– Я не настаиваю. Но все, что я делаю, я делаю во имя Германии. Гросс-адмирал Редер, который очень боялся войны, после вторжения в Польшу заявил фюреру: "Наш флот к борьбе с английским флотом не готов! Если завтра начнется война с Англией, нашему надводному флоту не остается ничего другого, как только демонстрировать, что он может доблестно умирать". За что фюрер и уволил его. Но, заметьте, Редер говорил о надводном флоте, в то время как фюрер всю надежду возлагал на свой подводный флот. Не зря же еще тогда он назвал своего любимца Деница "фюрером подводных лодок".
– Поскольку цель операции вам ясна, – с трудом дождался Скорцени, когда он умолкнет, – и вопросов ко мне нет, мы с вами расстаемся. – И приказал Родлю остановить машину. – Если вы, капитан-лейтенант, понадобитесь, вас разыщут.
Хотя Родль остановился у одного из перекрестков, на котором Штанге мог воспользоваться такси или городским автобусом, однако выходить капитан-лейтенант не торопился.
– Может, вам и не понравилось мое предложение, – не скрывая обиды, проговорил он, – однако вы должны знать: все, что делает капитан-лейтенант Штанге, он делает смело и умиротворенно, исключительно во имя Германии.
– Все, что от вас требуется сделать сейчас во имя Германии, так это умолкнуть. Ибо ничто не ценится в нашем Тысячелетнем рейхе так высоко и дорого, как молчание, – проговорил Скорцени, не поворачивая головы. – Кстати, кем вы были до того, как попасть на флот?
– Гробовщиком, – медленно проговорил Штанге, выбираясь из салона машины с таким трудом, словно после гибели субмарины протискивался через торпедный аппарат.
Скорцени и Родль переглянулись и вместе повернулись так, чтобы видеть капитан-лейтенанта.
– Ничего, я привык, – успокоил их Штанге. – Когда я называю свою мирную профессию, все реагируют точно так же. Мой отец был владельцем похоронной конторы, располагавшейся прямо у порта. Хоронить нам приходилось в основном моряков. Да еще утопленников. В юности я работал у него гробовщиком и в то же время – обрядным распорядителем, то есть организовывал похоронные обряды, если, конечно, случались богатые покойники. Но всегда хотел быть подводником. Между гробом и субмариной, господа из СД, есть что-то очень близкое, породненное. Мне частенько приходилось подменять сторожа нашей конторы, и тогда я, как и он, спал в одном из свежих гробов. Знали бы вы, какие умиротворенные, сладостные сны виделись мне тогда!
Он хлопнул дверцей и пошел по движению машины, а Родль и Скорцени, не решаясь больше встречаться взглядами, очумело смотрели ему вслед.
– Где вы нашили этого гробокопателя, Родль? – едва слышно проговорил штурмбаннфюрер. – Где вы его, черт возьми, нашли?!
– В балтийской стае Деница.
– Кому пришло в голову перебрасывать моих агентов через океан на плавающем гробу этого кретина?
– Ему же, "фюреру подводных лодок" Деницу, – кому же еще? Он лично подбирал. По просьбе Кальтенбруннера.
– Но такой выбор следует расценивать как издевательство. Ни для кого не секрет, что Дениц давно терпеть не может Брауна, с его вечно недоделанными ракетами, справедливо считая, что они там, в своем Пенемюнде, сжигают на стартовых площадках те миллионы марок, которые фюрер должен был бы выделить для подводного флота.
Вместо ответа Родль повел подбородком, предупреждая, что к машине кто-то приближается. Это возвращался капитан-лейтенант Штанге.
– Только не вздумайте отказываться от моей субмарины, ссылаясь на мою бывшую профессию, – мило улыбнулся он, открыв дверцу со стороны обер-диверсанта рейха.
– Убирайтесь к черту, Штанге, – умоляющим голосом проговорил Скорцени.
– И никогда не ссорьтесь с гробовщиками, это страшная примета.
– Еще одно слово, и я пристрелю вас, Штанге. От субмарины мы не откажемся, только поведет ее другой командир. Другой, понимаете?
– Как это ни странно, – не обратил никакого внимания на его слова капитан-лейтенант, – гробовщики, если только они не нарушают известные им заповеди, – на удивление везучие люди и почти никогда не погибают, а умирают только своей смертью, без болезней и мучений, вполне умиротворенно.
– На вас эта традиция не распространяется, капитан-лейтенант, – ожесточенно повертел головой Родль, зная нрав своего шефа.
– Это высшие силы, – как ни в чем не бывало продолжил Штанге, – наделили нас такой привилегией, которую мой отец называл "могильной привилегией гробовщика".
Высказав все, что у него было на душе, капитан-лейтенант не стал дожидаться реакции эсэсовцев, а вежливо, почти с нежностью, прикрыл дверцу и спокойно, "умиротворенно", удалился.
"…Разве что позвонить Неземной Марии? – подумалось Скорцени. Очень уж ему не нравилась эта история с субмаринником-гробовщиком. После всего того, что ему пришлось наблюдать во время "сеанса с богами" в часовне крестоносцев и слышать из уст унтер-офицера Первой мировой, он становился суеверным. – Интересно, что бы она по этому поводу сказала?"
– А что, может быть, так оно и есть на самом деле, что именно гробовщики – самые везучие? – философски рассудил Родль. – Представляю, как спокойно и умиротворенно плавается морякам этой субмарины, знающим, что на капитанском мостике стоит лучший гробовщик Германии.
26
Войска Африканского корпуса Роммеля, как и другие потрепанные в боях и походах германские и итальянские части, уже не в состоянии были сдерживать натиск англичан и отходили к северному побережью Туниса, к заливу Хаммамета, к мысу Эт-Тиб, к руинам Карфагена.
– Мало того, что нас прижали к морским берегам, так здесь мы еще и окончательно потеряем своих союзников-итальяшек, – ворчал адъютант фельдмаршала полковник Герлиц, помогая командующему поудобнее расположиться в его новом кабинете, в примитивном по своей архитектуре дворце какого-то местного шейха, благоразумно сбежавшего в немыслимо спокойную, мирную Португалию.
– Ну почему же, итальянцы пока что сражаются, – возразил Роммель, внимательно осматривая свой походный письменный стол, который штабные тыловики так и возили по пустыне под усиленной охраной набитым всевозможными бумагами и с фронтовым дневником в верхнем правом ящике. – Воюют они, конечно, плохо, но чего стоило ожидать от итальянцев? По крайней мере, один полк итальянской пехоты в районе Кассерина нашими танкистами был замечен.
– Вот именно: замечен. Но сейчас итальянцы рвутся к мысу Эт-Тиб, омываемого Сицилийским – представляете, фельдмаршал, как это звучит для итальянца: Сицилийским! – проливом. И с восточной оконечности которого, как заверял меня вчера один полковник-итальяшка, в ясную погоду уже просматриваются берега итальянского острова Пантеллерии, откуда до самой Сицилии рукой подать.
– Я отдаю себе отчет в другом: как завидуют итальяшкам наши германские солдаты, – поворчал Роммель, усаживаясь, наконец, за стол, возле которого несколько минут топтался, словно не знал, с какой стороны к нему подступиться. – Как бы им хотелось, чтобы с высоты прибрежных скал открывался хоть какой-нибудь кусочек германской земли.
– Понятно, что воевать они здесь вообще не станут, – объяснил причину своего экскурса в "итальянские страдания" полковник Герлиц. – Они уже ностальгически поглядывают на местных рыбаков и пиратов, которые только и ждут, когда появится первая волна итальянских дезертиров, чтобы заняться морским извозом.
Хотя шейх бежал еще две недели назад, однако усадьба его на берегу залива оставалась под охраной местной полиции и наемников, а потому не просто сохранилась, но и не была разграблена. Давно привыкший к походному штабному шатру и к гамаку, Роммель теперь с какой-то смутной тревогой осматривал увешанные коврами стены бывшей гостиной шейхского дворца; набор старинных кальянов в специальной, из слоновьей кости сооруженной, кальяннице, и серебряный кофейный сервиз, покоящийся на роскошном столике-каталке.
В эти минуты он чувствовал себя эдаким шейхом, обреченным до конца дней своих жить в покое, роскоши и в окружении гарема. Здесь, в Африке, он всегда опасался уюта и тиши местных дворцов и богатых усадеб, справедливо полагая, что совмещать приморскую роскошь богатых вилл и дворцов с походной солдатской нищетой пустыни невозможно.
Развернув карту, командующий вновь отыскал на ней старинный тунисский городок Кассерин. Три дня назад, сконцентрировавшись в районе горы Шамби, почти у самой алжирской границы, его войска сумели прорвать оборону англичан и выбить их из Кассерина.
Дальше перед ними открывалась Фериана, захватив которую, можно было надежно оседлать ведущее со стороны Гафса более или менее пристойное шоссе. Однако выступить из города войска Африканского корпуса уже не смогли. Мало того, после серии упорных контратак англичане почти полностью окружили его группировку в Кассерине, и сам он едва сумел вырваться из намечавшегося "котла", чтобы с боями отойти на пустынное горное плато, а затем, уже более организованно, отступить в направлении Кайруана.
– Господин фельдмаршал, вам радиограмма из ставки Верховного главнокомандования, – прервал его африканские блуждания по карте начальник связи полковник Верген.
– Ответьте Кейтелю, что Бенгази, Триполи, Хумт-Сук, Сфакс и Кассерин уже в руках англичан. Что же касается вверенного мне Африканского корпуса, то, как ему прекрасно известно, танков у меня больше нет, авиации нет, патронов и гранат нет, а все остатки германского воинства и некоторые части итальянцев зажаты на севере Туниса. Да, и не забудьте указать, где находится теперь моя ставка. Пусть не поленится, поищет на карте.
– Простите, господин фельдмаршал, – не спешил уходить начальник связи корпуса, – но здесь приказ о вашем назначении командующим группой армий "Африка".
– Какой еще группы?! Каких таких армий?! Они что там, в Берлине, с ума все посходили?! Они не понимают, что здесь происходит?!
– Кейтель очень недоволен вашим предыдущим отказом принять командование группой армий, – несмело напомнил офицер фельдмаршалу и только теперь, подступив к столу, положил перед Роммелем расшифровку радиограммы. – У него состоялась беседа с фюрером, который тоже недоволен вашим поступком.
– Лучше бы перебросили сюда хотя бы одну свежую пехотную дивизию, хотя бы один танковый полк! Они, видите ли, недовольны!
– Простите, господин фельдмаршал, но осмелюсь передать вам мнение офицеров штаба и командиров многих частей, которые в наш корпус не входят. Все они убеждены, что, если вы не соберете их под своим командованием, африканская группировка вермахта и люфтваффе погибнет. А ведь, вместе с итальянцами, нас здесь еще более двухсот тысяч.
– Да, вы так считаете? Еще более двухсот тысяч?
– Так точно. Исходя из донесений командиров дивизий и отдельных подразделений.
– Странно. Сила действительно мощная. Хотя значительно уступает английской группировке генерала Монтгомери.
Роммель взял радиограмму и бегло прошелся по тексту. "Фюрер приказывает вам, – изощрялся в суровости начальник штаба Верховного командования, – немедленно принять под свое командование все имеющиеся в Африке германские воинские части, соединив их в группу армий "Африка". По согласованию с итальянским верховным командованием на вас также возлагается командование объединенной союзной группировкой германо-итальянских войск, о чем итальянское командование в Африке уже уведомлено. Кейтель".
Отбросив листок с радиограммой в сторону, Роммель обхватил голову и с минуту пребывал в каком-то полусонном-полуидиотском состоянии. Фельдмаршал понимал, что фюрер и Кейтель правы: он обязан принять командование этой группой армий, уже хотя бы ради спасения десятков тысяч германских солдат. Но в то же время он прекрасно видел, что африканская группировка находится в состоянии агонии. Она продержится еще месяц, максимум два, а затем будет частью уничтожена, а частью взята в плен.
Однако с того момента, когда он примет командование над ней, вся вина за этот африканский бедлам ляжет на его фельдмаршальские погоны. И он уже будет нести перед Германией и историей ответственность не только за поражение своего корпуса, но и за всеобщее поражение Германии в африканской авантюре.
– Вы все еще здесь, полковник? – с нескрываемой усталостью в голосе спросил Роммель, поднимая голову и вырываясь из потока безрадостных мыслей и предположений.
– Я считал, что получу ваш ответ. Но если вы находите…
– Оставайтесь, вы поступаете абсолютно правильно. Запишите ответ.
Верген в мгновение ока выхватил из одного кармана записную книжку, из другого карандаш и навострил уши, словно учуявшая дичь гончая – перед выстрелом своего хозяина.
– Командование группой армий принимаю. – Роммель вновь углубился в большую паузу, и, поняв, что она слишком затягивается, полковник решил подсказать ему:
– Может, поблагодарить фюрера и Кейтеля за столь высокое доверие? Ведь вы впервые назначены командовать группой армий, как и подобает фельдмаршалу.
До этого Верген не раз подсказывал ему тексты всевозможных радиограмм, а иногда, по просьбе самого Роммеля, полностью сочинял их, поэтому и сейчас был уверен, что Роммель согласится с его подсказкой. И был немало удивлен, когда фельдмаршал вдруг подхватился и почти в ярости прорычал:
– Какая еще благодарность, полковник?! Кого и за что я должен благодарить? За то, что несколько лет назад они загнали в эти пески более двухсот тысяч своих солдат и бросили их здесь на произвол судьбы?! А теперь всю ответственность хотят переложить на фельдмаршала Роммеля, который погубил всю африканскую группировку войск! За это, по-вашему, я должен благодарить фюрера и Кейтеля?! И вообще, что вы себе позволяете, Верген?! Еще одно слово, и я отправлю вас под Кассерин, командовать ротой прикрытия.
– Прошу прощения, господин фельдмаршал. Я всего лишь исходил из морально-этических норм, из традиций вежливости.
– К черту ваши морально-этические нормы, полковник!
– В таком случае разрешите идти, передавать радиограмму?
– Не разрешаю! – Роммель вновь умолк, однако на сей раз передышка понадобилась ему, чтобы погасить гнев и раздражение. – Так на чем мы там остановились?
– Что вы принимаете на себя командование группой армий "Африка".
– Да, принимаю. С условием, так и пишите, полковник: "С условием", что в ближайшее время мне будет разрешено прибыть в Берлин для личного доклада фюреру о реальном положении наших войск в Африке. Хайль Гитлер! Фельдмаршал Роммель". Одна радиограмма должна пойти в штаб Верховного командования, другая – в ставку фюрера. О реакции Кейтеля и Гитлера сообщать немедленно. Я желаю лично сообщить фюреру, что наше дальнейшее присутствие в Африке уже не имеет никакого смысла. Никакого… смысла!
Полковник ушел, а Роммель еще долго сидел, втупившись взглядом в какую-то точку на настенном ковре, в совершеннейшем бездумье. Он понимал, что вызова в Берлин не получит, не для того фюрер и Кейтель назначали его на новую должность, чтобы тотчас же отзывать в Берлин.
В то же время он не мог не предложить фюреру назначить ему встречу и выслушать доклад. После завершения африканской трагедии Роммель хотел иметь хоть какое-то оправдание. В конце концов он предлагал выслушать его, он готов был прибыть в Берлин с конкретными предложениями. И не его, Роммеля, вина, что Гитлер и Кейтель на это не пошли.
Но если быть откровенным с самим собой, то проблема заключалась не только в вызове на доклад. Роммель чувствовал, насколько он физически и морально истощен, и только он один знал, как часто приходилось ему мучиться приступами то сердца, то печенки или легких. И как мучительно болела его поджелудочная железа. А ведь ему всего лишь пятьдесят два года! Получив в пятидесятилетнем возрасте жезл фельдмаршала, он стал самым молодым фельдмаршалом за всю историю Германии.
– Герлиц, – произнес он, вызвав полковника к себе звоночком, словно горничную, – передайте начальнику штаба, чтобы разослал во все части германских войск в Африке сообщения о том, что, по приказу фюрера, создается группа армий "Африка", командующим которой назначен я. Послезавтра, в пятнадцать ноль-ноль по местному времени, все командиры дивизий, а также отдельных полков и батальонов должны явиться – если только представляется такая возможность – ко мне на совещание.
В тот же день Роммель приказал создать ударные отряды, которые бы можно было перебрасывать в места возможного прорыва противника. Командовать этими отрядами были назначены офицеры войск СС, а также офицеры СД и гестапо. Он также поручил одному из своих штабных офицеров установить контакты с вождями местных племен и отдельными шейхами с целью создания отрядов добровольцев. Кроме того, Роммель приказал мобилизовать всех местных итальянцев, германцев и испанцев, а также собрать добровольцев других европейских национальностей, отряды которых использовались бы как вспомагательно-полицейские, а в случае высадки английских десантов – и истребительные. Вооружать эти отряды он приказал имеющимся трофейным оружием.
– Кстати, Герлиц, – сказал он уже после того, как отдал все необходимые распоряжения, – уж не поведаете ли мне, где сейчас пребывает наш общий друг, вождь вождей Великой пустыни пустынь аль-Сабах? Самое время сформировать два-три отряда из его бессмертных конников, усилив их несколькими нашими бронемашинами с десантниками на борту.
– Постараюсь выяснить, господин фельдмаршал, но должен заметить, что время свое мы упустили, теперь аль-Сабах крайне неохотно будет идти на контакт с нами, а еще неохотнее – жертвовать своими воинами. Оно и понятно: какой смысл ставить на загнанную лошадь?
27
Номер, в котором Гиммлер встречался с Ингой, располагался в служебном крыле замка, поскольку предназначался для "исключительно важных гостей". Там же находилась и комната для отдыха коменданта лебенсборна, в которой Эльза Аленберн проводила большую часть своих ночей.
Помня о том, что сейчас гостем "Святилища арийцев" является сам рейхсфюрер СС Гиммлер, гауптштурмфюрер, волнуясь, прислушивалась к каждому звуку, доносящемуся из коридора, и про себя сетовала на вульгарность новичков, затеявших пьянку у "рыцарского костра" на вершине холма. Выйти и приструнить их она не решалась. Появление в полуночной мужской компании любой женщины, пусть даже коменданта, могло лишь раззадорить фронтовиков.
"Ну, уж этого развлечения ни черноподштанники, ни их рейхсфюрер не получат. Пусть эти завшивленные фронтовые самцы пока побесятся. Пока… – воинственно утвердилась в своем решении комендант. – Если только уже утром Гиммлер вновь не отправит их на фронт. Кстати, не мешало бы подсказать ему эту идею".
Эльза Аленберн никогда по-настоящему не верила ни в то, что зачатые в ее лебенсборне "Святилище арийцев" от арийцев чистых кровей эсэсманы станут когда-нибудь аборигенами Страны СС-Франконии, ни в то, что Страна СС-Франкония (или Страна СС-Бургундия – существовали и такие планы) вообще когда-либо будет создана. Как бы о ней ни грезили Гиммлер, Геббельс и Кальтенбруннер. И именно это глубинное неверие позволяло ей с презрением относиться ко всем, кто выступает здесь в роли родителей-зачинателей. Или почти ко всем.