилой, неопрятный мужик с жалкими глазами, был заметно глуп. Он все нахваливал огород - "вон какой большой" - и говорил, что в доме можно держать квартирантов.
- Уж страшно дорого просите, - грубовато сказала Пелагея Сергеевна. - Прямо шкуру дерете.
- Да уж не шибко чтоб, - растерянно отвечал хозяин.
- Как это не шибко? Что это за дом? Что за место? Ни ворот тебе, ни дровяника, никакого лешего. Все тяп-ляп. И сам дом, если уж по чести говорить, почти рухлядь.
- Ну уж это вы слишком.
- Чего там слишком?! Нижние-то бревна подгнили.
- Что вы, господи! - испугался хозяин. - И вовсе не подгнили.
Семен дивился: до чего же ловка его мамаша, ей соврать - раз плюнуть.
- От центра вон как далеко. Сын у меня на фанерном робит. Попробуй-ка туда добраться - часа как не бывало.
- Да что вы! И полчаса хватит.
- Кладбище это. Каждый день гляди на мертвецов…
- Они ж не встают, - хихикнул хозяин.
- На базар - на автобусе. Паршивых спичек купить потребовалось - тоже в автобус влезай. Тут и денег не напасешься.
- В поселок ходите, там есть магазины.
- Ну да, шлепай по грязи-то. Колонка бог знает где.
- Говорят, будто вскорости там вон установят колонку. Это через дом.
- Э-э, милай, говорят, в Москве кур доят.
Семену не нравился вызывающий тон матери и вообще вся ее игра, и он предложил:
- Давайте осмотрим комнаты.
Пелагея Сергеевна зло глянула на сына.
- Горницу и боковушку занимают квартиранты. Холостяки, - пояснил хозяин. - Тут вот за стенкой Щука.
- Что? - переспросила Пелагея Сергеевна.
- Фамилия такая. Ефим Константинович Щука. Хохол. А туда, через коридор, Старостина Елена Мироновна. Оба, кажись, дома. Все кроссворды решают.
- На пару? - полюбопытствовала Пелагея Сергеевна.
- Да что вы, хи-хи, он старик.