- В укрытие! - крикнул комиссар и сам прыгнул в окоп.
Бомбы рвались недалеко от нас. Где-то за лесом застрочили зенитные пулеметы, потом забили пушки.
Фашистские самолеты продолжали звеньями заходить со стороны солнца и пикировать на нашу оборону. Окопы содрогались, осыпалась земля, свистели осколки, всюду взметались куски деревьев, комья земли…
Потом бомбы стали рваться дальше, на территории пехоты и далеко впереди, за оврагом, где золотилась пшеница.
Небо потемнело, словно после ясного, свежего июльского утра сразу настала темная ночь. Земля стонала и содрогалась.
- Потерь нет? - выглянув из окопа, спросил комиссар.
- Нет! - бодро ответил Юшков. - Отбой! - крикнул он, первым выскочив из окопа.
Комиссар, усевшись на бруствер окопа, открыл полевую сумку, достал из нее газеты и две тоненькие книжечки с надписью на обложке: "Устав ВКП(б)".
- Юшков, ко мне! - позвал он.
- Я вас слушаю, товарищ батальонный комиссар!
- Вот эти газеты отдашь вашему командиру взвода, когда он вернется с КП. А книжечка эта для тебя. Ты еще под Тернополем говорил со мной об этом.
- Спасибо, что не забыли, товарищ комиссар, - обрадованно сказал Юшков, беря книжечку.
- Сычева! - крикнул опять комиссар.
Подбежала и я.
- С какого года в комсомоле?
Мне вспомнилось детство, школа, пионерский отряд, залитая светом школьная сцена. Посредине большое красное знамя, на котором вышит золотыми нитками большой значок "КИМ". От этих воспоминаний стало легко и радостно. Улыбнулась и ответила:
- С пионерского возраста, товарищ батальонный комиссар.
- Так вот, ты просила написать тебе рекомендацию. Я не забыл. Почитай и запомни крепко, о чем здесь пишется, а потом посмотрим.
Я взяла книжечку и хотела отойти, но комиссар спросил:
- От Жернева писем нет?
- Нет, ничего не получала, - тихо ответила я. - Он ведь нашей полевой почты не знает…
Увидев, как помрачнело мое лицо, комиссар сказал:
- Ничего, напишет… Еще и повоюете вместе. - Потом продолжал: - Евдокимов прислал письмо, пишет, что уже скоро вернется, рана заживает. Передает привет Сычевой.
- Спасибо, - ответила я.
Подошел связной:
- Товарищ батальонный комиссар, вас ждет командир полка!
- Готовьтесь, - сказал комиссар, указав на книжки, и быстро ушел.
Почти беспрерывно налетали фашистские самолеты, то и дело приходилось прятаться в окоп.
Когда самолеты улетали, бойцы выходили на опушку леса и смотрели на пролегавшую в стороне шоссейную дорогу. Днем по ней двигались сначала тыловые части, повозки и машины с продуктами, а к вечеру, когда стало темнеть, Киевское шоссе забурлило. Народ уходил от оккупантов, бросая родные дома. Волы, коровы, лошади, впряженные в перегруженные повозки, с трудом тащили узлы, мешки с продуктами, сверху на вещах сидели старики и дети.
Вместе с гражданским населением отступали раненые, способные ходить, - запыленные, с измученными лицами, с кровью, выступившей на белых повязках. Пробегали одна за другой машины с тяжелоранеными.
Под утро земля задрожала под колесами тяжелых дальнобойных пушек, их тянули миролюбивые хлеборобы-трактора. Пушки свернули за наш лесок. За ними отступали танки, шла утомленная пехота.
Утром наша часть, еще на подходе обстрелянная минометным огнем противника, вступила в бой с мотопехотой, которая пыталась прорваться по шоссе прямо на Киев.
Встретив упорное сопротивление, мотоциклисты повернули назад. Через несколько часов нам пришлось отбивать атаку фашистских танков.
Не выдержав нашего огня, танки тоже повернули обратно, оставив на бугре семь подбитых машин.
Из-за леса методически вела огонь наша артиллерия, и снаряды с воем пролетали над головами.
Следующая ночь прошла в пулеметной перестрелке и беспрерывной бомбежке. К утру стало тише, и я, подложив под голову пилотку, уснула.
- Кухня приехала! - прокричал над окопом командир орудия. - Идите за завтраком!
По пути к кухне то и дело приходилось ложиться, потому что противник обстреливал наши позиции из минометов.
Собравшиеся около кухни бойцы торопили старшину:
- Давай быстрее, солнце всходит! Фашисты, наверное, уже позавтракали, начинают обстрел.
Не успела я принести котелок, наполненный жирной рисовой кашей с мясом, и спуститься на дно окопа, чтобы позавтракать, как послышалась автоматная трескотня. Мины стали рваться чаще.
Юшков, оставив котелок, высунулся из окопа и крикнул наблюдателю:
- Что за шум?
- Гитлеровцы пошли в атаку, - ответил тот.
Было видно, как маленькие фигурки, пригнувшись к земле, бежали в нашу сторону.
- У них и танки есть, вон из балки выходят! - крикнул наблюдатель. - Что это они позади пехоты? - удивился он.
Мы бросили котелки и побежали к орудию.
- Пока раненых нет, будешь заряжающей, ты же хотела к орудию, - сказал командир взвода.
Я встала у замка, вспоминая, как бойцы учили меня заряжать.
Танки приближались. Они ползли медленно, опасаясь наскочить на мины, и вели огонь из пушек и пулеметов, прикрывая наступление своей пехоты. Вот они подошли к нашим ориентирам.
- По головному танку - огонь! - скомандовал командир орудия.
Юшков сбросил маскировку, я втолкнула снаряд в казенник. Последовал выстрел.
Снаряд разорвался у головного танка, черный дым от разрыва застлал машину, но через мгновение танк прорезал облако пыли и дыма, продолжая идти. Втолкнув второй снаряд, посмотрела на Юшкова. Он, прикусив губу и прищурив левый глаз, вглядывался в панораму, лицо его побледнело, правая рука нервно вращала рукоятку поворотного механизма. Снова прогремел выстрел, танк вздрогнул и остановился. Я зарядила в третий раз.
Еще один танк развернулся в нашу сторону. Из его пушки вырвалось пламя. Земля под нами задрожала, воздушной волной меня ударило о станину. По щиту застучали осколки.
Когда поднялась, вижу - Юшков держится правой рукой за голову, кровь проступает сквозь его пальцы и заливает глаза, но, пригнувшись к панораме, он опять прицеливается.
- Идите в санчасть! Здесь недалеко. - И, оттолкнув его от пушки, я встала за наводку.
Руки дрожали, тело сотрясала неприятная дрожь. Заглянув в стеклышко панорамы, увидела такое же перекрестие, как в прицельном приспособлении снайперской винтовки, которую я весной изучала на курсах. Прицелилась в ближайший танк. Поворотный механизм не слушался меня. Еще напряжение - и перекрестие панорамы поймало танк! Вот он уже совсем близко, двигается на соседнюю батарею, не замечая нас. Отчетливо виден был его грязный бок с крестом. "Не выпустить бы его только из перекрестия", - волновалась я. Выстрелила. Танк мгновенно окутался дымом, остановился. Не веря своим глазам, не слыша собственного голоса, я крикнула:
- Заряжайте скорее!
Мне казалось, что нужен еще выстрел, иначе железное чудовище оправится и пойдет на нас, и, когда снаряд втолкнули, я дала второй выстрел на том же прицеле.
Подбитый танк воспламенился. Из щелей повалил густой белый дым. Башенный люк поднялся, и из танка стали выскакивать немцы.
Позади зарокотали моторы. На поляну выходили наши танки. Они с места открыли огонь по фашистской пехоте и прижали ее к земле. Из-за леса гремели орудийные раскаты, и снаряды рвались в балке, откуда гитлеровцы бросили на нас пехоту и танки. Вскоре над балкой взвился клуб пламени и послышались оглушительные взрывы. По-видимому, наши артиллеристы подожгли бензохранилище и склад боеприпасов врага.
Противник засуетился. Танки его остановились, пехота залегла. В это время на огневой появился бледный, с перевязанной головой Юшков.
- Зачем пришел? - крикнул ему командир орудия Наташвили. - Почему в санбат не отправился?
- С царапиной - и уже в санбат?!
- Заместитель у тебя есть, - указал на меня Наташвили, и бойцы, улыбаясь, наперебой стали рассказывать, как я подбила танк.
Над нами взвились три красные ракеты.
- Полк переходит в контратаку, по местам! - крикнул командир взвода, и я снова подскочила к панораме.
- Нет, - решительно отвел меня рукой Юшков. - Пока я еще наводчик, занимайся своим делом.
Поправив на голове повязку, он прижался глазом к панораме.
Наши танки атаковали врага. Завязался жестокий танковый бой. Ревели моторы, пыль и дым клубились над полем. Вой и свист пролетающих над головой снарядов, скрежет гусениц, грохот разрывов и пулеметная дробь - все слилось. Совсем недалеко от нас мчался немецкий танк, а за ним - наш. Из открытой башни нашего танка валит дым, а он все продолжает преследовать врага. Когда фашист, видимо желая удрать, свернул к лесу, советский танк направился ему наперерез, догнал и с разгона врезался во вражескую машину. Оба танка остановились, окутанные дымом и пламенем.
- Вот как надо уничтожать врага! - воскликнул Наташвили.
В разгар танкового сражения взвилась и повисла в воздухе желтая ракета. Впереди нас начали подниматься из траншей бойцы. С криком "ура" они бросились вперед.
- Противотанкисты, за нами! - кричали они на ходу.
Мы снялись с огневых и двинулись вслед за пехотой.
Контратака увенчалась успехом. Наступление врага было сорвано. Наша часть продвинулась на несколько километров вперед, захватив трофеи и пленных. Но как только стемнело, последовал приказ: приостановить преследование врага, отойти на старую границу и снова занять оборону.
Наташвили встал на станину пушки и, погрозив кулаком в сторону запада, прокричал что-то по-грузински.
Юшков задумчиво произнес:
- Эх, если бы дали приказ наступать, погнали бы мы фашистов сразу на сотню километров…
- На все будет свое время, - сказал командир взвода. - До самого Берлина дойдем, когда встанет перед нами такая задача.
Юшков махнул рукой, его не удовлетворил ответ командира.
- Тамара и то подбила танк, - смеялся Наташвили.
- Да, Сычева сегодня отличилась. Я уже доложил комбату.
Два дня продолжались тяжелые бои. К нам на батарею пришел комиссар. Вытирая платком пот с лица, он сказал:
- Противник готовится к новой атаке. Не сдавать позиций, ребята. Граница здесь!
- Разобьют нашу пушку, гранатами и бутылками с горючим будем отбиваться, - сказал Наташвили.
- Я целую батарею вот этих штучек около своей пушки приготовил, - доложил Юшков, указывая на бутылки с горючей жидкостью, лежавшие рядом с небольшой горкой снарядов. - Пусть идут, мы им покажем, где раки зимуют!
- А почему ты, Юшков, в санчасть не пошел? - спросил комиссар. - У тебя вон бинт кровью пропитался.
- И не пойду в санчасть, товарищ батальонный комиссар, я хорошо себя чувствую, - ответил Юшков.
Глаза его сердито сверкали из-под белой повязки. Он помолчал и стал что-то искать в карманчике гимнастерки.
- Вот, товарищ батальонный комиссар, я написал заявление, - достал Юшков аккуратно сложенный лист бумаги.
- Он сегодня четыре раза переписывал его, - сказал кто-то из бойцов.
Комиссар развернул лист, прочел.
- Хорошо. Это надо отдать секретарю партбюро полка. Я его увижу сегодня и передам. А ты, Сычева, молодец, - увидев меня, сказал комиссар. - Представляю к награде. Ну как, устала?
- Немного, товарищ батальонный комиссар, - ответила я и добавила тише: - Я тоже хочу подать заявление в партию.
В эту минуту мы услышали приближающийся свист снаряда и соскочили в траншею. Загудели вражеские самолеты.
Комиссар ушел по траншее дальше, к бойцам. Вскоре на нас начали пикировать немецкие самолеты. Со всех сторон стали рваться бомбы. Кто-то крикнул:
- Сестра, комиссара ранило!
Эти слова больно поразили нас всех. Я схватила сумку и, забыв об опасности, побежала. Нилова уже накладывала жгут на раненую ногу комиссара. В боку его зияла рана со вставленным тампоном. Комиссар лежал бледный, но в сознании, с открытыми глазами. Он указал жестом на планшет и прошептал побелевшими губами:
- Передайте заявление Юшкова секретарю партбюро и скажите, что я голосую за прием в партию…
Потом, остановив на мне свой взгляд, медленно, с расстановкой продолжал:
- И пусть Сычеву готовит, она…
Комиссар не договорил, его отяжелевшие веки закрылись.
По озабоченному лицу Ниловой все поняли, что комиссару очень плохо. Вечером Нилова провожала его в госпиталь.
Трое суток в районе Старо-Константинова продолжались ожесточенные бои. Трое суток беспрерывно ревели самолеты, лязгали гусеницы танков, ходила в атаку пехота. Немецко-фашистское командование бросало на наш участок фронта все новые и новые силы, стараясь сломить оборону. Подбитые танки врага стояли перед нашими позициями немыми свидетелями горячих боев.
Настали четвертые сутки. Люди изнемогали. Противник с восходом солнца начал артиллерийскую подготовку. Предстоял тяжелый день. И несмотря на то что солнце поднималось яркое, радостное, на душе у каждого было тяжело. Хлеба, посеянные нашими руками, топтали кованые сапоги гитлеровцев, давили гусеницы немецких танков. Над золотистыми колосьями, налитыми крупным зерном, свистели пули и мины. Но самым страшным, заполнявшим душу каждого тоской было отступление.
Артиллерийский обстрел продолжался. Потом налетела авиация и пошли танки, а за ними автоматчики. Третий час длился кровопролитный бой. Перевязывая раненых, я увидела, что у меня кончаются бинты. Надо было бежать в санчасть. В небольшом лесочке остановилась у прикрепленных к деревьям плащ-палаток. Подвешенные по кругу, они образовали большую палатку. В ней на особых носилках, как на операционном столе, лежал боец, покрытый марлей. Он стонал. Двое санитаров крепко держали его за руки.
Нагнувшись над раненым, в белых халатах стояли Нилова и ее помощник - фельдшер, - он подавал инструмент. Лица их были серьезны и сосредоточенны.
За моей спиной послышались шаги, и тревожный голос спросил:
- Где начальник Нилова?
- Она делает операцию, - ответила я, указывая на палатку, и посмотрела в полные тревоги глаза подбежавшего бойца.
Разговор услышала Нилова.
- В чем дело?
- Товарищ начальник, - отчеканил боец, - командир полка приказал немедленно эвакуировать раненых. Сейчас придут машины. У левофлангового соседа прорвались танки и держат направление сюда. Немедленно примите меры.
- Идите, - спокойно произнесла Нилова, продолжая обрабатывать рану бойца.
Связной убежал на командный пункт.
- Товарищ Гусев, - не поднимая глаз, обратилась Нилова к фельдшеру, - подготовьте раненых к эвакуации. Соберите легкораненых и, уточнив обстановку, идите на помощь, занимайте оборону. Гранат и бутылок возьмите побольше.
- А как же вы, товарищ капитан? - спросил фельдшер.
- Управлюсь одна…
- Скорее, доктор, скорее… - умоляюще шептал побледневшими губами раненый боец. - Больно…
- Потерпите. Скоро станет легче…
Через минуту Нилова выпрямилась, глаза ее радостно блеснули. Маленькая рука в желтой резиновой перчатке держала сверкающий на солнце пинцет, в нем была зажата извлеченная из раны пуля.
- Вот она! - торжествующе сказала Нилова.
В это время над нами прошипел снаряд, и совсем недалеко от кустарника, на дороге, рвануло так, что все невольно пригнулись. Только Нилова, казалось, ничего не замечала.
- Вот теперь нога будет цела, а то бы и до госпиталя не доехали, началась бы гангрена, - успокаивала она бойца.
Снаряды рвались все ближе. Я хотела бежать на батарею, но Нилова, увидев меня, приказала остаться с ранеными.
- Сестра, что там за тревога? - волновались они.
Два санитара принесли носилки с новым раненым. Увидев вновь прибывшего, лейтенант с перевязанной грудью с трудом повернул к нему голову:
- Браток, вторая рота второго батальона не сдала высотку, не знаешь?
- Не знаю, - ответил тот чуть слышно.
- А ты, сестра, не знаешь?
- Не сдала, - твердо ответила я, хотя и не представляла, о какой высотке идет речь.
На бледном лице лейтенанта появилась довольная улыбка.
- Молодцы ребята, орлы! - прошептал он.
Из палатки вышла Нилова.
- Тамара, поручаю тебе очень ответственное дело: будешь сопровождать колонну с ранеными в город Бердичев. Подойдут машины, погрузим раненых, и поедешь.
Она испытующе посмотрела на меня:
- Дорога трудная и дальняя. Будь осторожна… В дороге проверяй повязки, раненым в область брюшины не давай много воды. Ты уже должна разбираться в медицине… Хотя, впрочем, твой командир рассказывал, что тебя больше интересует артиллерия.
- Я же снайпер, а не медик!
Саша засмеялась.
Почти совсем стемнело, когда все было готово к отъезду. Нилова еще раз заботливо осмотрела всех раненых, а мне сказала:
- Ну, я полагаюсь на тебя, снайпер! Утром будете на месте.
Я села в кабину первой машины, и мы тронулись в путь. Когда проехали Старо-Константинов, остановились. На перекрестке указатель - "Бердичев".
Ночь была звездная, но душная и темная. Прислушалась - тихо. На дороге никакого движения. Меня это немного удивило. Где-то в стороне пролетали тяжелые самолеты противника. Потом послышался далекий, но сильный грохот.
- Поехали дальше, - сказала я шоферу, захлопнув дверцу кабины.
Мы ехали по незнакомым, узким проселочным дорогам, без огня, не встречая ни единого человека. Мне снова показалось это подозрительным.
Среди ночи впереди показалось зарево. По всем расчетам, до Бердичева оставалось километров пятнадцать. Что же это горит? Остановила машины, решила отправиться в разведку. Оставив старшим по колонне шофера первой машины, пошла. В километре от колонны увидела труп красноармейца. Прошла еще немного, опять два трупа. Мне стало жутко - это же у нас в тылу! Но возвращаться ни с чем было нельзя. Продолжала идти к месту пожара. Если горит деревня, рассуждала я, то в ней есть кто-нибудь живой и можно будет узнать, что здесь произошло.
Чем ближе подходила я, тем чаще натыкалась на убитых. Вскоре поняла, что горят не дома, а самолеты и горючее на аэродроме. Недалеко виднелось несколько домиков. Приближался рассвет. Нужно было добраться до этого жилья и выяснить обстановку.
То, что я приняла за домики, оказалось танками. Чьи это машины? Подобралась к стоящему отдельно танку и увидела обведенный белой каймой крест. Сердце так и упало: столько машин с ранеными завезла к фашистам! Донесся слабый звук губной гармошки и пьяные голоса. Я тихо поползла обратно к дороге, прижимаясь к земле, стараясь слиться с ней. Метрах в десяти мимо меня, весело разговаривая, спокойно прошли вражеские танкисты. Они направились в сторону Бердичева. Тогда мне стало ясно, что Бердичев, куда мы везли раненых, занят противником…
Сначала я ползла, потом поднялась во весь рост и побежала к своей колонне.
На расспросы шоферов ответила коротко:
- Дальше проезда нет. Разворачивайтесь. Поедем обратно.
- Завезла не на ту дорогу!
Я молчала, боясь сказать правду. С тревогой думала: "Вдруг снова наткнемся на немцев?" К счастью, все обошлось благополучно.
Проехав километров десять, встретили свой полк. Я доложила обстановку под Бердичевом. Подполковник приказал двигаться другой дорогой, проселочной, - она еще была свободна, - сдать раненых в Казатине, а потом вернуться в полк, который займет оборону в селении Бураки.