5
Прошло ещё два месяца. Жизнь в гарнизоне шла своим чередом. Продолжалась война, именуемая в Союзе "необъявленной". Здесь она была просто войной, на которой ежедневно гибли люди. Может, поэтому о смерти Тюнькина уже не вспоминали. Даже Русаков, казалось, отступился от идеи докопаться до истины. Было много других забот. Однако вечером каждого дня, когда он укладывался спать, его взгляд неизменно натыкался на гильзу и пулю, лежащие на прикроватной тумбочке. Ворочаясь на скрипучей кровати, он снова и снова возвращался к известным ему деталям гибели Тюнькина и никак не мог связать их воедино.
В одну из таких бессонных ночей Русаков провёл очередной "следственный эксперимент". Включив свет, он встал в том самом месте, где ему на голову свалилась пуля, и дотронулся рукой до стены, где под обоями пряталось бурое пятно. Второй рукой приставил к виску воображаемый ПМ, прикидывая, могла ли пуля из него, пробив голову Тюнькина, оказаться в щели, из которой потом свалилась вниз. По всем законам баллистики выходило, что – нет. Значит, пуля, убившая подполковника, была выпущена под каким-то другим углом. Русаков расставил руки в стороны, как это делают дети, изображая самолёт, и попытался с их помощью воспроизвести траекторию полёта пули. Он то замирал на месте, то начинал кружиться по комнате, наклоняя из стороны в сторону руки-крылья. Так продолжалось довольно долго, пока он не утвердился во мнении: единственным местом, откуда мог быть произведён смертельный для Тюнькина выстрел, является окно (под которым и была найдена гильза). Русаков больше не сомневался: бывший замполит ушёл в мир иной не по своей воле. Он был убит. Но кем и почему? Чтобы раскрыть преступление, надо, прежде всего, узнать его мотивы. Вот тут и была главная загвоздка. Пока не было ни малейшего представления о том, за что лишили жизни такого доброго и обаятельного человека, каким, по мнению окружающих, был Тюнькин. Русаков перебирал возможные мотивы: месть, зависть, пьяная разборка и, наконец, небрежность при обращении с оружием… Возможно, истина была где-то рядом, но он никак не мог приблизиться к ней.
И тут на помощь ему явился Его величество случай. Однажды, проходя по коридору сборно-щитовой казармы первого батальона, где размещались и кабинеты некоторых служб полка, Русаков услышал глухие голоса, доносившиеся из машбюро. Что-то заставило его прислушаться. Он узнал говоривших машинисток. Одна из них – Марья Петровна, рыжая, пышнотелая особа, любившая повторять, что баба в сорок пять – ягодка опять, что-то горячо доказывала Инне – молоденькой женщине, прибывшей в часть по путёвке комсомола и ужасно гордившейся своими связями в политотделе армии. Разговор вёлся о какой-то неведомой Русакову Жанне.
– Из-за него Жанку в Саюз и атаслали, точна тебе гаварю, – по-московски нажимая на "а" и растягивая слова, уверяла Марья Петровна.
– Да что вы, у Жанны и без него кавалеров хватало! – не соглашалась Инна.
– Кавалерав?! Ха… Да, Жанка с каждава "бакшиш" имела… Не мы, дуры. Укатила каралевай – вся в дублёнках и джинсе!.. Шлюха!
Русаков поморщился и собрался уйти: сплетничают бабы, какой-то товарке кости перемывают. А сами что, лучше? Ему докладывали, что обе женщины добропорядочностью и строгостью нравов не отличаются. Чуть ли не притон в своём модуле организовали: вечерами пьянствуют, офицеры и прапорщики к ним уже дорожку протоптали. Впору красный фонарь над входом вешать… Хорошо, хоть солдат пока не принимают…
Однако следующие фразы заставили его остаться.
– Ну, что уж вы так-то про Жанну, она же вашей подругой была!
– Падругай… Тагда и была, кагда я ей патребавалась! Знаешь, кагда ангелочка нашева тюкнули, припалзла Жанка ка мне вся зарёванная, апухшая… Каралева!.. Воет белугай: "Машенька, что теперь будет? Пасадят меня…" Ревёт ревмя. Нос картошкой стал… Красавица…
– А потом?
– Патом пасыльный прибежал. Жанку к Кравченко вызвал. Ушла, тряслась вся, а вернулась, улыбается: "В Саюз еду!"
– И где она теперь, Марья Петровна.
– Ясна, где – дома. Мамины пирожки жуёт, а мы тут с табой…
Русаков не стал больше слушать её откровения и поспешил прочь. Воистину, ищите женщину, как говорят французы. Дело о смерти Тюнькина приобретало новый оборот.
6
Узнать, кто такая Жанна, не составило труда. В строевом отделе Русаков довольно быстро нашёл личное дело, не отправленное вслед за своей хозяйкой из-за обычных бюрократических проволочек. Прочитал в нём: "Хлызина Жанна Павловна. Родилась… Училась… Разведена. Имеет дочь. Живёт с матерью в Таганроге. Беспартийная. Работала официанткой в офицерской столовой. Характеризуется положительно…" И больше ничего: ни причин досрочной отправки, ни подробностей пребывания на Афганской земле. Все недостающие сведения пришлось выпытывать у сослуживцев.
Начальник строевого отдела, только что вернувшийся из отпуска, капитан, смог доложить Русакову, что откомандировать Хлызину приказал командир полка. О самой Жанне он отозвался с присущей молодости прямотой: "Тёлка классная!"
Копырин, под чьим прямым руководством трудилась на ниве офицерского общепита Хлызина, был в оценке ещё более откровенен: "Натуралистка", торговала собой за подарки: магнитофоны, тряпки… Почему терпели такую аморальщину? Так ведь где неаморальных-то взять? К тому же по работе к Хлызиной никаких претензий не было. Обходительная, ловкая, смазливая. Какая комиссия в полк ни залети, только её на обслуживание звали: столы накрыть, кофе подать… Никогда не подводила.
Кравченко о внезапно отправленной в Союз и "положительно характеризуемой" официантке беседовать отказался. Была да сплыла. А хочешь разузнать подробней, поезжай в Таганрог! Так оборвалась ещё одна ниточка, оказавшаяся у Русакова.
Вечером он был приглашен на день рождения к Копырину. Зампотыл в честь своего сорокалетия организовал просто царский ужин: жареная картошка, шашлык из молодого барашка, фрукты и виноградная самогонка из соседнего дукана. Собрались все заместители командира полка, комбаты первого и второго батальонов. Кравченко отсутствовал. Когда выпили и разговор из всеобщего превратился в разрозненные диалоги и монологи, Русаков спросил у именинника о причинах отсутствия комполка.
– Ему нельзя: ком-му-нисто! Облико мор-рале! – фразой из анекдота ответил раскрасневшийся от выпитого Копырин и, заметив недоумение собеседника, добавил громким шёпотом: – Ты не знаешь? Его ж к Герою представили… Т-с-с… Советского Союза! Теперь надо дистанцию держать, от всех и от нас в том числе… Не дай аллах, запачкаешься!.. Понял?
– Понял… – в тон ему ответил замполит, с высоты только что полученной информации по-новому оценив поведение командира: "Из-за этого представления он и боится правды об убийстве Тюнькина!"
Вернувшись к себе, Русаков долго вертел в руках злополучную гильзу. "Не удастся ничего доказать, – с горечью думал он. – Нет ни свидетелей, ни улик. А тут ещё командирское "геройство"… Не будь его, Кравченко не стал бы шутить с огнём – скрывать такое преступление. А теперь наверху меня никто и слушать не станет: Герой Советского Союза, как солнце, на нём пятен быть не должно!.. Все усилия напрасны: эту гильзу можно смело выбросить в кучу цветного лома, ещё не вывезенного в Кабул. Так с неё хоть какая-то, миллиграммовая, польза будет…"
Он поднёс гильзу поближе к глазам и вдруг, словно заново, увидел её: на торце, там, где находился пробитый необычным образом капсюль, на ободке легко прочитывались четыре цифры: "59" и "83". "Какой же я тупица!" – вознегодовал на себя Русаков. Эти цифры указывали на год и серию выпуска партии патронов. По ним можно узнать, кому и когда они были выданы.
Начальник оружейного склада, к которому он обратился наутро, долго листал книгу учёта и выдачи боеприпасов, пока не нашёл нужную страницу.
– Патроны поступили в полк в августе прошлого года в количестве двадцати цинков. Тринадцать до сего дня на складе. Семь выданы в третий батальон в декабре месяце. Вот и расписка в получении, и дата, – сообщил он.
Русаков поблагодарил прапорщика и пошёл восвояси, размышляя о том, что ещё одна грань кубика-рубика встала на свое место. Потому-то и не оказалось в гарнизоне пистолета, так своеобразно пробивающего капсюли, что третий батальон дислоцируется отдельно. И это обстоятельство он в своих умозаключениях до сих пор не учитывал.
7
Дорога к месту базирования третьего батальона для бронегруппы из четырёх БТРов заняла часа полтора. С учётом труднопроходимых участков бетонки, – не так уж много. До сих пор у Русакова не получалось побывать здесь: колонны не шли, а одиночное передвижение в районе ответственности полка комдив запретил – душманы активизировались, нарушив прошлогоднее перемирие.
Комбат-три – тридцатидвухлетний майор, с невоенной фамилией Пальчиков, – всем своим видом опровергал любые сомнения в его боевитости. Высокий, плечистый, он с особым шиком носил мешковатую "афганку". Она сидела на нём лучше, чем на ином офицере – парадный мундир. Невзирая на бурую пыль, которой пропитано всё вокруг, башмаки у Пальчикова всегда глянцево блестели, а полевая кепи с защитной кокардой была залихватски заломлена на затылок.
Знакомый с Русаковым по совещаниям в полку, Пальчиков четко, с чувством собственного достоинства (дабы гость не забывал, кто здесь хозяин), доложил, как положено, об отсутствии во вверенном ему гарнизоне происшествий и о том, чем в данное время занимается личный состав. Комбат провёл Русакова по территории своего "глинобитного" хозяйства. Батальон размещался в небольшом, покинутом жителями кишлаке. Это само по себе было необычным – нашим войскам в Афганистане строго запрещалось подобное расквартирование. Но этот кишлак – наиболее возвышенная точка в округе – был признан лучшим местом для базирования. Бойцы Пальчикова (в отличие от остальных подразделений полка, строивших себе жилье, что называется с "первого колышка") сразу же имели пусть саманную, но всё же крышу над головой. Русакову понравился порядок, ухоженный вид жилых помещений, столовая и баня, от помывки в которой у него не хватило духу отказаться: даже в полку такой не было.
После омовения и дружеского ужина Русаков в самом благодушном настроении приступил к комбату с вопросами. Пальчиков спокойно выслушал их, с явным интересом отнёсся к предположениям замполита о насильственной гибели Тюнькина и выразил готовность помочь в поисках.
Утром приступили к проверке. Начали с журнала учёта выхода и возвращения машин в парк, поскольку до полка отсюда можно добраться только на какой-то технике. Русаков в присутствии Пальчикова выписал себе в блокнот все машины, выходившие в рейс в день гибели Тюнькина, а также фамилии старших этих машин и маршруты движения. Таких единиц техники набралось около десятка. Из них только три покидали пределы кишлака: два КамАЗа, выезжавшие за продуктами, и БТР самого Пальчикова. Старшим на КамАЗах был начпрод – седой старший прапорщик. Его маленькая колонна вернулась в кишлак ещё до наступления темноты, что само собой вычеркивало начпрода из числа подозреваемых: по данным Русакова, Тюнькин в это время был ещё жив. Время возвращения начпрода подтверждали десятка полтора солдат, с которыми Русаков побеседовал в курилке. Что же касается комбата, так, по словам Пальчикова, он в этот день был ответственным и проверял выносные посты. Комбат вызвался сопровождать замполита к этим постам, чтобы, как он выразился, рассеять малейшие подозрения.
В путь отправились на бронетранспортере Пальчикова. Экипаж его – два немногословных солдата и сержант-чеченец, ловили каждое слово своего командира.
– "Мультяшки" меня с полувзгляда понимают, – похвастался он.
– Почему "мультяшки"? – спросил Русаков.
– Их так прозвали за маленький рост, они же каждый по метру с кепкой, но солдаты отличные. С такими ничего не страшно!
Оставив БТР на бетонке, поднялись к первому блокпосту, расположенному в километре от кишлака. Подъём на "горку", как назвал склон Пальчиков, отнял сорок минут. Во время подъёма Русаков шёл молча. Пальчиков, напротив, занимал замполита побывальщинами из жизни своего батальона.
– Бойцы зовут мой бэтээр "Летучим голландцем". Считают, что он для духов неуязвим. Никто, пожалуй, не рискнёт в одиночку по этим дорогам мотаться… А мне доводилось… А ещё… – Пальчиков не успел договорить, как их окликнул часовой. Узнав комбата, разрешил двинуться дальше.
– Молодец, – похвалил долговязого таджика со снайперской винтовкой Пальчиков, – караулишь хорошо. Давай сюда командира с журналом проверки.
Из небольшой землянки выскочил заспанный старший сержант, на ходу застёгивая ремень, подбежал с докладом. В журнале, на странице, помеченной днём гибели Тюнькина, Русаков увидел разборчивую запись о проверке блокпоста и подпись Пальчикова. А ниже точное время.
Такие же записи были и на двух других постах, где они с Пальчиковым успели побывать. Время последней проверки всего чуть-чуть не совпадало с часом предполагаемой смерти Тюнькина. Блокпост находился на середине пути между батальоном и полком. Исходя из этого, у Пальчикова было столь же абсолютное алиби, как и у начпрода. Нужен был примерно час, чтобы спуститься с вершины к "броне". Потом ещё столько же времени, чтобы добраться до полка. Следовательно, Пальчиков никак не мог очутиться там во время убийства. Так что "экскурсия" по горам, кроме морального удовлетворения, что симпатичный комбат в происшествии с Тюнькиным не замешан, ничего Русакову не дала.
Вечером снова был накрыт "дастархан", пили араку – рисовую водку, реквизированную при зачистке одного из кишлаков. Пальчиков, в роли гостеприимного хозяина, усиленно подливал "огненную воду" в кружку Русакова, не прекращая побасенок.
– Однажды шманаем караван, – отбросив со лба густой русый чуб, рассказывал он. – И тут из "тойоты" выпрыгивает "дух" и ну дёру в "зелёнку". А у меня под рукой АКМСа не оказалось. Так я его из ПМа с пятидесяти метров снял, хотя во всех таблицах пишут, что у "макарова" убойная сила только на двадцать пять!
– Ну, пятьдесят – это ты загнул, – усомнился Русаков.
– Не веришь? На спор, я и сейчас с пятидесяти метров вот эту посудину расхерачу! – указал Пальчиков на опустевшую бутылку.
Ударили по рукам. Пошли на пустырь. Комбат установил бутыль на камень и старательно отмерил пятьдесят шагов.
– Все честно, без обмана… Смотри, – сказал он, доставая ПМ.
Хлопнули один за другим три выстрела, и от бутылки в разные стороны полетели стеклянные брызги.
– Вот видишь, попал! – азартно, как мальчишка, закричал Пальчиков. Русаков только озадаченно поскрёб затылок – проиграл.
Перед возвращением в дом замполит скорее по привычке, чем по какому-то умыслу, поднял одну из ещё неостывших гильз и разом протрезвел: на её капсюле была такая же двойная пробоина, как и на донышке гильзы, которую он нашёл под окном своего модуля.
8
На рассвете, отправляясь в полк, Русаков холодно простился с комбатом. "Неужели убийца он, Пальчиков? – мысль об этом мучила, как зубная боль. – Но ведь у комбата железное алиби?"
Пальчиков почувствовал перемену в настроении замполита и тоже был сдержан. Официально приложил руку к козырьку и, дождавшись, когда БТРы тронутся в путь, скрылся за дувалом.
Весь день Русаков не знал, как ему поступить. Первое, что пришло на ум: написать донесение в политотдел армии и военному прокурору ТуркВО. Он закрылся в модуле и взял авторучку. Дважды рвал написанное – такими бездоказательными показались ему собственные выводы и подозрения. Что, в самом деле, у него есть? Две гильзы с одинаково пробитыми капсюлями, пуля и бурое пятно на стене… Несколько отрывочных фраз о Жанне, отправленной в Союз сразу после смерти Тюнькина, и факт сокрытия преступления представленным к высшей государственной награде Кравченко…
Но ведь надо ещё доказать, что преступление совершено. Имеющихся данных слишком мало, чтобы в Кабуле поверили его доводам, а не словам Кравченко. Нужны новые свидетельства или свидетели. А пока их нет, надо ждать. Ждать, не подавая вида ни комполка, ни Пальчикову. Впервые Русакову пришло в голову, что если настоящий преступник поймёт, что разоблачён, свести счёты с ним самим ему ничего не стоит: сколько пуль вокруг свистит… Не по такой ли схеме и погиб Тюнькин?.. Русакову стало страшно и мерзко за свой страх. Вспомнились жена и пятилетний сын. Что будет с ними? Он поспешил отогнать эти мысли, решив жить, не опережая событий.
А события стали развиваться совсем не так, как он ожидал.
Через два дня в полку случилось чрезвычайное происшествие, да такое громкое, что взбудоражило не только Кабул, но и Москву. Трое военнослужащих третьего батальона – старший сержант и два солдата, с того самого блокпоста, на котором однажды побывал Русаков, совершили бесчинство по отношению к семье местного учителя – искреннего сторонника Саурской революции. Из-за бутылки виноградной бражки они убили его самого, изнасиловали жену и тринадцатилетнюю дочь и потом задушили их. Эти пьяные мерзавцы не пощадили даже десятимесячного младенца, размозжив ему голову кулаком. Из всей семьи уцелел только старший сын – четырнадцатилетний подросток. Он, раненный выстрелом в упор, притворился мёртвым, а когда насильники ушли, дополз до ближайшего поста местной милиции, царандоя, и рассказал о трагедии. Ещё не проспавшихся убийц взяли под стражу. Они даже не отпирались, только тупо смотрели вокруг мутными глазами.
В полк сразу же понаехало проверяющих разных мастей: из штаба армии и округа, из ГлавПУРа и Министерства обороны. Кравченко и Русаков, сопровождая многочисленных генералов и полковников, встретились друг с другом только на заседании парткомиссии, куда их вызвали вместе с Пальчиковым. Решение партийного суда было довольно странным: два "строгача" с занесением в учётные карточки – замполиту и комбату и "товарищеская критика" – в адрес командира полка.