- Тут, - усмехнулась она. - До чего же ты слабый.
- Я сла… слабый? Как… как ты сказала? Я слабый? А я вот могу еще все делать, даж тебя обнимать.
Семен обнял ее и поцеловал в волосы, так, по-дружески.
Алевтина прижалась своей жаркой щекой к щеке Семена и не то бормотнула что-то, не то простонала и стала жадно целовать его.
5
Первое, что ощутил он, проснувшись в воскресенье, это страшную стыдобу; слабость, будто при тяжелой болезни, разбитость и какая-то странная режущая боль в голове, заставляющая его вздрагивать и кривиться, - все было ничто в сравнении с этой страшной неотвязной стыдобой.
Мать куда-то ушла, и Семену пришлось встать, когда в окно постучали. Он распахнул створки и увидел Алевтину, она улыбалась ему нахально и многозначительно.
- Гостей не ждешь?
- Заходи, - уныло пригласил он и подумал: "Боже ж ты мой!"
Она вошла легко, пританцовывая.
- Приветик!
- Здравствуйте!
- Ой, какой ты сегодня ста-рый.
- Что ж делать.
- Не брит. Фи! Неинтересный.
Она ждала, когда он обнимет ее.
- И глядит, как медведь, вылезший из берлоги. Разве так встречают?
- Аля, я хотел, знаете ли, сказать… Я вчера…
Он конфузился чуть не до слез.
- Что? - она помрачнела.
- Мм…
- Ну, говори.
- Я виноват, - бормотал он, понимая, что виноват ничуть не больше ее. - Получилось как-то неладно.
- Так. Хм! Наконец кое-что прояснилось. Ты со мной не поедешь?
- Нет. Не по мне это дело.
- Это окончательно? Или после первой рюмки передумаешь?
- Окончательно, Аля.
- Ну что ж… - она прошлась по избе и остановилась у комода, на котором лежали дамские золотые часы, купленные Семеном в комиссионном по сходной цене.
- У такого жадины, как ты, и такие симпатичные часики.
- Нравятся?
- Говорю - симпатичные.
- Возьмите, если нравятся.
- А что? И возьму.
- Пожалуйста.
"Будто плата за вчерашнюю любовь". Он поморщился, она заметила это и спросила:
- Жалко?
- Вовсе нет.
- Нет так нет. А знаешь, ты глуп, как сто баранов.
Вечером пришел Яшка. Собака была отвязана и бросилась на него; Семен не успел крикнуть, как собака полетела, отброшенная Яшкиным сапогом, и забилась в конуру, повизгивая.
Яшка подошел к окну, поманил Семена пальцем, как манят маленьких.
- Выдь на минутку.
Семен вышел.
- Как делишки?
- Ничего.
- Слыхал я, что отшвартовываешься от нас.
- Не пойму, о чем речь.
- Память тебе отбило, видно. Забыл, о чем договаривались.
- А, это о фруктах. Пустой разговор, слушай. И напрасно ты пришел меня уговаривать.
- Хм!
- А чужих собак, между прочим, бить запрещается по закону.
- Так! Вот что, много с тобой, с сукой, говорить не буду. Попомни: если будешь трепаться насчет меня…
Он погрозил кулаком.
* * *
Больше Семен ни к кому не ходил и все время отдавал хозяйству. Еще много надо было сделать в доме на Пристанской, но Семена тянуло как магнитом к дому на Луговой. Он начал там строить веранду, большую - пятнадцать квадратных метров, всю в стекле; она была как раз напротив окна комнаты, где жила Елена: не то чтобы так требовалось в интересах дела, а просто ему хотелось этого. Елена частенько открывала окно и смотрела, как ловко Семен орудует топором и рубанком.
Однажды спросила, почему он избрал профессию столяра. Он ответил, что уж как-то так получилось.
А в действительности получилось не "как-то так". Еще будучи пятнадцатилетним мокрогубым школьником, влюбился он в кудрявую девчонку-одноклассницу, у которой отец был превосходным столяром. Девочка то и дело заговаривала о столярах, о мебели. И Семен стал уверять ее, будто любит столярничать и жить не может без таких вещей, как рубанок, фуганок. Позднее он поступил на работу в райпромкомбинат учеником столяра и с тех пор полюбил эту профессию по-настоящему.
- Учиться бы вам надо, - сказала Елена в другой раз.
- На кого?
- Ну, если вам очень нравится столярное дело, на инженера-строителя, на инженера по деревообработке или как они там у вас называются. А сперва, конечно, надо среднюю школу окончить. Ведь вы трудолюбивы, учиться будете хорошо.
- А к чему мне это? - усмехнулся Семен. - Вон у нас на комбинате молодые инженера по восемьдесят рублей получают. Даже у самого директора оклад сто восемьдесят. А я загоняю вдвое больше директора, - похвастал он, - если все перевести на деньги.
- Можно ли все переводить на деньги. Не так как-то у вас… - вздыхала она.
К Семену подскакивал, всегда внезапно, по-мальчишечьи Ефим Константинович Щука и, приподняв правую бровь, говорил:
- Что-то никак не уразумею, на кой лешак вам самому тюкать топором. Куда выгоднее и приятнее быть работодателем.
- Мы никогда не нанимаем, а всегда своими руками, - с некоторым намеком отвечал Семен. Ему казалось, что старик всю жизнь прожил трепачом и бездельником и сейчас тоже с утра до ночи баклуши бьет и треплется.
- Чудной ты, купец, - похохатывал Щука, - с великими странностями. Всех понимаю, а тебя не пойму.
"Пустомеля, окаянная, - про себя ругал старика Семен. - Всю жизнь прожил, а ни кола, ни двора".
Перед осенью старику, к удивлению Семена, дали квартиру в Большом поселке. И тут Семен узнал от Лены, что Щука вовсе не таков, каким казался ему. Ефим Константинович с четырнадцати и до шестидесяти лет проработал на обувной фабрике, поначалу простым рабочим, а потом на разных начальствующих должностях. Когда было ему под сорок, он заочно окончил техникум. Жена его, фельдшерица, погибла на фронте. Была у старика однокомнатная квартирка, да отдал он ее брату, который заболел на Ямале чахоткой и приехал сюда с женой и четырьмя ребятишками. Говорят, старик читал запоем, любил рыбалку, шахматные турниры и лекции о международном положении, руководил где-то детским техническим кружком, его избрали депутатом горсовета, и вообще он был в городе, что называется, на виду.
Семен помог Щуке перевезти вещи, врезал в дверь его новой квартиры замок. Ефим Константинович достал кошелек, но Семен отказался от денег. А когда Щука хотел отдать ему плату за месяц, хотя прожил полмесяца, Семен рассердился.
- Странен ты, купец, - проговорил Щука. - Ей-богу, странен. Что-то в тебе есть настоящее, человеческое. Но какая-то дьявольская сила все же владеет тобой и заставляет тебя весь этот огород городить.
- Какой огород?
- Да, не буквально… Два домища, два огородища, квартиранты и всякие другие живые и неживые источники доходов. Не чистое это дело, мил-человек. Ты, наверное, уж две грыжи нажил. Да было бы во имя чего. Куда тебе, в двадцать ртов, что ли?
Когда перед заморозками Семен насыпал завалинку, Елена сообщила, что ей выписали ордер на квартиру в новом доме. Семен побледнел. Чувствуя это и стараясь, чтобы женщина не заметила, он резко повернулся, отошел - будто лопату понес - и, возвратившись, сказал:
- Вы, видать, радехоньки?
- Разумеется. А как же? - удивилась она. - Чудной вы какой!
Она переехала, и Семен перестал ходить на Луговую, хотя веранда еще не была достроена. Новых квартирантов вселяла мать. Семен не хотел, чтобы новые люди жили после Елены, и долго держал ее комнату свободной, выдумывая всякие отговорки для матери.
Совсем недавно он утеплил дверь врачихиной комнаты, почистил трубу. Странное, непонятное желание покровительствовать Елене он ощутил еще в тот день, когда впервые увидел ее и когда она предстала перед ним - сейчас он понимал, что то впечатление было обманчиво, - человеком испуганным и слабым, и это желание росло в нем.
И чем больше думал он о Елене, тем красивее, добрее, желаннее казалась она ему. И будто знал ее с далекого детства, всегда знал.
6
На комбинате был вечер передовиков. Семен тоже числился передовиком, получил пригласительный билет и надумал сходить в клуб. Пораньше поужинав в одиночку - мать куда-то ушла, - он стал одеваться в праздничное. Костюм у него добротный - сто семьдесят рубликов отдавал, новая рубашка; к ней, к этой рубашке, прелесть как подойдет галстук в крапинку.
Семен глянул на часы - до начала вечера оставалось всего ничего, можно опоздать, а он никуда никогда не опаздывал - и начал нервно перебирать все в шкафу, комоде, выискивая проклятый галстук, который потому и затерялся, что надевал его Семен только по великим праздникам. Отбросил крышку сундука, где валялись пропахшее нафталином материно белье и всякая чепуховина - старые открытки, пуговицы, брошки, сломанные ручные часы и лоскутья, - одним движением перевернул все сразу снизу вверх и увидел письмо в масляных пятнах. Необыкновенными казались не пятна, а почерк - торопливый, с резкими, злыми нажимами. Он поднял письмо…
"Привет, Полечка! Моя золотая, моя брильянтовая! Ты и в самделе для меня почти золотая, почти брильянтовая. Уж сколько я ухлопал на тебя деньжищ. И ишо клянчишь. Жена уж справлялась в бухгалтерии насчет моей зарплаты. Слава богу, что подкалымил на стороне. Да это дело скользкое. Все ж высылаю тебе сотнягу. Покудов хватит, а то растолстеешь. А мне толстые не нравятся. Я человек со вкусом, мне подавай тонких. На той неделе в среду приеду в ваш грешный поселок. Опять командировку выпросил. Приходи вечером в заезжую. Привезу меду, к тебе ведь без сладкого не подъедешь…"
Семен заметил еще два-три письма с таким же почерком. Он закрыл сундук. В дом вошла Пелагея Сергеевна.
- Что тебе там надо?
Не отвечая на вопрос, он сказал:
- Сожги эту пакость.
У Семена стало отвратительно на душе. Нет, любовные письма к матери не удивили его. Он знает: раньше она была "легка" на любовь и где что можно - брала. Знает… И все же неприятно…
В клубе Земерова остановил начальник цеха ширпотреба Бетехтин, майор в отставке, человек уже старый, но еще сохранивший выправку и зычный голос строевика, имевший привычку о серьезных вещах говорить без каких-либо предисловий, что называется в лоб.
- Уходит на пенсию Котов. Слыхали? Мы тут посоветовались и решили утвердить бригадиром вас. Вы - работник толковый. Думаю, справитесь. Правда, общественности сторонитесь и, поговаривают, частной собственностью не в меру увлекаетесь. У вас дом, у матери дом. Так? Что это вы, голубчик? В кулака превратиться решили? Почему бы вам с матерью не жить в одном доме?
"Круглые болваны твои информаторы".
- А насчет моего предложения подумайте и завтра скажете свое мнение.
Каких-то два-три часа назад он ответил бы Бетехтину категорично "нет", а сейчас отмолчался.
К Семену подходила Елена. Была она необычно оживленная и, как всегда, красивая. Семен очень обрадовался. Ему показалось, что и Елена была рада встрече. Он спросил, как она попала сюда.
- Я же сейчас в двух местах работаю - в первой городской поликлинике и по совместительству у вас на комбинате. А каким ветром вас сюда занесло?
Это рассмешило его. Неужели она думает, что он только и годен на то, чтобы копаться в огороде, ставить изгороди да возиться с квартирантами.
Они поговорили, о чем пришлось - хорошо ли Елена устроилась на новой квартире, как у него здоровье (не будет же она спрашивать, удачных ли квартирантов он пустил к себе) - и сели рядом в зрительном зале. Он чувствовал себя неловко и облегченно вздохнул, когда она заговорила с соседкой.
Потом они слушали доклад директора комбината. Директор не упомянул фамилии Земерова, и Семена это огорчило. Не было его и среди награжденных почетными грамотами и ценными подарками.
И все же Семен пребывал в каком-то бодром, лихом настроении. И потому, видимо, спросил у Елены довольно уверенно:
- На танцы останетесь?
Он рассчитывал напроситься в провожатые и поговорить с ней о том, о чем давно уже мечтал.
- Да нет, знаете ли… К подруге поеду, она недалеко отсюда живет.
Он с тревогой посмотрел на нее, силясь понять: или она хочет от него избавиться, или в самом деле ей надо к подружке. Нет, вроде бы не избавляется: смеется, даже слегка кокетничает.
В перерыве он отвел ее в сторону, подальше от людей, и, глубоко вдохнув, - была не была! - заговорил:
- Елена Мироновна… вы меня извините, что я вот так прямо…
- Ну говорите, говорите!
- Знаете что… Выходите за меня замуж.
Она, видать, удивилась, помрачнела, перестав улыбаться, и он подумал: "Не пойдет". Он уже знал, что она сейчас откажет, но все же добавил:
- Вы мне нравитесь.
Он не осмелился сказать: "Я вас люблю".
- Извините, что я так… сразу.
- Да, понимаю, вы человек занятой, - с некоторой иронией ответила она. - Только вам надо было бы прежде узнать, нравитесь ли вы мне.
- Ну, что ж… - голос Семена сорвался.
Ей стало жаль его. Она мягко коснулась Семенова локтя.
- Вы не обижайтесь, Семен Ильич. Замуж за вас я пойти не могу.
Помолчала и добавила:
- Согласитесь, что мы с вами все же очень разные люди. И потом, я не могу просто так… без любви…
Ему-то, бедному, казалось, что он нравится ей: товарищеское участие, женскую доброту он принял совсем за другое.
"Дурак, дурак! Как стыдно и гадко. Зачем все это?" - думал Семен.
- Я понимаю, вы образованная… - сказал он обреченно.
Это ее немножко рассердило.
- Все вы рассматриваете с каких-то своих, странных позиций, Семен Ильич.
Она не хотела его обижать и улыбнулась:
- Все у вас не как у добрых людей.
Ему казалось, что она не искренна. Говорит деликатно, улыбается, а чувствуешь - поучает. Некоторые женщины любят заводить знакомство с мужчинами, которые ниже их по развитию - хочется видеть свое превосходство. Не из тех ли Елена?
Прозвенел звонок - начинался концерт.
Из клуба они вышли вместе. Она попросила, чтобы он проводил ее до автобусной остановки, и шла, зябко поеживаясь, хотя вечер был теплый. Было Семену грустно сейчас и жалко себя.
- Вот вы говорили давеча насчет добрых людей, - начал он.
- Зачем об этом?
- Да уж все равно, чтоб не молчать. Добрых? Хм! Уверяю вас, что я не злее других-прочих, а как раз наоборот. Людей я видывал, они мне очень даже хорошо известны.
- Да где же вы их видели, Семен Ильич? За таким-то забором. Не стоило бы…
Она, конечно, улыбалась, хотя делала вид, будто говорит всерьез. Но он все равно разозлился:
- А почему не стоило бы? За кого вы меня принимаете? Я никому из людей не делал ничего плохого. Ни одной пакости в жизни не сделал. Ни большой, ни маленькой. Я не воровал, хотя меня обворовывали. Никого не бил, а меня лупили, да еще как. Я не предавал, не продавал никого, не подсиживал, не обманывал. Даже не хамил никому.
В запале он хотел сказать, что ни одна женщина не пожалуется на него, но вспомнил Алевтину и замолчал вдруг.
- Ну-ну, я слушаю, - сказала Елена каким-то непонятным - не то ободряющим, не то осуждающим голосом.
Он говорил горячо, торопливо, будто боялся, что его перебьют:
- В детстве я и шагу не мог шагнуть, чтобы мать или отец не заорали на меня. В особенности отец. Между собой они тоже часто цапались. Отец когда-то богатый был, а потом обеднел и, видно, обозлился на весь мир из-за этого. Все не так, все не этак. Пинки да подзатыльники. Трезвый еще ничего, а как налакается - хоть из дому убегай. Начинал лупить меня. Наподдает, что и на ногах не держишься. Ревмя ревешь. Это доставляло ему удовольствие, я так думаю. И мать била. Я и сейчас побаиваюсь ее. Стыдно и признаваться-то. Никакой силы воли у меня, конечно, не было, всю родители начисто вытряхнули. В школе тоже били все, кому не лень, потому что сдачи я не умел давать…
- Дети вообще бывают жестоки.
- Да… Заметил я, знаете, что если хорошо работаю, родители не бьют меня и меньше ругают. И как увижу, злятся, быстрей хватаюсь за лопату иль топор. Работать я люблю и, думаю, будь у меня хоть какие родители, все одно не был бы я лентяем. Говорят вот мне иногда: за рублем, дескать, гонишься. Только когда работаю я, о деньгах и не думаю. Роблю, и только…
- Говорите, говорите…
- Ну, подрос я, в цех устроился и решил дружка завести. Бригадир мой жил по соседству. Веселый такой парень. Павлом звали. Меня и потянуло к нему, к веселому-то. Думаю, если что, так и заступится - кулаки у него здоровенные. Я-то считал его за дружка, а был для него, сейчас уж понимаю, чем-то вроде шута горохового. Вы знаете такую дружбу: один командует, а другой только и старается услужить? Мелкий случай, а вот как сейчас помню. Сидим мы это с ним на улице вечером. Ребята с девчатами подошли. Павел и говорит: "Сенька, сбегай ко мне домой, фотоаппарат принеси". И добавил: "Ты оглох, что ли, заика? А ну, одна нога тут, другая - там".
Он всегда так делал. Один на один терпел я, а при девчатах, ну просто до невозможности обидно мне стало. А потом получилось такое. Мы контору отделывали. И переборки я не так поставил. Ломать пришлось. Вина была Павла, он приказал. А свалил на меня. Дескать, Земеров подпутал. Врал прямо в глаза.
- Мало ли мерзавцев. И почему вы ведете себя так безвольно? Ведь вы, в общем-то, здоровый человек.
- Да. А работать я завсегда любил. И радуюсь, когда ворота какие-нибудь поставлю или стол смастерю, к примеру, или чего другое. И глядеть люблю на то, что сделал. Когда-то я старался работать и затем, чтобы заслужить у людей уважение. Чтобы меня, так сказать, меньше трогали - самозащита своего рода…