– Что это вы вдруг растерялись, барон? – упорно не желал обращаться к нему по чину командующий. – Милости прошу в мое Валуево.
Оберштурмбаннфюрер не понял, что именно Роммель имеет в виду, о каком таком Валуево идет речь, а потому вопросительно оглянулся на его адъютанта.
– Это значит, – вполголоса объяснил адъютант, как только Роммель скрылся в своем необъятном шатре, – что командующий принимает вас, как принимал бы русского императора Александра под Москвой.
– При чем здесь русский император и русская деревня? – принял почти боксерскую стойку Шмидт. – Выражайтесь яснее. Что вы здесь… словно это не фронт, а балаган?
– …Если тот, конечно, решился бы явиться в ставку фельдмаршала, – все же завершил свою мысль полковник Герлиц.
Так ничего и не поняв, барон остервенело помотал головой. Вся эта история с Наполеоном и его войнами оставалась для него столь же непостижимой, непознанной, как и схватки древних германцев с викингами.
– Русский император – дерь-рьмо. Как и все прочие… императоры.
– Господин фельдмаршал, рейхсфюрер уже знает о том, что мы готовим морской караван, – тотчас же переключил Шмидт свое внимание на командующего. Он давно заготовил эту самую важную в его докладе фразу, поэтому выпалил ее вполне связно и без каких-либо недоговорок. – Он отдаст приказ подготовить корабли и подготовить встречу в Италии, куда будет доставлен наш африканский груз.
– Это все, что господин Гиммлер велел передать мне? – сухо поинтересовался Роммель, усаживаясь за походный столик, но при этом забывая предложить место за ним фон Шмидту.
– Так точно, все.
– И его ничего не смущает в этой акции?
– Гиммлера? – некстати хохотнул оберштурмбаннфюрер, словно бы и мысли не допускал по поводу того, что Гиммлера вообще может что-либо в этом мире смущать. И, в общем-то, фельдмаршал мог согласиться с такой его реакцией.
– То есть он не выдвигал никаких условий?
– Гиммлер? – опять по-идиотски хохотнул Шмидт. – Не выдвигал, господин командующий.
И фельдмаршал вдруг натужно побагровел. "Если этот кретин, – подумалось ему, – с такой наглостью реагирует на мои вопросы о рейхсфюрере СС, то можно представить себе, как он ржал, когда Гиммлер, а особенно его штабисты, интересовались моими мнениями и действиями. И кем я в их глазах выглядел!"
– Он что, не опасался, что, доставив этот груз в Европу, – непроизвольно как-то положил руку на кобуру фельдмаршал, будто по-дружески предупреждал оберштурмбаннфюрера: "И на сей раз хохотнешь – пристрелю!", – я потребую его раздела, причем по-справедливости?
– По-справедливости? Гиммлер? – вроде бы и не хохотнул, но как-то слишком уж подозрительно прокряхтел барон. – Очевидно, он даже не предполагает, что такое возможно. Рейхсфюрер считает эти сокровища средствами партии и СС.
– И все?! И даже о вермахте упоминания не было?
– Извините, господин фельдмаршал, но я повторяю его слова.
– Тем не менее я обязан уточнять, – резко осадил его фельдмаршал. – Существуют нюансы, на которые вы могли не обратить внимания. Кое-что вы попросту могли упустить…
– В таком случае я начинаю понимать… Что, может быть, рейхсфюрер не все… И вам следует лично…
Роммель немного помолчал, отвернув запыленный полог шатра, взглянул на склон плато и с тоской подумал о том, что неплохо бы отправиться в Европу вместе с конвоем. Знал бы кто-нибудь, как ему осточертели эти африканские пустыни!
– В любом случае конвой следует усилить. Принято решение, что у вас появится заместитель. Если вы, конечно, не возражаете?! – теперь уже откровенно хохотнул фельдмаршал.
"Значит, уже не доверяет, – понял Шмидт. – Не доверяет с той самой минуты, когда узнал о переводе меня в войска СС. Не исключено, что в море конвой выйдет уже под командованием того офицера, которого Роммель назовет сейчас в качестве моего заместителя".
– Кто он?
– Подполковник Крон. С десятком своих солдат. Исключительно для усиления охраны, в которой, как вы понимаете, должны быть представлены и вермахт, и СС. Или, может быть, я несправедлив?! – резко повысил тон командующий.
– Не смею возражать, – вытянулся по стойке смирно барон. Что, однако, не помешало ему заметить про себя: "Подполковник Крон – дерь-рьмо! Роммелю его навязал Герлиц. Они с Кроном друзья. Но Крон – не тот офицер, который способен нокаутировать меня по пути к месту захоронения сокровищ. Я избавлюсь от него и его вермахтовцев при первой же возможности. Крон? Дерь-рьмо!"
– В таком случае мы все обсудили. А теперь – приказ: контейнеры должны быть готовыми через неделю. Отправляем из Туниса. О доставке груза к судну позаботится специальная команда. Детали самой операции "Бристольская дева" – а именно таковым будет ее кодовое название – обсудим перед выходом конвоя в море.
И вновь Шмидт обратил внимание, что командующий так ни разу и не упомянул его эсэсовский чин. Не поинтересовался и тем, почему он вдруг оказался в войсках СС. За какие такие заслуги удостоен этого рыцарского вознесения. Так вести себя могут только с человеком, чья судьба уже решена, сказал себе оберштурмбаннфюрер.
"Однако отстранить меня от командования конвоем Роммель все же не решается, – самодовольно подытожил оберштурмбаннфюрер, почти с признательностью вспоминая теперь гестаповца Цольке, который свел его с Гиммлером. – Пока что не решается. Лис Пустыни – он и есть лис. И еще неизвестно, какие именно указания получит перед отходом из Туниса этот их подполковник Крон".
– Так вы действительно ничего не упустили из того, что было сказано рейхсфюрером СС господином Гиммлером? – вдруг спросил Роммель, уже после того как разрешил Шмидту идти.
– Н-нет… – неуверенно ответил тот, мучительно допуская, что, возможно, до командующего дошли какие-то отголоски его встречи с рейхсфюрером.
Он, конечно же, упустил одну маленькую деталь: Гиммлер приказал ему при первой же возможности спрятать контейнеры с золотом так, чтобы до конца войны ни Роммель, ни кто бы то ни было иной из окружения фельдмаршала или из экипажа судна дотянуться до них не смог. Лучше всего – "упокоить" их в море, на каком-нибудь мелководье, у одного из прибрежных островков.
"Картины – на берег, золото – на дно, – жестко определил он поведение Шмидта. – При первом же удобном случае. Особенно если англичанам удастся повредить корабль. В общем, придумайте там что-нибудь, барон, придумайте. Мне не очень хочется, чтобы сокровища оказались в районе Бергхофа, где, даже спрятанные в шахте, станут легкой добычей наших врагов. Так что пораскиньте мозгами, это ведь и в ваших интересах, оберштурмбаннфюрер".
"В море – это будет сложно! – заметил Шмидт. – Найти потом будет сложно. Озеро – более подходящий вариант".
"Вы о чем это, барон? В какое такое озеро способен будет войти ваш морской караван?!"
"Я в принципе. Просто в озере легче было бы искать".
"Вы, очевидно, уже поняли, что командир отряда кораблей будет предупрежден? Мой человек сумеет убедить его, что он обязан выполнить любое ваше приказание. Любое, – повторил Гиммлер. – И пусть наши с вами враги очень сильно огорчатся при этом".
Шмидт так до конца и не понял, кого же имел в виду Гиммлер под "нашими с вами врагами" – англо-американцев и русских или же соотечественников? В том числе и Роммеля. Но запомнил, что рейхсфюрер именно так и сказал: "Наши с вами".
"Теперь появится немало людей, которые пожелают видеть тебя среди своих друзей, – нагадывал свою судьбу барон фон Шмидт. – По крайней мере до тех пор, пока не доберутся до клада Роммеля. А добравшись, тотчас же постараются покончить с тобой. Поэтому поступай так, чтобы хоть часть этих сокровищ уцелела лично для тебя. А для этого должен уцелеть ты сам".
– Ладно, барон, – вырвал его из губительного водоворота воспоминаний командующий Африканским корпусом, – лишь бы поскорее закончилась война, а там у нас будет время разобраться: кому сколько и кто с кем.
"Договариваться вообще-то надо было бы прямо сейчас, – мысленно возразил барон. – Всякое сокровище – дерь-рьмо, если обладатели его не договорятся сразу же и без крови, пусть даже клятвенной". Но вслух осипшим голосом прохрипел:
– Так точно, господин фельдмаршал. Когда-нибудь она все же закончится.
– Или, может, я несправедлив, оберштурмбаннфюрер? – Однако эсэсовский чин барона Роммель все же выговаривал с такой гнусностью в голосе, будто и в самом деле произносил нечто немыслимо презрительное.
20
Вызов в загородную резиденцию премьера не показался полковнику "Сикрет интеллидженс сервис" Альберту О’Коннелу слишком уж неожиданным. В конце концов, рано или поздно Черчилль должен был вернуться к разговору об эпистолярном архиве Муссолини. Полковник прекрасно помнил, как в свое время премьер-министр загорелся идеей ознакомиться с ним. Причем сделать это как можно скорее. Коннелу порой даже казалось, что руководствуется при этом Черчилль не государственными интересами Британии, а собственным любопытством. Именно так: неутолимым великосветским любопытством.
Куда более неожиданным оказалось для полковника то, что при всей той спешке, с которой ему приказано было явиться в резиденцию первого министра, тот более часа продержал его в прихожей, словно бы наказывая его как разведчика за его неповоротливость и бездеятельность.
Зато у полковника было предостаточно времени, чтобы по достоинству оценить совершенно безвкусную обстановку прихожей, увешанной двумя невыразительными коврами и двумя столь же невыразительными морскими пейзажами, очевидно, кисти безвестных мастеров. Правда, ожидание затянулось настолько, что даже злорадное ехидство по поводу этой безвкусицы уже перестало приносить О’Коннелу какое бы то ни было удовлетворение.
– Сэр Черчилль ждет вас, – рассохшейся половицей проскрипел секретарь премьера, когда полковник в третий раз оставил кресло и принялся рассматривать эту бездарную маринистическую мазню.
– У сэра Черчилля кто-то был? – на ходу спросил он секретаря, подразумевая, что его предшественник мог оставить кабинет премьера через другой ход.
– Самые длительные "приемы" у премьера бывают тогда, когда сэр Черчилль остается наедине с самим собой.
– Философски подмечено.
Пергаментное лицо секретаря снисходительно удлинилось. Он принадлежал к тем людям, которые научились прощать посетителям его шефа все, в том числе и похвалу в свой адрес.
– Может, это удивит вас, сэр, но они слишком часто не ладят друг с другом.
– Как жаль, что эти диалоги происходят не на публике и даже без свидетелей.
– Тем более что к концу войны они становятся все обостреннее. – Секретарь прекрасно был осведомлен, кто перед ним, и знал, что с этим полковником из "Сикрет интеллидженс сервис" можно поделиться и такими наблюдениями, какими он, человек по самой природе своей неразговорчивый, обычно ни с кем другим не делился.
– Причем именно к концу войны, – чопорно согласился О’Коннел. – С чем бы это могло быть связано?
Секретарь мельком взглянул на дверь и приглушил голос:
– К сильным мира сего война, как правило, великодушна. В мирные дни судьба обходится с ними значительно суровее. Вот почему многие из них побаиваются прощаться с войной. Особенно те, позволю себе заметить, сэр, кого эта самая война, собственно, и сделала по-настоящему сильными мира сего.
– Я над этим как-то не задумывался.
– Я – тоже. Но сэр Черчилль… он все это прекрасно понимает. Сотворяя сильных мира сего на полях своих сражений, война затем очень неохотно расстается с ними и слишком ревниво относится к их первым мирным шагам и решениям.
* * *
Черчилль сидел в низеньком кресле, между двумя столь же низкими журнальными столиками, посреди сумбурной лавины книг и бумаг. Откинувшись на спинку, он с сонным любопытством наблюдал за тем, как полковник медленно приближается к нему, вырастая из сумрака большого кабинета, словно привидение, и был похож на банкира, который только что, ознакомившись с бумагами, понял, что окончательно разорен.
– Ни на кого нельзя положиться, полковник, ни на кого! – отчаянно молвил премьер, словно бы подтверждая аллегорическое восприятие О’Коннела. – Война и политика столь же преступны и непостоянны, как и все прочее в этом мире.
Полковник нервно прокашлялся, но промолчал. Секретарь, конечно, оказался бы сейчас куда более удачным собеседником, если бы только не это его пергаментное, ничего не выражающее лицо, которое Черчиллю, очевидно, давно осточертело. Тем более что к тем, на кого совершенно нельзя положиться, премьер вполне мог отнести и его, полковника разведки.
Между тем Черчилль указал О’Коннелу на кресло напротив и, выждав, пока тот медленно погрузится в него, открыл сигарную коробку.
– Извините, не терплю, когда в моем присутствии курят, – заметил он при этом, объясняя свое нежелание предлагать сигарету гостю.
"Я – тоже", – чуть не вырвалось у полковника. Что было бы сущей правдой.
– Мне помнится прием у вас на вилле. Вино, богатый стол…
– Припоминаю. Это была прекрасная встреча, сэр.
– Меня так и подмывало наведаться к вам и в этот раз. Воспользовавшись вашим приглашением, естественно.
– Жду в любое удобное для вас время, сэр.
Галантно отделив кончик сигары, Черчилль закурил и почти тотчас же, словно на него мгновенно подействовал ее пьянящий дух, подался к полковнику. Голос его вроде бы остался таким же, каким был до сих пор – спокойным, ровным, аристократически неспешным. Тем не менее в нем появились какие-то нотки великосветской напористости, которая обычно появляется даже у очень воспитанных аристократов, когда они садятся за покерный столик.
– Почему вы не докладываете о том, что произошло с письмами Муссолини, полковник? Я понимаю, что они вас больше не интересуют…
– Это не совсем так, сэр.
– Но они интересуют меня.
– Что весьма существенно, сэр.
– Ибо это не просто письма. Это письма Муссолини, полковник. Каждое из которых стоит доброй сотни досье, накопленных вашими агентами за десятилетия работы в ведущих странах мира.
Полковник слегка замялся, давая понять, что он не стал бы столь высоко оценивать эпистолярию итальянского дуче, а тем более – ставя под сомнение профессионализм агентов лучшей разведки мира. Поэтому единственное, на что он согласился, это на весьма скупое и почти оскорбительное для Черчилля признание:
– Согласен, сэр, эти письма представляют собой определенный интерес.
Полковник знал, точнее, догадывался, о чем пойдет речь во время аудиенции у премьера, поэтому встречал его выпады спокойно. Он готов был к ним, насколько вообще можно быть готовым к чему бы то ни было, когда имеешь дело с сэром Черчиллем.
– Тогда где же они, черт побери? Если даже для вас, для разведки, они, оказывается, тоже "представляют определенный интерес", – не упустил возможности отомстить ему премьер.
– Они все еще у дуче, сэр.
Черчилль ошарашенно как-то уставился на полковника, затем, не проронив ни слова, откинулся на спинку кресла и, попыхивая сигарой, какое-то время сидел так, закрыв глаза и, казалось, совершенно забыв о посетителе. Если бы полковник поднялся сейчас и, не привлекая к себе внимания, вышел, Черчилль наверняка обнаружил бы это не сразу. А может быть, и демонстративно не замечал бы его "исхода".
Полковник вдруг почувствовал себя человеком, настолько разочаровавшим хозяина этого кабинета, что теперь в его присутствии здесь никто не заинтересован. Черчилль обладал изысканным искусством самоустранения во время беседы, как-то мгновенно изолируя от себя собеседника. Что уже испытали не себе многие дипломаты, не говоря уже о его непосредственных подчиненных.
– Видите ли, сэр, Муссолини хранит сотни своих писем под надежной охраной, зная при этом, что копии уже у Скорцени. Не знаю, радует ли это Муссолини, но ему прекрасно известно, что, похищая его из отеля "Кампо Императоре" на вершине горы Абруццо, что в горном массиве Гран Сассо, Скорцени не забыл о его чемодане с письмами, который дуче возил с собой, как скупой рыцарь – ржавые остатки своих доспехов.
– Удачно подмечено, господин полковник. Сохраните эту фразу для своих мемуаров, потомки ее оценят.
– После прибытия в Берлин, – попытался разведчик войти в русло своего прерванного Черчиллем рассказа, – этот чемодан на какое-то время таинственным образом исчез. Затем его, правда, "нашли" и с извинениями вернули хозяину, но никто, в том числе и сам Муссолини, не сомневается, что в течение ночи, которую чемодан отсутствовал, с его содержимым профессионально поработало несколько фотокопировальщиков из технической лаборатории Скорцени.
– …И парни этого джентльмена в черном и со свастиками, конечно же, разминаются сейчас где-то поблизости от резиденции Муссолини, надеясь в нужный момент заполучить и сами оригиналы. Причем лично для Скорцени. И теперь уже, конечно, навсегда.
– По всей вероятности, так оно и есть, сэр. Можно не сомневаться, что "джентльмен в черном и со свастиками", как вы изволили выразиться, такой возможности не упустит.
Черчилль не чувствовал себя настолько невозмутимым, чтобы безропотное признание полковником этого факта не задело его за живое.
– Я поручил сию деликатную операцию вам, только вам, мистер О’Коннел, – покачал он головой, стиснув зубы и закрыв глаза.
– Я ценю это, сэр.
– Не прерывайте меня, полковник.
– Извините, сэр.
Когда Черчилль говорил, сигара в его руке двигалась в противоположную сторону от той, куда направлялся подбородок. При этом взгляд его стал мрачным и жестким. Он был зол и не пытался скрывать этого. Скорее, наоборот, старался дать понять своему собеседнику, в каком нервном напряжении он находится.
Но вот что странно: наблюдая это, О’Коннел совершенно не ощущал того первородного страха, с которым выслушивал оскорбленное негодование премьера в ходе минувших встреч. Возможно, ему придавали стойкости слова, услышанные несколько минут назад от секретаря первого министра, там, в приемной, относительно того, что в мирные дни судьба обходится с сильными мира сего более жестоко, нежели в дни войны. Особенно с теми, кого эта самая война сделала… сильными мира сего.
– Я поручил это деликатное дело вам, полковник, и вашим людям. Доверившись при этом рекомендациям профессионалов. Но вы оказались совершенно неспособными на акции, подобные тем, на которые решается Скорцени. Станете отрицать?
– Не в моих правилах отрицать очевидные факты, сэр, – все с той же умилительной обреченностью согласился О’Коннел. Хотя подобное сравнение не могло не коснуться его самолюбия и профессиональной гордости. Тем более что Черчилль был не первым, кто к нему прибегал. Нечто подобное полковнику уже пришлось выслушивать в штабе Королевских Вооруженных сил.