На минном поле
(Рассказ чокнутого)
1
"Моё лицо упало на пол…" – чьи это слова? Вроде бы Пастернака…
"И я, подняв его, заплакал!" – этот "шедевр" уж точно не его. Так говорит, подмигивая мне поочередно то левым, то правым глазом, мой лечащий врач Вольдемар Генрихович Попков – маленький, дёрганый, как паяц, человечек.
Попков, кажется, втайне от всех пописывает стишки и мечтает о мировой поэтической славе.
Но я-то ведь – не Пастернак и не Шизик (так окрестили Вольдемара Генриховича его подопечные), и стихи про упавшее на пол лицо писать не собираюсь. Хотя одно видение, навязчивое, как болезнь, заставляет меня снова и снова переживать былое.
Это видение – белое, застывшее лицо моего нечаянного дружка – Сашки Брусова, повернувшееся ко мне за секунду до взрыва. Лицо, которое мгновение спустя срывается вниз, словно гипсовая маска, и разлетается на множество кровавых осколков. И эти частички Сашкиного лица летят в меня, залепляют глаза, нос, рот. Не дают видеть, дышать, жить!
2
Если сумасшествие может начаться с поноса, то моё именно с него и началось.
И даже чуть раньше. В тот самый миг, когда на призывной комиссии чёрт дёрнул меня брякнуть тучному лысеющему майору – нашему райвоенкому, что я горю желанием выполнять интернациональный долг и оказать посильную помощь братскому народу дружественного Афганистана.
Майор насторожился: не подвох ли это? Ведь не 79-й, а 86-й год идёт! О каком "долге" может идти речь, когда "из-за речки" каждый месяц то цинк, то извещение о пропавшем без вести приходят… Зыркнул на меня подозрительно, но ничего не сказал, только на листочке начертил иероглиф, одному ему понятный.
…Попал я служить в роту материального обеспечения мотострелковой бригады, в город Джелалабад – центр провинции Нангархар, что на юго-востоке Афганистана. Субтропики, что-то вроде нашего Сухуми. Солнце в полнеба. Река Кунар, вся в зарослях камыша. Кругом – эвкалипты, сады. Фрукты разные экзотические…
Вот эти самые фрукты и сыграли со мной злую шутку.
Как-то, месяца через три после моего прибытия в РМО, "дедам" взбрело в голову устроить маленький "сабантуй". Чему посвящается это "народное гулянье", нам, молодым, не докладывали. Правда, один "черпак" – "зёма" мой из Челябы, шепнул, что повод есть: командир роты завтра в Союз улетает. Уже и заменщик ему в штаб бригады прибыл. Об этом землячок в свою очередь узнал (по секрету) от телефониста, дежурившего на узле связи, – солдатская почта работает круглосуточно!
Что ж, замена ротного для дембелей – всё равно что красный день календаря – настоящий праздник. Ротный-то у нас – лютый зверь! Никому спуску не давал: ни "чижам", ни "старикам". Уедет капитан, тогда точно "дедушкам" будет лафа: когда ещё новый командир освоится, начнёт гайки закручивать…
Так что причина самая что ни на есть подходящая. Тем более и "кишмишевка" – бражка виноградная – как раз подоспела! Повара её месяц назад на чердаке офицерского модуля во фляге завели (чердак – самое безопасное место)…
Однако бражка бражкой, но к любой выпивке нужна закуска. Давиться унесёнными тайком с продсклада тушёнкой и сгущённым молоком "старикам" опостылело, потому-то решением дембельского совета и был откомандирован отряд "чижей" – молодых солдат для заготовки дынь на бахчу, неподалёку от части. В число "избранных" попал и я.
3
Эх, говорила мама, что воровать – нехорошо! С самого раннего детства наставляла на путь истинный…
Мама у меня правильная. Учитель. Литературу преподаёт. К тому же секретарь школьной парторганизации. Да, да, не историк, как это обычно бывает, а – литератор. Это о чём-нибудь да говорит!
Вот бы она удивилась, если бы узнала, что её "золотой" мальчик, который "Онегина" всего наизусть знает, совершает опустошительные набеги на дехканские бахчи!
А если бы видела, как её сыночек руками грязнее, чем у питекантропа, уплетает за обе щёки расколотые о камни перезревшие дыни – не всё же "дедам" тащить, надо и самим полакомиться, – то тут ей точно стало бы дурно. "Это же негигиенично!"
Ясное дело – негигиенично. Зато как вкусно! И главное – этого маме ни за что не понять – радостно! Оттого, что набег прошёл без потерь, что никто по нам стрельбы не открыл, погоню не устроил, в плен не взял… А то бы "деды" сразу открестились и посчитали бы отцы-командиры твоего, мама, сына перебежчиком… Такое бывало: ушёл один молодой солдат на бахчу и не вернулся… Замполит, недолго думая, депешу настрочил: сбежал, дескать, дезертировал. Короче – изменник Родины!
4
Последствия моего участия в дынном "промысле" проявились через три дня. Деревянный сортир у забора части сделался моим "родимым домом". А так как ходить в отхожее место поодиночке запрещалось (недавно "духи" выкрали из этого сооружения замечтавшегося солдата), то кто-то из однопризывников с АКМСом наперевес вынужден был топтаться у двери сортира на карауле, отпуская по поводу моих "посиделок" язвительные замечания.
А тут ещё подскочила температура: плюнь на лоб – зашипит! Пришлось мне топать в медсанбат.
– Смотри не трепи лишнего, – напутствовали "старики", – и возвращайся поскорей, а то нам дембель задержать могут, если в роте народу хватать не будет…
В медсанбате диагноз поставили: амебиаз. "Амёба", говоря солдатским языком. Желудочно-кишечное заболевание, похлеще дизентерии… Медики побежали в наших палатках санобработку делать. Вот переполох-то поднимут!
Но мне уже совсем не до этого было. Не знаю, как там микробы себя в моём кишечнике чувствовали, а я сам – точно как это самое одноклеточное: никаких мыслей в голове, одно только навязчивое желание…
С этим непреодолимым желанием и попал я в инфекционное отделение местного госпиталя.
Первые недели полторы, пока мне место пониже спины антибиотиками дырявили, провёл я на новом месте, как в тумане. Позже, когда туман начал рассеиваться, а гонки от туалета и обратно стали более редкими, смог я оглядеться и с товарищами по несчастью познакомиться.
Компания в палате (если таковой считать часть хлева, перегороженную фанерными листами) подобралась шумная – человек тридцать солдат и сержантов на ржавых скрипучих кроватях и деревянных топчанах, кому цивилизованных постелей не хватило. И гепатитчики, и тифозники, и только что поступившие и выздоравливающие, и молодые и старые – все вместе, бок о бок. Картина впечатляющая!
5
Ближайшим соседом по топчану оказался рядовой Сашка Брусов, пулемётчик из десантно-штурмовой роты. Сашка поступил в отделение двумя днями раньше меня с инфекционным гепатитом. Был он жёлтый-жёлтый, будто цветущий одуванчик весной. Как поймал свою заразу, он помалкивал. Тем и показался мне интересен. У каждого человека должна быть своя тайна, пусть совсем маленькая…
А вообще-то, парень он оказался неплохой. К тому же начитанный и в музыке современной разбирается – до призыва диск-жокеем работал. И ещё почти земляк: я – из Челябинской области, он – из Свердловской. А земляки на чужбине – словно родственники.
Короче, мало-помалу мы с Сашкой подружились. Когда же он от капельницы, а я от очка оторвались – умудрились в одну медсестричку влюбиться. В Томку, Тамару Козыреву. Она в госпиталь по замене сразу после медучилища, по рекомендации райкома комсомола прибыла.
Так что я, Сашка, Томка, как ни крути, а – классический треугольник. Совсем как в песне, "третий должен уйти"…
Если бы только треугольник… Может, все было бы совсем иначе!
6
События начали развиваться стремительно с того дня, когда мы впервые увидели её.
Томка появилась в дверях нашей палаты, пылая, словно утренняя зорька, в сопровождении Мегеры – сестры-хозяйки Марии Егоровны, женщины лет сорока пяти.
Мегера, топая громче, чем взвод допризывников, вошла в палату первой и таким же деревянным, как её сабо, голосом, не глядя ни на кого, проскрипела:
– Знакомьтесь, товарищи больные: это ваша новая медсестра Тамара Васильевна Козырева, – Мегера скорчила при этом такую мерзкую рожу, как будто ужа проглотила.
Но мне, Брусову да и всем остальным обитателям палаты в тот миг были глубоко безразличны Мегерины ужимки. Палата в свои тридцать пар глаз зачарованно уставилась на хрупкую светловолосую девушку, одновременно любуясь, мечтая и надеясь…
Томка, почувствовав всю гамму желаний и надежд, закипевших в нашем коллективном мужском взгляде, зарделась ещё больше и сделалась от этого такой милой, что в груди у меня что-то оборвалось и заныло мучительно и сладко.
– А целоваться при знакомстве будем? – по диск-жокейской привычке подлил масла в огонь Сашка Брусов.
– С капельницей целуйся! – отрезала Мегера. – Всех касается: чтобы ничего такого себе не позволяли! Если не хотите завтра же в своей части оказаться… вместе со своим поносом.
Стуча сабо, Мария Егоровна удалилась. Козырева, не зная как загладить неловкость, собралась последовать за ней, когда не у Брусова, утихомиренного отповедью Мегеры, а у меня сам собой вырвался вопрос:
– Так как насчет поцелуя, Тамара Васильевна?
Девушка повернулась в мою сторону, попыталась нахмуриться, но вдруг улыбнулась не мне, а всем сразу:
– Вы быстрее выздоравливайте, ребята, тогда и поцелуемся…
– Ну ты даешь, Марат, – с завистью протянул Брусов, как только затворилась дверь за Козыревой. – На ходу подмётки рвёшь!
– А ты что, уже ревнуешь? – отпарировал я. Сашка ничего не ответил, отвернулся к стене и засопел, делая вид, что спит. Обиделся… А за что?
7
Во второй половине того же дня, ближе к вечеру, когда "дипломатические" отношения с Брусовым были восстановлены, мы решили прогуляться.
А поскольку прогулки инфекционникам разрешены только до туалета и обратно, дабы не разносить заразу по территории госпиталя (как будто один-единственный сортир на всех – не лучший инкубатор для заразы!), по этому привычному маршруту мы и отправились.
Двигались медленно, не столько от слабости в ногах, сколько от желания подольше продлить пребывание вне палаты. Стены нашей "камеры" ничего, кроме чёрной тоски, не вызывали.
Пройдя по длинному, как тоннель на Саланге, коридору, мы направились к входной двери, ведущей на госпитальный двор, и тут из-за поворота, наперерез нам, стрелой вылетела наша новая сестричка – Тамара Васильевна, и, не глядя по сторонам, юркнула в дверь с табличкой "Ординаторская", словно от кого-то спасалась бегством…
– Тут выбегает санитарка, звать Тамарка, и говорит: "Давай, перевяжу…" – проводив девушку ласковым взглядом, нараспев продекламировал Брусов.
– И в санитарную машину "студебеккер" давай с собою рядом положу, – стараясь попасть ему в тон, допел я.
Мы переглянулись и покатились со смеху.
– Что вы ржёте, как жеребцы в стойле? – низкий, властный голос бесцеремонно оборвал наше веселье.
Мы обернулись.
Перед нами, уперев руки в бока, возвышаясь, как скала, стоял неизвестно откуда взявшийся начальник госпитальной аптеки – прапорщик Перегудов, личность необъятная и непознанная, как туманность Андромеды. Он разглядывал нас с высоты своих метр девяноста с изумлением Гулливера, попавшего в страну лилипутов, монотонно размалывая челюстями жвачку… Мы с Брусовым переглянулись. Если мы – "жеребцы", то он – вылитый племенной бык, только что копытом землю не роет! Встретишь такого в тёмном переулке – инфаркт обеспечен!
Прапорщик между тем голосом заботливого наставника молодёжи продолжал:
– Гогот ваш, товарищи солдаты, совершенно неуместен. Тут – медицинское учреждение, а не бордель какой-нито. И вести себя находящимся на излечении военнослужащим подобает надлежащим образом! Ферштейн? – и, продолжая жевать, задал вдруг непонятный вопрос: – Вы никого не видали?
Я кивнул, а Сашка отрицательно покачал головой, но вслух сказали одно и то же:
– Никак нет, товарищ прапорщик, никого!
– Т-э-к! – Перегудов недоверчиво покрутил головой, обошёл нас вокруг, как будто тот, кого он искал, мог прятаться за нашими спинами, – значит, никого? Ну-ну…
По-утиному тяжело переваливаясь с ноги на ногу, прапор направился в сторону пищеблока, оставив нас в недоумении: "О чём это он?"
8
Сашка первым вышел из оцепенения:
– Братан, а кусяра-то – того… – указательный палец Брусова совершил у виска штопорообразное движение, – тебе так не показалось?
– Погоди-ка, – у меня зародилась какая-то неясная догадка.
Стараясь не шуметь, я приблизился к двери ординаторской и припал ухом к замочной скважине – ничего не услышал. Тихонько приоткрыл дверь.
В комнате был полумрак из-за полуопущенных штор светомаскировки. Помещение освещалось небольшой настольной лампой, стоящей на тумбочке в углу. После яркого коридорного света я не сразу разглядел, где Томка.
Она сиротливо сидела на краешке табурета, опершись локтями о подоконник, спиной к двери. Мне показалось, что плечи её вздрагивали. Это при температуре-то больше тридцати в тени…
В это мгновение Сашка, горя желанием узнать, что же я такого интересного узрел, подтолкнул сзади. Мы ввалились в ординаторскую.
Томка испуганно обернулась. Свет от лампы упал на её лицо с покрасневшими, как от порыва "афганца", глазами и тёмными дорожками туши на щеках. Так и есть – плакала!
– Тамара Васильевна, что случилось? Кто вас обидел?
– Ой, мальчики… – девушка закрыла лицо руками, – зачем же он так?..
А кто "он" и что "зачем" – попробуй догадайся! Сколько-то времени прошло, пока Томка смогла успокоиться. Девушка то краснела, то снова начинала плакать. А утешители из нас оказались неважные.
И всё-таки из отрывочных фраз, которые Козырева выдавила из себя, кое-что прояснить удалось.
Например, что "он" – это Перегудов. Он предложил сегодня Козыревой спать с ним за чеки. За очень много чеков… И даже не предложил, а потребовал! Иначе, стращал, жизни здесь не будет. Отправят назад как не оправдавшую доверия партии и правительства и ещё по месту жительства сообщат… Предупредил, чтобы начальству госпитальному не жаловалась – у него, мол, у Перегудова, все на крючке, все повязаны! Так что или к Перегудову в постель, или…
– Ну, что вы, Тамара Васильевна… Не плачьте! Мы с Маратом что-нибудь придумаем… Мы этого "куска" от вас отвадим, – Брусов посмотрел на меня, словно ища поддержки. – Найдём способ!
Я только головой кивнул, мол, конечно, найдём.
9
Еще д'Артаньян считал, что лучший способ понравиться женщине – это спасти её от беды.
В нашей ситуации всё было налицо: девушка, которой мы с Сашкой мечтали приглянуться, беда, грозившая ей, обращение к нам за помощью… Только одно оставалось неясным, как мы, простые солдаты, могли помочь Томке в такой неординарной ситуации?
На "гражданке" всё было бы проще – набили бы Перегудову рожу, невзирая на его габариты и комплекцию (уж мы бы постарались!)… А здесь как поступить? Он – какой-никакой, а прапорщик, старший по званию и на территории госпиталя для нас – начальник. Тут и под трибунал влететь в два счёта можно…
Уединившись в сортире, послужившем для нас этаким "домиком в Филях", мы перебирали все возможные и невозможные варианты мести Перегудову, и здесь нам неожиданно повезло. По крайней мере, тогда мне так хотелось в это верить…
В поисках чистого клочка бумаги, необходимой для завершения туалетного действа, я обнаружил среди валяющихся на полу газетных обрывков записную книжку. Не успел рассмотреть её, как на дорожке, ведущей к сортиру, раздались тяжёлые шаги. Сашка предусмотрительно умолк, а я, скорее интуитивно, чем осознанно, сунул найденную вещицу в карман халата. Тут скрипучая дверь туалета распахнулась и на пороге возник предмет наших споров – прапорщик Перегудов, собственной персоной.
Ни слова не говоря, он "водоплавающей" походкой проследовал вдоль деревянного помоста, на котором мы с Брусовым застыли в позе Швейка при встрече с австрийским генералом, и стал что-то высматривать среди бумажных обрывков. Не найдя того, что искал, не мигая, уставился на нас:
– Где книжка?
– Какая? – вытаращился Сашка.
Я, не надеясь на свое актёрское дарование, промолчал.
– Какая, какая?.. Записная… Такая маленькая, в зелёном переплёте, – кажется, поверил Брусову прапор, – значит, не находили?
– Нет.
– Если найдёте, сразу тащите ко мне.
– Конечно, товарищ прапорщик, мы, если найдём, сразу же, – Сашка начал основательно входить в роль деревенского увальня, у которого что в уме, то и на языке, – и пацанам всем накажем, чтобы пошукали…
– Давай, как тебя?..
– Рядовой Брусов.
– Давай, Брусов, дерзай! Если найдёшь книжку, отблагодарю… Получишь от меня подарок. Ферштейн? – потом перевёл цепкий, словно репей, взгляд на меня. – И дружку твоему "кусок" отвалю… Как фамилия?
– Шамиев, – за меня ответил Сашка.
– А что, он сам говорить не умеет?
– Умеет, просто молчаливый от природы, – снова выручил Брусов.
– Молчаливый – это хорошо. Я люблю молчаливых, – во взгляде прапорщика промелькнуло что-то похожее на одобрение. – В общем, постарайтесь, землячки, в долгу не останусь.
Дверь за Перегудовым громыхнула, как ружейный салют в память о почившем в бозе.
– Слушай, о какой книжке этот козёл распекался? – смачно сплюнув вслед прапору, спросил Сашка.
Я без слов протянул ему свою находку – маленькую записную книжку в зелёном кожаном переплёте.