10
Думал ли я когда-нибудь, что получу удовольствие, просматривая чужую записную книжку? Про "удовольствие" – это я, конечно, загнул, как говорят поэты – гиперболизировал, но что-то похожее на чувство удовлетворения после просмотра записей нашего врага испытал.
Поначалу, листая книжку, мы с Сашкой понять не могли, отчего так переполошился прапор, потеряв её. Ничего примечательного обнаруженные там записи вроде бы не содержали. Несколько похабных самодеятельных шлягеров, бывших в ходу и среди нашего брата. "Сказ о русском Иване, служившем в Афгане" или "Песня о приключениях Бабы-Яги"… Потом следовали какие-то адреса с обширной географией: Москва, Питер, Воронеж, Красноярск… Затем несколько пустых страниц… А последние листочки книжки просто испещрены какими-то цифрами, инициалами…
Сашка закрыл книжку и разочарованно протянул мне:
– И чего затеяли мы спектакль? Ничего тут нет!
– Погоди, – удержал я его, – может, это шифр!
– Ну вот, начитался детективов: везде шифры мерещатся.
Я раскрыл книжку на последней страничке:
– Сам посмотри: вот два столбца, а вверху – "Пр" и "Рас". Это же "Приход – расход"! А ниже – прописные буквы – инициалы: "М.Е. – 400 ч.", "Хаб. – 2000 аф." и даты с апреля прошлого года по сентябрь нынешнего… Шифр – не шифр, но что-то похожее на амбарную книгу!
– Ну и что нам, мистер Шерлок Холмс, с этих "приходов и расходов", если мы все эти буквы и цифры расшифровать не сумеем? "Ч.", предположим, чеки, "аф." – афгани… Но кому они и за что?
– Да как ты не поймёшь, Саня, нам с тобой и не надо знать, кому и за что они предназначались! Тут важно другое: если "кусок" так мечется из-за книжки, значит, что-то в ней такое заключено… Вот мне и кажется, что цифры эти как раз то самое и есть! Ферштейн? – передразнил я Перегудова.
Но Брусов уже и сам зачарованно уставился на столбцы цифр.
– Давай возьмём прапора на понт: письмо ему анонимное накалякаем и в аптеку подбросим с требованием, так, мол, и так, если ты кобелиные замашки не бросишь, то сокровище потерянное попадёт…
– В руки "внука Дзержинского"… – весело блеснул глазами Сашка.
"Внук Дзержинского" – кличка гарнизонного особиста майора Феликса Скворцова, личности, невзирая на таинственность профессии, очень популярной в солдатской среде. Длинный, сухопарый "контрик" был похож на своего далёкого тёзку не только внешне, но и характером. Такой же принципиальный и бескомпромиссный. Словом, "железный Феликс" он и есть – рыцарь революции. Помимо прочего, о геройских делах Скворцова ходили по бригаде настоящие легенды.
Рассказывали, что однажды майор с разведгруппой чуть не взял в плен самого Ахмад-шаха. Сумел захватить его любимого телохранителя. Хозяин Панджшера за своего нукера огромный выкуп обещал, предлагал Скворцову сытую жизнь за кордоном, а тот не купился… Такие люди, похоже, вообще, не покупаются. Так что Сашка прав: одно упоминание о "внуке Дзержинского" будет для Перегудова, как удар серпом по… Вжик, и – никакого потомства!
В тот же вечер, устроившись на моём топчане (благо он расположен в углу палаты, подальше от чужих глаз), мы написали печатными буквами на четвертинке мятого тетрадного листа наше послание Перегудову.
Этот шедевр эпистолярного жанра подсунули под обитую железом дверь аптеки.
Теперь оставалось только "лечь на грунт", как подводной лодке после пуска торпеды, и ждать последствий содеянного.
11
Ждать пришлось недолго.
На следующее утро, спустя час после обхода, в палату притопала Мегера. Оглядев всю братию, навела окуляры очков на нас с Сашкой:
– Брусов, Шамиев, подите сюда!
Мы неохотно приблизились.
– До обеда поступаете в распоряжение начальника аптеки. Задачу он сам вам поставит.
"Вот оно, начинается", – я покосился на Брусова. Тот даже виду не подал, что случилось что-то необычное.
И действительно, что тут необычного? У нас выздоравливающие каждый день на какие-нибудь работы назначаются, в том числе и в распоряжение начальника аптеки, который, как всем известно, ещё и нештатный комендант госпиталя. Так что повода для беспокойства вроде бы нет…
Прапорщик встретил нас в проёме аптечной двери. Маленькие глаза из-под нависших бровей прожигали, словно два лазера.
– Не нашли книжку? – вместо ответа на наше приветствие спросил он.
– Никак нет, – настала моя очередь отвечать: Сашка будто язык проглотил.
– Тэк-с, жаль, а могли бы… – глаза Перегудова сделались ледяными. – Ладно, есть для вас другая задача. Будете наводить порядок на территории… Сейчас возьмёте грабли, и до обеда чтобы вся земля вокруг забора на два метра была очищена от всякого хлама. Ждём комиссию из Кабула… Исполнение проверю лично. Ферштейн? Начнёте со стороны "зелёнки"… – прапорщик повернулся к нам спиной, давая понять, что других "цэу" не будет.
Мы поплелись за хозинвентарем, так и не разобрав: догадывается ли Перегудов, кто скрывается за подписью: "Доброжелатель"?
12
Любое дело начинается с перекура.
Мы решили традицию не нарушать.
Перелезли через забор, дыры в котором были заделаны бронелистами различной конфигурации, отчего он был похож на джинсы хиппи. Присели под огромным чинаром. Его лопухообразные листья порыжели, скукожились, но всё-таки служили защитой от неистового, непримиримого, словно моджахед, светила.
Денёк выдался жаркий: градусов тридцать пять в тени. На белёсом, выцветшем, как и всё вокруг, небе хозяйничало солнце. В "зелёнке" без умолку трещали птицы. Я заметил одну из них, чем-то напоминающую нашу сороку, только с более яркой, причудливой раскраской. Загляделся…
Сашка, раскурив бычок импортной сигареты, сказал:
– Давно хотел тебе рассказать, как здесь очутился…
Я не был настроен на откровенья:
– Может, не стоит?..
– Нет, ты послушай, в другой раз не смогу…
– Ну и как?
– Позорно, братан… – Сашка жадно затянулся, закашлялся. Спросил: – Слышал про уринотерапию?
– Это что-то с мочой связано?
– С ней самой… Только я эту терапию на себе испытал…
– Не понял!
– Что тут не понять… Заболел у нас в роте гепатитом один пацан, однопризывник мой. Меня замполит отрядил в медсанбат попроведать его, передать "бакшиш" от роты. Пришёл, а он мне через форточку говорит, хватит тебе, дураку, по горам шастать, мишенью для "духовских" буров быть… Смотри, мол, на умных людей: они себе места поспокойнее находят! А хочешь, я тебе болячку наподобие моей устрою? Не за так, конечно… Гони "бабки" – и комар носа не подточит!..
– Что он, волшебник?
– Я ему тогда то же самое и вылепил. А он – сматерился и стакан мне пустой показывает: "Я сюда отолью, а ты – выпей! И всё будет чики-чики: пожелтеешь в три дня… Только деньги вперёд!"
– Так ведь противно…
– Понятно, не пепси-кола! Но вольному – воля: не выпьешь – завтра в рейд, и может быть, в последний… В общем, решился я… "Бабок" у меня не было в наличии. Приволок корешу свою заначку – "Шарп" гонконговский. Я его у одного дукандора конфисковал именем революции… Торговец был жирный, противный, как в листовках изображают… Явный пособник Хекматияра… Не обеднеет с одного "Шарпа", буржуй проклятый. А солдату – радость! Через ту же форточку произвели натуральный обмен: маг на стакан урины. Зажмурился я и махом эту гадость в себя опрокинул… Ну, а дальше сам видел: не обманул пацан. Через несколько дней уже мог петь песню китайских парашютистов: "Лица жёлтые над городом кружатся!" Зато сорок суток в стационаре: ни гор тебе, ни "зелёнки"… Осуждаешь?
Сашка умолк. "Бычок" обжигал ему пальцы, но он, казалось, не замечает этого.
История меня покоробила. Но я не осуждал Брусова: каждый живёт, как может, как умеет, как совесть позволяет…
Так и сказал ему тогда, ещё не зная, что этот разговор у нас последний.
Сашка затушил "чинарик" о камень. Мы поднялись и пошли вдоль забора в сторону "зелёнки", собирая в кучи металлический, бумажный и прочий хлам, попадавшийся по дороге. Ни о чём больше не заговаривали: ни о наших болячках, ни о Перегудове, ни о Томке…
Когда до первых зарослей осталось каких-нибудь тридцать шагов, Сашка, идущий впереди, неожиданно остановился. Повернулся ко мне, хотел что-то сказать. Потом махнул, дескать, не стоит, нагнулся и поднял лист ржавого железа, лежащий между нами. И когда он оторвал его от земли, что-то со страшным грохотом вырвалось из-под этого листа, ослепляя, круша, корёжа.
Словно в замедленном кино, я увидел, как тело Сашки неестественно надломилось, а лицо его, сметённое, сорвалось со своего привычного места и стало падать вниз, разлетаясь на множество кровавых частиц. И эти частички Сашкиного лица, ещё теплой, живой его плоти, брызнули в меня, залепили глаза, нос, рот. И тут же грубая сила подняла меня, ударила, и солнечный свет померк.
13
Сколько я был в беспамятстве, сказать трудно. Жизнь вернулась ко мне глухими голосами, прорывающимися в сознание, словно через пуховую перину:
– Ты посмотри: парень в бронежилете родился! Дружка – в клочья, а на нём ни царапины. Только о стену взрывной волной шарахнуло…
– Офигеть можно… Надо же на минное поле с граблями залезть! Чокнутые какие-то…
Я с трудом открыл глаза. Все поплыло передо мной, совсем как в восьмом классе, когда впервые выпил вина. В ушах – шум, похожий на стрекотание цикад тёплой ночью. Руки и ноги будто из ваты…
На фоне ускользающего неба возникли две головы в "афганках".
– Кажется, очухался, – донеслось до меня. И я снова провалился в темноту.
Окончательно пришёл в себя я уже на госпитальной кровати. Не на топчане, а на настоящей койке с панцирной сеткой. Её моё тело ощущало каждой клеткой. В комнате, где я находился, было сумеречно. Я несколько раз моргнул, но так и не понял: то ли на самом деле вечер, то ли у меня в глазах темно. Кто-то наклонился надо мной:
– Ну, вот и хорошо, Маратик, теперь всё будет хорошо…
– Томка, Тамара Васильевна, – узнав, произнёс я первые в своей новой жизни слова.
– Маратик, ты не говори, тебе пока нельзя. Лежи спокойно, милый, – Томка неожиданно всхлипнула.
Я всё-таки был ещё не в себе: даже Томкино "милый" на меня впечатления не произвело.
– Где Сашка, что с ним?
Томка долго молчала, потом заговорила, как говорят с ребёнком, желая его успокоить:
– Ты не волнуйся, пожалуйста, Сашу увезли…
– Куда увезли? – я снова ощутил на губах вкус Сашкиной крови.
– В Кабул… Тут в госпитале такой переполох из-за вашего подрыва поднялся. Начальства понаехало разбираться, как вы на минном поле очутились…
– Сашка жив?
Козырева не отвечала.
– Значит, нет… – я попытался встать.
– Тебе нельзя, – удержала она.
– Где мой халат? Посмотрите, в кармане книжка должна быть. В зелёном переплёте…
– Ничего нет, Маратик… А зачем тебе книжка? Домой хочешь написать? Так ты адрес скажи, я могу…
"Ничего ты не знаешь… Да, жизнь Сашки и моя собственная – цена этой книжки!" – подумал я и сказал:
– Тамара Васильевна, узнайте у тех пацанов, что нас нашли, где книжка? Она очень важна для меня…
– Конечно, узнаю. Я ведь уже со всеми успела познакомиться. Принесли тебя два солдата из роты охраны, сейчас их найду, – поправив моё одеяло, Томка бесшумно выскользнула из палаты. Я решил обязательно дождаться её возвращения, но уснул.
…В эту ночь впервые меня мучил кошмар.
Снился мне Сашка Брусов в белой длинной рубахе, со стаканом гепатитной мочи в одной руке и куском ржавого железного листа – в другой (так самодержцы носят скипетр и державу). Идёт он босым по зелёному лугу, а на пути не одуванчики, а мины противопехотные растут на коротких стебельках. Сашка ступает на них, они взрываются беззвучно и нестрашно. Рубаха у него – всё краснее и краснее, кровью пропитывается, а он – ничего не замечает, торопится мне что-то сказать. Слов я не слышу, но по губам разбираю – спрашивает он: "Как же это так случилось, что не тебя, а меня убило? Что же я теперь своей матери скажу? Я ведь у неё единственный…"
14
Проснулся я в липком поту, когда солнце было уже высоко. Открыл глаза – рядом Томка. Только теперь, при свете, разглядел, что ей совсем не так весело, как она хочет, чтобы казалось мне.
– Доброе утро, Тамара Васильевна.
– Здравствуй, Маратик!
– Вы поговорили с ребятами?.. – мне не терпелось узнать о записной книжке.
– Говорила…
– Так, где она?
– У начальника аптеки…
– У Перегудова?! – я, наверное, изменился в лице, и Томка это заметила:
– Ребята рассказали, когда тебя несли в палату, он остановил их в коридоре и стал рыться в твоих карманах. Забрал записную книжку. Всё бормотал что-то про "полный порядок"…
Она ещё что-то говорила про Перегудова, но я уже не слушал её. Кровь прилила к голове:
– Я убью его!
– Что ты, Маратик, это же трибунал!
– Он, "кусок" вонючий, нас на мины… А ему – "полный порядок"… – я задыхался от обиды и ненависти. "Я должен отплатить ему за всё!" – эта мысль овладела мной.
Отстранив Томку, я уселся на кровати. Комната закружилась перед глазами. Усилием воли заставил стены остановиться, а пол и потолок – занять свои привычные места. Опершись на спинку кровати, встал, накинул халат, сделал несколько шагов к двери – ноги меня слушались, а лёгкое головокружение и тошнота – пустяк!
Не обращая внимания на Томкины уговоры, я распахнул дверь ординаторской (именно её превратили для меня в импровизированную палату – надо же какая честь!) и вышел в коридор.
Держась рукой за стену, направился к аптеке, ещё не зная, как буду приводить в исполнение свой приговор. Знал только, что сделаю это, чего бы мне это ни стоило…
Дверь аптеки оказалась закрытой и опечатанной.
– Шамиев, ты почему не в постели? – остановилась, подозрительно взирая на меня, проходившая мимо Мегера. В руках она держала никелированную посудину для кипячения хирургических инструментов.
– Прапорщика Перегудова ищу – лекарства получить надо, – соврал я.
– Он у начальника госпиталя. Так что нечего здесь торчать, отправляйся немедленно в палату. Лекарство принесёт сестра, – Мегера повернулась, чтобы уйти.
Тут, изловчась, я вырвал у неё никелированную шкатулку и рванулся по коридору к кабинету начальника госпиталя. Ноги дрожали, меня швыряло из стороны в сторону, как молодого матроса во время шторма, и всё же мне удалось оторваться от ошарашенной Мегеры. Я уже одолел половину коридора, когда за спиной раздался её дикий вопль и слоновий топот ног.
"Фига с два! Теперь не догонишь!" – я на ходу снял крышку со шкатулки. Удача! Острый, как бритва, скальпель в моих руках! Только бы не промахнуться, с первого удара достать ненавистного прапора…
С Перегудовым я столкнулся на пороге кабинета.
Всё остальное помню, как в бреду.
Увидев у меня в руке скальпель, прапорщик на какое-то мгновение остолбенел и с неожиданным проворством метнулся назад, опередив мой бросок, захлопнул за собой дверь.
Я рванул дверную ручку и вырвал её с "мясом". Крепёжные шурупы полетели в разные стороны. Тогда, рыча, матерясь, плача от ярости, я набросился на обитую дерматином дверь, скальпелем нанося ей колющие и резаные раны…
Кто-то повис у меня на плечах, на руках. На голову накинули шерстяное одеяло, сбили с ног. Обессиленный и полузадохнувшийся, я провалился в чёрную яму беспамятства.
15
Через два дня меня переправили в Союз в сопровождении офицера и двух дюжих солдат (чтобы не брыкался).
Перед самым отлётом ещё раз довелось увидеться с Томкой. Она пробралась ко мне, в охраняемую теперь палату, буквально на минуту. Томка сказала, что начальник госпиталя принял решение отправить меня на обследование в психушку. Инспектор из Кабула это одобрил. А Томка уверена, что такое обследование придумали нарочно, и будет писать обо всём, что у нас произошло, министру обороны или даже Генеральному секретарю… А ещё шепнула она, чтобы я не падал духом и надеялся, а когда у неё подписка закончится – сразу меня найдёт…
Что я мог ей ответить, привязанный простынями к своей кровати?
…Первым человеком, встретившим меня в моей новой тюрьме, был Попков. Пошептавшись с сопровождающим офицером и полистав привезённые им бумаги, он стремительно приблизился ко мне и, по-птичьи моргая широко посаженными глазами, уставился в мою переносицу, как будто там заключались ответы на все волнующие его вопросы.
Я несколько минут терпеливо сносил этот взгляд, потом – не удержался и захохотал, в свою очередь подмигнув Вольдемару Генриховичу сначала левым, а затем правым глазом.
Попков удовлетворённо потёр одну о другую маленькие аккуратные ладошки и прописал мне курс каких-то болючих уколов.
После них я если и не тронулся умом, то внешне стал мало чем отличаться от пациентов шизика: днём бродил, как тень, по серым коридорам или такому же серому двору, а ночью не находил себе места от череды кошмаров и бессонниц. В психушке своё дело знают!
За одно спасибо Попкову: разрешил свидания с мамой…
Господи, как она постарела за год!
Но держится мама молодцом! Ещё и меня утешает. О моей истории она узнала из Томкиного письма (как она так быстро адрес мой разыскала?), и вообще, Томка маме понравилась. Они даже подружиться по переписке успели. Да так, что Козырева маме поведала такое, о чём я знать не знал (хотя когда и узнавать-то было). Оказывается, Томка круглая сирота, в медучилище после детдома поступила. И в Афганистан завербовалась потому, что податься было некуда…
А вот теперь у мамы с Томкой общая цель – меня на волю вызволить!