– И мне неприятно думать, что мы так и не сумели подготовить в своей разведке диверсанта, равного тому, которого уже давно заполучил Гитлер, превратив его в своего личного агента для особо важных поручений.
– Но и вы, сэр, не позволите себе отрицать, что с теми людьми, которые имеются в моем распоряжении при проведении данной акции, я не в состоянии предпринимать то, на что решается Скорцени. К тому же сам факт существования писем приходится скрывать не столько от врагов, сколько от своих. Да-да, именно от своих.
– Почему вы считаете это дикостью, полковник? Скорцени, по-вашему, от своих скрывать ничего не приходилось?
– И потом, – не стал оправдываться полковник от разведки, – вы сами всех нас постоянно убеждаете, что, в отличие от германцев, мы все еще живем в демократической стране, в которой всегда все приходится делать с оглядкой на прессу и общественное мнение. Кстати, вы сами просили не привлекать излишнего внимания к чемодану Муссолини.
– В общем-то вы правы: кому-то мешают только враги, с которыми он расправляется уверенно и умело, а кому-то в основном свои, которые куда опаснее тех, естественных врагов, – задумчиво развил его мысль премьер. Сделав еще несколько неглубоких затяжек, он пригасил сигару о пепельницу и выжидающе посмотрел на полковника.
Разговор явно выстраивался не так, как он спланировал. О’Коннел защищался слишком сдержанно и ожесточенно, что само по себе выглядело вызывающе. Еще более досадно, что он, Черчилль, оказался в роли неудовлетворенного, обиженного просителя. И полковник прав: прежде всего, в его, Черчилля, интересах, чтобы об операции знало как можно меньше друзей. Главное, поменьше друзей. Которых с приближением конца войны становится… все меньше. Что же касается врагов, то уж Бог с ними.
– По-моему, нам следует немного успокоиться, как считаете, сэр О’Коннел?
– Вполне согласен с вами, сэр.
– Не стану отнимать у вас время, если удосужитесь вразумительно ответить на два вопроса, ради которых, собственно, вы и приглашены сюда.
– На первый могу ответить сразу же, – неожиданно для самого себя рискнул О’Коннел, поддавшись азарту, понятному разве что неисправимому игроку.
Премьер с любопытством уставился на него. Пауза его свидетельствовала о том, что он готов выслушать.
– Ни одного сообщения, касающегося ваших, лично ваших, сэр, писем, адресованных Муссолини, в германской прессе до сих пор не появилось. Я бы даже сказал, что в данной ситуации Скорцени действительно ведет себя по-джентльменски.
Черчилль ободряюще улыбнулся и вновь взялся за сигару, совершенно забыв, что пригасил ее.
– Действительно не появлялось? Вы можете утверждать это с полной уверенностью?
– Абсолютной. Мой человек в посольстве в Швейцарии получает все, что издается в пределах рейха, а его знание германского языка и нескольких австрийских диалектов столь же безупречно, как и знание английского.
– Кажется, это похоже на правду… Интересно было бы знать, от кого Скорцени получил приказ не обнародовать их? Надеюсь, вы понимаете, что это важно.
– Возможен такой вариант: о копиях писем знает очень ограниченный круг лиц: Скорцени, Шелленберг, Кальтенбруннер… Ну, еще, может быть, Хеттль…
– Хеттль? – споткнулся о неизвестную ему фамилию Черчилль.
– Это один из самых доверенных офицеров Скорцени. Причем, по крайней мере, двоих из этой четверки – Шелленберга и Хеттля – из числа потенциальных носителей этой информационной угрозы без особого риска можно и исключить.
– Вы забыли о Гиммлере.
– Если Гиммлер и знает о наличии копий этих писем, то лишь в общих чертах. О самом факте… Что они существуют. Скорцени не привлекает к ним внимания, он нигде и никогда публично не распространялся о важности информации, которая имеется в письмах дуче. И потом, ни Гитлер, ни Гиммлер или Борман, то есть никто из руководящей верхушки рейха не заинтересован в дискредитации своего, пусть и слишком уж неудачливого, но все же союзника.
Полковник напряженно ждал, когда Черчилль назовет еще одно, самое страшное для себя в этой связи, имя – главного идеолога рейха Геббельса. Однако премьер суеверно обходил его молчанием, словно боялся накликать на себя гнев сатаны.
– Итак, какие у нас перспективы, полковник? – вдруг более оживленно поинтересовался премьер, давая понять, что время, столь щедро отведенное сегодня для беседы с окончательно разочаровавшим его полковником разведки, исчерпывается.
– Сами копии, как я уже сказал, находятся в полном распоряжении Скорцени. Следовательно, приказ молчать мог поступить только от шефа первого диверсанта рейха.
– То есть, от Кальтенбруннера, – решил блеснуть своими познаниями берлинской диверсионно-разведывательной иерархии Черчилль. – Подготовите мне досье на этого человека.
– Или же вообще не поступал. Что вполне допустимо. Сейчас в Берлине не до писем Муссолини. Тем более что Скорцени – не из тех, кто спешит поделиться своими новостями с Геббельсом.
– Боже, покарай Геббельса! – вроде бы и полушутя, но со всеми возможными страстью и суеверием вознес руки к небесам Черчилль. – Не надо всю Германию, ее мы и сами покараем. Для начала – только Геббельса. А вот что касается Скорцени, то, предвидя близкий крах Третьего рейха, он, конечно же, попридержит письма, чтобы потом, уже после войны, выторговывать за них свою свободу. Или хотя бы жизнь.
– Именно так все и следует понимать, сэр. Кстати, Скорцени тоже придется карать нам, сэр, ибо Господу недосуг. А теперь обратимся ко второму вопросу, из тех двух, о которых вы сказали, начиная наш разговор. Но его, я думаю, вам удобнее будет сформулировать самому, сэр. Извините, не решаюсь.
– Что конкретно вы предпринимаете? Я имею в виду – конкретно, – ужесточил тон Черчилль. – И не рассчитывайте, что на поиски собственных писем я брошу всю европейскую агентуру Великобритании. Я не самоубийца.
– Мне уже приходилось докладывать вам о капитане Грегори.
– О Грегори? Об этом "бедном, вечно молящемся монахе Тото"?
– Так точно, сэр.
– Но, надеюсь, он все еще в Италии?
– На берегу Лигурийского моря.
– А копии – в Берлине, сэр О’Коннел.
– Но оригиналы-то все еще в Италии, – позволил себе напомнить полковник.
– В чем я вовсе не уверен, – неожиданно заявил Черчилль, хотя до сих пор, казалось, соглашался с этой версией. – С какой стати было службе безопасности Германии упускать их?
– И все же, по нашим сведениям…
– Надежных сведений на этот счет у вас нет, – все так же обостренно отреагировал Черчилль. – Впрочем, наш спор окажется бездоказательным, поэтому есть смысл прервать его. Считаете, что молитвы "монаха Тото" уже достигают Муссолини?
– Пока только Бога. Оказывается, это значительно проще. Но капитан занят тем, что, находясь в Италии, внедряется в местные круги, в высший свет, готовя для себя подходы и к резиденции папы римского, и к резиденции Муссолини.
– Это отдаленное будущее, – проворчал премьер.
– Не столь уж отдаленное, сэр. Уникальность положения Грегори в том и заключается, что, как только война завершится, он получит совершенно легальный выход на нескольких людей Скорцени, а возможно, и на самого первого диверсанта. Если, конечно, тот уцелеет.
Услышав это уточнение, Черчилль конвульсивно сжал подлокотники кресла и даже слегка приподнялся.
– А я совершенно ничего не имею против того, чтобы он уцелел, полковник.
– Понимаю, – воспринял его слова как шутку О’Коннел.
– Это очень важно, полковник. Предупредите об этом своих людей. Мы с вами не должны предпринимать ничего такого… Пока Скорцени жив, с ним можно вести переговоры. По крайней мере, нам известно, с кем мы должны вести эти переговоры. И я не думаю, что среди личных врагов первого диверсанта рейха имя Черчилля числится в первой десятке. Иначе он уже растрезвонил бы…
– Понял, сэр.
– Поэтому Скорцени пока не трогать. Он нам нужен. Наша разведка и контрразведка получат от меня соответствующие указания.
– Что весьма мудро. Простите, – тотчас же уточнил полковник, – речь идет о высшей государственной мудрости.
– Хвалите, я к этому привык, – со свойственным ему мрачным юмором простил О’Коннела премьер. – Но не забудьте сделать так, чтобы это мое мнение каким-то очень деликатным образом и в очень подходящей ситуации дошло до ушей самого штурмбаннфюрера СС Отто Скорцени. Возможно, через все того же "бедного, вечно молящегося монаха Тото". Но с предельной деликатностью. Чтобы Скорцени смог проследить, кто именно вышел на "монаха Тото", не ставя под подозрение молитвенные страсти самого нашего монаха-капитана. Что же касается мотивов нашего с вами благородного заступничества, то Скорцени, надеюсь, поймет их без излишних толкований.
"А вот и начался торг за письма, – уловил его мысль О’Коннел. – Гарантия в виде жизни – за ничтожные копии. А возможно, в будущем, и оригиналы. Начало солидное".
– Для Грегори это будет несложно.
– В эти дни он в Риме?
Полковник немного поколебался, не зная, как бы поточнее ответить Черчиллю, и вообще, стоит ли посвящать его в подробности операции.
– Скажем, в районе Рима.
– Было бы неплохо, если бы Скорцени понял, что мы, то есть, прежде всего, английская разведка, тоже очень заинтересованы в том, чтобы оригиналы писем оказались именно у него, а не у кого бы то ни было другого. Только у него. Почему бы не подбросить ему дополнительный стимул?
Полковник был поражен. Такого хода он от Черчилля не ждал. Но идея, в общем-то, была гениальной в своей простоте.
– Иначе говоря, мы должны поручить эту весьма деликатную операцию самому… первому диверсанту рейха? – полковник и выговаривал-то эти слова с каким-то странным напряжением, словно опасался, что Черчилль вдруг возьмет и заявит, что он его попросту разыграл.
– А что в этом нашем, – великодушно сделал премьер ударение на слове "нашем"– решении неестественного? Да, мы предложим заняться похищением оригиналов эпистолярии дуче тому, кто уже держал эти письма в своих руках, кто уже обладает их копиями и кто продемонстрировал свое умение не впадать в дешевую пропагандистскую обличительность. Так пусть же старается. Это ведь и в его личных интересах.
– Логично. С вашего разрешения, сэр, я сегодня же приступаю к разработке операции по выходу на контакт со Скорцени.
– Не стану вас больше задерживать.
21
Совещание у Гиммлера было назначено на двадцать ноль-ноль, и это сразу же насторожило Скорцени: обычно рейхсфюрер так поздно встреч со своими подчиненными не назначал. Однако все стало понятно, когда, войдя в кабинет вождя СС, обер-диверсант рейха увидел там руководителя РСХА Кальтенбруннера; технического директора Пенемюнденского центра и ракетного центра "Дора" доктора Вернера Брауна; "румынского немца", доктора Германа Оберта и какого-то подполковника, которого Браун представил как Оскара Альбертса – технического консультанта будущей операции и офицера по связям ракетных центров с возглавляемым Скорцени отделом диверсий Главного управления имперской безопасности.
– Господа, – сразу же открыл совещание Гиммлер, – я собрал здесь только тех, кто непосредственно будет руководить подготовкой сверхсекретной операции, получившей кодовое название, – он вопросительно взглянул на Кальтенбруннера, явно выдавая в нем автора этого наименования, – "Эльстер".
Сказав это, Гиммлер налег грудью и локтями на стол и, опустив голову так, что заостренный подбородок его едва не касался темно-вишневой поверхности стола, впал во многозначительную паузу, словно в реанимационную кому.
Скорцени давно заметил эту привычку рейхсфюрера СС: прежде чем сообщить что-то важное или, наоборот, придать особую важность какому-либо обыденному, вполне рабочему заданию, он всегда вот так вот припадал подбородком к столу и в такой "позе спринтера в ожидании старта" выдерживал свои умопомрачительные паузы.
– Фюрер лично будет осуществлять контроль над этой важнейшей в ходе нынешней войны операцией, в ходе которой решено нанести ракетный удар по Соединенным Штатам. Впервые, напоминаю, по Соединенным Штатам. Как вы понимаете, таких ракет у нас мало; собственно, к полету через Атлантику у нас готов только один такой снаряд. Я прав, господин Браун?
– Да, пока что один, но мы с профессором Обертом, – скороговоркой начал обрисовывать он техническую основу операции, – уже провели все необходимые расчеты и готовы…
Однако Гиммлер холодно прервал его:
– Подробности, доктор Браун, потом. Обращаю особое внимание на два исключительно важных момента этой операции. Первый: она должна соединять в себе секретный и публичный аспекты. Публичность будет заключаться в том, что фюрер намерен выдвинуть ультимативное требование к президенту США Рузвельту: прекратить сначала налеты американской авиации на города Германии, а затем и само участие США в войне на стороне Англии и России. По истечении срока ультиматума фюрер лично назовет конкретную цель в Нью-Йорке, по которой будет нанесен удар новой, сверхмощной ракетой, подобной которой ни у американцев, ни у англичан нет. Он даже укажет день и, с точностью до нескольких минут, время нанесения этого удара. Мы в состоянии определить это время, скажем, хотя бы с точностью до десяти минут, профессор Оберт? Насколько мне известно, это вы занимались расчетными данными.
– Даже в пределах пяти минут. Если только погодные условия и агенты наведения ракеты…
– Руководство рейха, – безжалостно прервал Гиммлер и этого ракетчика, – не приемлет никаких оговорок. Для того мы сейчас и собрались здесь, чтобы отработать все основные детали операции.
– Простите, рейхсфюрер, – побагровел от волнения Герман Оберт.
Ему уже не раз напоминали о судьбе его коллеги, конструктора ракетного двигателя Рудольфа Небеля, которого, невзирая на его талант, личный вклад в разработку оружия возмездия и все прочие заслуги, загнали в концлагерь. Туда вскоре отправили и его жену.
Оберт знал, что такое доверие и благосклонность рейхсфюрера и самого Брауна и во что воплощается их подозрение в нелояльности.
– Но вы так и не назвали время, – еще резче напомнил ему Гиммлер.
– Останавливаемся на десяти минутах.
– Ну вот, это уже ясность, – суть смягчил тон рейхсфюрер. – Внешне наше предупреждение будет свидетельствовать о высшем проявлении гуманности по отношению к американцам. Объявив конкретную цель и точное время нанесения удара, мы, таким образом, даем американским военным возможность подготовиться к уничтожению нашей ракеты, а гражданским лицам – покинуть район удара. Разве это не по-рыцарски?
– Слишком по-рыцарски, – с солдатской простотой рубанул Кальтенбруннер. – Они этого не заслуживают.
– Но, с другой стороны, нам известна спесь американского руководства и командования, которые не верят в существование у нас ракеты такой дальности. Они будут убеждать своих граждан, что фюрер блефует. Тем разительнее будет психологический шок, вызванный в Америке нашим точным и очень разрушительным ударом. Поэтому, Браун, и вы, Оберт… Я предупреждаю вас о личной ответственности перед фюрером и рейхом за технические гарантии операции. Когда ультиматум будет предъявлен, никакой речи о переносе срока нанесения удара, а тем более – об отмене операции быть не может. И никакие оправдания приниматься не будут. Надеюсь, это вы понимаете?
Браун и Оберт молча кивнули и опустили головы, словно уже сейчас сложили их на плаху рейхсфюрерского жертвенника.
– Цель, господин Браун, мы с вами уже определили, – Гиммлер обвел взглядом присутствующих, каждого персонально "расстреляв" поблескиванием свинцово-матовых стекол своих очков-велосипедиков в тонкой металлической оправе, и продолжил: – Им станет самое высокое и самое приметное здание Нью-Йорка, именуемое американцами… – Название Гиммлер забыл и обратился к своим запискам, однако Вернер Браун, неплохо владевший английским, подсказал:
– Эмпайр Стейт Билдинг.
– Вот именно, – не решился повторить это название рейхсфюрер. – И я хочу, Скорцени, чтобы вы это название запомнили, поскольку непосредственное руководство подготовкой диверсионного акта в США поручено вам.
Скорцени склонять голову не стал и внешне вообще никак не отреагировал на слова рейхсфюрера, но понял, что в ближайшие недели ему предстоит очень ответственная операция, участие в которой, увы, не освобождает его от выполнения ранее данных заданий. Зато Браун, Оберт и подполковник Альбертс, кто с любопытством, а кто и с опаской, взглянули на гиганта со свирепым лицом, искореженным глубоким рваным шрамом.
– Вы слышите меня, Скорцени? – кольнула рейхсфюрера такая невозмутимость личного агента фюрера.
– Будет выполнено, рейхсфюрер, – проскрежетал своим камнедробильным голосом обер-диверсант рейха. И, в свою очередь, тяжелым, оценивающим взглядом прошелся по Гиммлеру.
– Не позволю себе усомниться в этом, штурмбаннфюрер. А теперь доктор Браун кратко и внятно изложит нам суть технической проблемы этой операции и выскажет свои пожелания диверсионной службе СД.
– Благодарю, господин рейхсфюрер. – Браун прокашлялся и, волнуясь, заговорил неожиданно высоким, срывающимся голоском нашалившего гимназиста:
– К этому удару ракетный центр готовился давно. Еще в начале 1941 года, задолго до начала русской кампании, у нас появился проект обстрела США трансатлантическими двух– или даже трехступенчатыми ракетами. Исходя из этого проекта, я поручил профессору Оберту сконструировать такую ракету, которая могла бы достичь Нью-Йорка, а также определить, какое количество и какого именно горючего ей понадобится и каковой будет хотя бы приблизительная стоимость подобного снаряда.
"По крайней мере, не пытается приписать себе заслуги подчиненного, – резюмировал Скорцени, – что уже делает ему честь".
– В октябре того же года основные расчеты были готовы, – продолжил тем временем Ракетный Барон, – о чем я немедленно доложил вам, господин рейхсфюрер, а затем, уже вместе, мы докладывали фюреру.
– Фюрер идею одобрил, – подтвердил Гиммлер, – и приказал приступить к созданию такого оружия возмездия. Непонятно только, почему нашим конструкторам понадобилось почти три года для того, чтобы этот приказ вождя выполнить.t
Это уже был удар ниже пояса. Браун и Оберт переглянулись, а затем спасительно, но слишком уж преждевременно перевели взгляды на Скорцени, который слышал об этом проекте впервые.