Но в то же время он не позволит, чтобы Черчилль пытался вот так, нагло, шантажировать его возможностью повышения в чине, ставя эту возможность в прямую зависимость от того, сумеет или не сумеет он отыскать коллекцию его писем к Муссолини. Если и сейчас Черчилля интересует только судьба его писем, в которых он в свое время объяснялся в любви к великому дуче Италии, очевидно, мечтая при этом стать великим дуче Англии, – то ответ будет предельно лаконичным: писем у его парней из разведки нет! И появление их в ближайшее время не предвидится.
И потом, с какой стати он заговорил о виконтессе? От кого он узнал, что виконтесса гостит на его вилле?
Однако все эти его страсти и терзания Черчиллю были неведомы. Он попыхтел сигарой, сделал еще пару глотков вина, ухмыльнулся каким-то своим мыслям и только после этого неспешно поднялся, чтобы, чопорно протянув О’Коннелу руку, вновь опуститься в кресло.
– Поздравляю, – лишь тогда, слишком запоздало, объяснил свой жест. – С сегодняшнего дня вы – генерал. О чем руководство "Сикрет интеллидженс сервис" завтра же официально уведомит вас. Теперь-то у нас, надеюсь, есть повод пригласить сюда будущую леди О’Коннел, равно как и повод выпить за здоровье короля?
– Еще бы, сэр Черчилль!
– Именно поэтому мы извинимся перед мисс Роудвайт и продолжим беседу все в том же узком мужском кругу, – остался верен своей давнишней журналистской непредсказуемости Черчилль. – Вы же понимаете, что, объявив такую новость в присутствии женщины, мы, конечно же, обязаны будем придерживаться всех полагающихся в таких случаях условностей.
О’Коннел опустился в кресло и тряхнул головой, словно пытался развеять призрачное видение. Когда в сознании его несколько прояснилось, он от души, хотя и с аристократической сдержанностью, рассмеялся.
– Я согласен с вами, – мрачно поддержал его премьер, допивая вино. – У нас слишком мало времени, чтобы рассуждать над превратностями наших судеб, господин генерал.
Черчилль поднялся и грузно, по-медвежьи, переваливаясь из стороны в сторону, прошелся по комнате.
"И все же странный какой-то визит", – настороженно наблюдал за ним О’Коннел. Премьер вел себя так, что у него даже не было возможности порадоваться за свои генеральские погоны. Не говоря уже о том, что О’Коннел еще и не до конца поверил в их появление.
– Вновь поздравляя вас с повышением, – попытался развеять его сомнения Черчилль, – я все же должен предупредить, что в Италию вам стоит отправиться в чине майора. В лучшем случае – подполковника. И под более благозвучной для итальянского уха фамилией.
– В Италию?!
– А чем вам не нравится Италия, генерал? И потом, разведчик вы или не разведчик? Хватить вам "разведывать" Лондон и его окрестности; здесь все давно разведано германской и русской разведками, – не упустил Черчилль возможности поддеть его. – Так что надо время от времени развеиваться.
– Значит, опять Италия! – обреченно проворчал новоиспеченный генерал. В этой стране его уже давно ничто не привлекало.
– Понимаю, что в Нью-Йорке сейчас спокойнее, – согласился Черчилль. – Зато Италия ближе.
– В чем нетрудно убедиться, сэр.
– К тому же побывать в Италии вас обязывают наши общие проблемы. В частности, меня заинтересовало ваше сообщение о "вечно молящемся монахе Тото" и вилле, на которой царствует княгиня… – премьер нервно пощелкал пальцами, пытаясь вспомнить фамилию. Но оказалось, что генерал тоже забыл ее. – Словом, вы догадались, о ком идет речь…
– Сардони, – наконец осенило О’Коннела.
– Возможно.
– Княгиня Мария-Виктория Сардони.
– На какую разведку она работает?
– На итальянскую.
– Но не только?
– Есть, конечно, подозрение, что и на абвер – тоже.
– Вот видите, до чего мы дожились: какую-то итальянскую княгиню, продающуюся всем разведкам мира, и ту не в состоянии соблазнить.
– Ну почему же, капитан Грегори…
– Что ваш Грегори в конце концов соблазнит ее, в этом я не сомневаюсь. Но я-то имел в виду – завербовать. Попытайтесь познакомиться с ней поближе. Лично. Помня при этом, что конечная цель – все же завербовать, а не соблазнить.
– Понятно, сэр.
– Только вербовать надо деликатно. Ни в коей степени не разоблачая ее как агента других разведок. После войны эта синьора нам еще пригодится.
– Совершенно согласен с вами, сэр.
– Теперь вы понимаете, почему этот разговор лучше было вести без виконтессы?
– Вы правы, сэр.
– Так постарайтесь пленить княгиню с тем же блеском, – Черчилль мельком взглянул на уводящую на второй этаж лестницу, нет ли там кого-либо из домочадцев, – с каким сумели пленить свою соседку, виконтессу Роудвайт. Уж в этом-то случае вольность нравов Бог и Англия вам простят.
– Завтра же начну готовиться к отъезду, сэр.
– Приготовления не должны быть ни долгими, ни шумными. Кстати, вам известен был такой министр – Галеаццо Чиано?
– Еще бы! Это же зять Муссолини. Ходят слухи, что он уже казнен.
– Не может такого быть.
– И якобы самим Муссолини.
– Стоит усомниться. Впрочем, казнили так казнили. В одном Муссолини, несомненно, прав: в Италии действительно развелось слишком много писателей.
– Вас интригуют дневники графа Чиано.
– Вы правы, я действительно имею в виду его дневники. Не знаю, насколько они в действительности способны заинтересовать нас, но все же нелишне было бы знать, насколько они действительно могут заинтересовать или даже, как вы выразились, заинтриговать.
О’Коннел понимал, что Черчиллю важно выяснить, что там, в этих дневниках, написано лично о нем. То есть он уже думает о том, каким предстанет перед послевоенной Европой. И генерал мог бы подтвердить, что у премьера есть основания для серьезных волнений.
Вряд ли Черчиллю было известно, что О’Коннел сумел собрать о нем целое досье, основные материалы которого касались отношений премьера к нынешнему режиму в Германии. Полковник вынужден был заниматься этим, поскольку премьер сам требовал следить за выпадами германцев и предсказывать возможную реакцию общественности на его, Черчилля, заявления. Реакцию, которая последует уже после падения Гитлера.
Так вот, на первой же странице собранных там документов содержится высказывание премьера, которым он щегольнул еще в тридцатые годы. "Можно презирать систему Гитлера и все же восхищаться его патриотическим достижением. Если наша страна будет побеждена, то надеюсь, что у нас тоже найдется столь достойный восхищения вождь, который вновь вселит в нас мужество и вернет нам наше место среди других наций".
Новоиспеченный генерал помнил эту фразу наизусть. Но сколько бы ни повторял ее, всякий раз ловил себя на одной и той же мысли: "А ведь лихо было сказано! Возможно, это единственный случай, когда Черчилль предстал перед миром совершенно искренним в своих мыслях и побуждениях". Впрочем, помнил генерал и еще одно высказывание Черчилля, которое сорвалось у него еще в 1927 году, во время пресс-конференции, которую он проводил во Флоренции. "Именно Италия, – напыщенно говорил он тогда, – дала нам средство против русского яда. Будь я итальянцем, я стал бы фашистом!" И как ему аплодировали тогда итальянские фашисты! Как радовалась его словам вся фашистская "Макарония"! Никто в те годы не удостаивался столь подобострастного цитирования в итальянской прессе, как сэр Черчилль.
Однако оба эти высказывания давно известны, они опубликованы. Так почему же Черчилль так боится своих писем, оказавшихся у Муссолини? Наверное, потому, что в них содержится еще нечто такое, что не знало публикации и что способно будет взорвать общественное мнение послевоенной Англии да и всей Европы. Которая к тому времени на собственной шкуре прочувствует, что такое на самом деле этот итальянско-германский фашизм.
Конечно, в те времена самим фюрером как личностью, его успехами в деле консолидации германской нации и развития Германии восхищался не только Черчилль, но и Сталин, многие другие.
Но Сталину это простится, в худшем случае сталинисты прикажут казнить всякого русского, который осмелится напомнить своим согражданам о дружбе советского вождя с нацистским. При этом каждая новая казнь будет преподноситься как еще одна победа в борьбе с врагами народа, в борьбе за социалистическую демократию. А вот какие бои на политическом фронте предстоит выдержать фанатичному поклоннику фюрера Черчиллю – известно пока что только одному Богу.
Так чего еще, какого компромата, может опасаться человек, умудрившийся в свое время опубликовать в книге нечто подобное? Какие еще страхи способны одолевать его?
– Мне понятны ваши тревоги, – попытался прояснить их отношения генерал. – Можете не сомневаться, что из письменного наследия этих римских придворных писцов мы попытаемся выловить все, что уцелеет после каминов Второй мировой.
– Смотрите, как бы и на этот раз германцы не опередили ваших людей. Тогда уж мне действительно трудно будет объяснить самому себе причины вашей удивительной неповоротливости, полковник… простите, генерал.
Перед уходом гостя О’Коннел все же метнулся в зал, где, проявляя мученическое многотерпение, его ждала виконтесса, и, принося тысячу извинений, все же успел представить премьеру Хелен Роудвайт. И, простив Альберту свое временное забвение, Роудвайт была явно польщена этим.
Однако Черчилль и на сей раз удивил генерала: он умудрился встретить Хелен с такой мрачной задумчивостью и отстраненностью, словно Альберт О’Коннел собирался ввести ее невесткой в его собственный дом.
– Как безбожно давно мы с вами не виделись, виконтесса, – проговорил премьер, давая генералу понять, что давно знаком с Хелен.
– Тем приятнее эта наша неожиданная встреча, – решила было виконтесса, что у премьера все же найдется несколько минут и на светскую беседу в ее присутствии. Однако тот умудрился огорчить ее еще раз.
– Мне описывали вашу красоту, виконтесса. Но оказалось, что моя фантазия попросту не способна была возродить ваш образ, – обронил он так, словно в спешке, уже на лестнице, отдавал последние распоряжения своему дворецкому. – Все остальное, на что моя фантазия все же способна, выскажет вам полковник О’Коннел, мисс, – то ли случайно, то ли умышленно забыл Черчилль употребить новый, генеральский чин хозяина виллы.
3
…И обергруппенфюрер Шауб действительно играл окружение фюрера. Он играл его с той долей неподражаемости и адъютантской изобретательности, с какой не смог бы сыграть никто иной. Даже его неукротимая привычка повторять концовку сказанного своим шефом, всегда представлявшая Шауба неким полуидиотом, срабатывала сейчас как индивидуальная черта актера, пребывающего в роли, позволявшей ему раскрыться до глубинной сущности таланта.
Причем в роль он начал входить еще до появления Меттерса.
– Извините, мой фюрер, что пришлось задержаться, – обратился он к Имперской Тени (или, как еще Скорцени называл его, к Великому Зомби), быстрым шагом входя в Восточный зал.
Услышав это, Гитлер и Скорцени, рядышком сидевшие за бутафорской перегородкой при свете голубоватого – под цвет древнего гобелена – ночника, многозначительно переглянулись. Адъютант явно усложнял свою роль, вводя в нее сцену собственного "признания" фюрера. В принципе, Шауб должен был вначале выступить как бы посредником между настоящим фюрером и Великим Зомби, чтобы затем, уже перед главным могильщиком Германии, они могли предстать как сообщники.
Зомбарт, до того сидевший в кресле у камина, резко поднялся и почти инстинктивно вытянулся перед обергруппенфюрером СС. В нем все еще срабатывало обер-лейтенантское чинопочитание, благо, что адъютант упорно не замечал этого.
– Я уже побывал в городе и успел выполнить ваше поручение, – не позволил ему впасть в откровение Шауб. – А только что мне доложили, что вашего приема добивается штандартенфюрер Меттерс.
– Это еще кто такой? – поинтересовался Зомбарт, неуверенно поеживаясь.
– Из ведомства "Генерального архитектурного совета по обустройству германских воинских кладбищ", если только я верно называю это заведение.
– Архитектурный совет по благоустройству… кладбищ? – услышав этот вопрос, Скорцени напрягся и подался вперед, словно режиссер, который, сидя в первом ряду зала, порывается остановить актера: "Стоп, стоп! Я ведь сто раз показывал вам, как следует играть эту сцену!"
Он действительно много раз повторял, объяснял, да что там… приказывал Великому Зомби ни в коем случае не демонстрировать своего незнания, не удивляться какому бы то ни было неизвестному названию, вообще не удивляться чему-либо из произнесенного его собеседником.
Однако лжефюрер вовремя остановился. Вполне возможно, что в эти мгновения он представил себе свирепое, исполосованное шрамами лицо своего наставника.
– С некоторых пор Меттерс возглавляет в нем комитет, отвечающий за создание мемориальных захоронений и памятных комплексов, – вежливо объяснил Шауб. – Не зря же его называют главным могильщиком рейха.
– Ну и чего же он хочет, этот главный могильщик рейха? – Великий Зомби знал Шауба в лицо. Он прекрасно понимал, кто перед ним. Единственное, чего он все еще не мог понять: действительно ли адъютант фюрера принял его за своего шефа или же Скорцени попросту подсунул его, чтобы еще раз проверить, насколько он, Имперская Тень; им, самим Скорцени, взлелеянный Великий Зомби, готов к выполнению своей исторической миссии.
– Как всегда… Вашего благословения, мой фюрер.
– Но… есть ли в этом смысл? Он что, даже в своих могильно-кладбищенских делах не способен обойтись без благословения фюрера?
"Он побаивается, – понял Скорцени. – Меня. Фюрера. Гнева самого полковника Меттерса. Не так-то просто ему решиться принимать некоего высокопоставленного чиновника, выдавая себя при этом за самого Гитлера. Тут нужен прожженный авантюрист. А Зомбарт – всего лишь обычный служака. И потом, он не уверен, что эта авантюра согласована с фюрером. Признайся, – сказал себе Скорцени, – что на его месте ты бы тоже хорошенько подумал, прежде чем выступать в ипостаси фюрера Великогерманского рейха".
– Если позволите, я могу пригласить его. Думаю, тридцати минут вполне достаточно, чтобы штандартенфюрер высказал все свои соображения по поводу мемориалов.
Зомбарт нервно прошелся вдоль неразожженного камина, при этом Скорцени заметил, что он явно тянет ногу, полностью подражая фюреру. Краем глаза Отто взглянул на Гитлера, который так же, как и он, припал к щелям, замаскированным под глаза вытканных на гобеленах драконов. Это были глаза-линзы, которые, с одной стороны, исключали разоблачение, с другой – позволяли осматривать зал, словно в театральный бинокль. На двух любопытствующих – две пары драконьих глаз-биноклей. Еще двое шпионящих, если бы они появились здесь, могли довольствоваться удивительной акустикой, которой позавидовал бы любой театр.
Поражаясь поведением Имперской Тени, фюрер конвульсивно вцепился руками в краешки едва выступавших кирпичей. Сейчас он был похож на рассвирепевшего циклопа, способного в ярости повергнуть всю стену.
"Его тоже стоит понять, – упрекнул себя Скорцени. – Кто знает, как повел бы себя ты, исподтишка наблюдая паясничание двойника, которого сработали под тебя лучшие хирурги и надрессировали лучшие психиатры и… диверсанты? Как только Тень Скорцени зажил бы самостоятельной жизнью, ты наверняка взвыл бы от негодования и чувства своей ненужности на этой земле".
– Может быть, вы еще и скажете мне, почему я должен заниматься кладбищами? – недовольно проговорил Великий Зомби.
– "…Почему я должен заниматься кладбищами?" – оставаясь верным своей привычке повторять последние сказанные фюрером слова, пробубнил Шауб. – Вы – фюрер. Кладбищами вы можете не заниматься. Но ведь вы сами создали этот архитекторский совет, мой фюрер, поскольку понимали значение мемориалов столь же глубинно, как и любой из фараонов – величие пирамид.
Этого аргумента оказалось достаточно. Адъютант не только убедил лжефюрера в важности дела, которым занимаются Меттерс и его братия, но – что самое главное – помог окончательно утвердиться в мысли, что его воспринимают не как Имперскую Тень, а именно как фюрера.
– Пусть войдет, – пренебрежительно согласился Великий Зомби. И, вновь усевшись в кресло, поставил ноги на оградку камина, как это любил делать, находясь в своей ставке "Бергхоф", Адольф Гитлер.
– Это действительно я? – не удержался фюрер, искоса поглядывая на Скорцени.
– Во всяком случае он очень напоминает вас, – дипломатично ответил Скорцени, еще раз проникшись тем страхом, который пронизывает – и обязательно должен пронизывать – сейчас Великого Зомби.
– И вы считаете, что Меттерс не заподозрит подвоха?
– Сначала мы увидим это по его поведению, а затем спросим у самого штандартенфюрера СС Меттерса. – Скорцени знал, что слова, молвленные здесь, в этой тайной комнатке для подслушивания, до зала не долетают. Старинные мастера акустического шпионажа учли и эту особенность тайной каморки.
– По-моему, нам здесь больше нечего делать, – попытался было подняться Гитлер.
– Еще несколько минут, мой фюрер, – остановил его Отто.
– Думаете, это будет интересно? – каким-то упавшим, неуверенным голосом спросил Гитлер.
– Возможно, минуты, проведенные сейчас здесь, избавят вас от необходимости личной встречи с Великим Зомби. – Скорцени догадывался, как фюреру не хочется окончательно соглашаться на эту встречу, хотя предварительное согласие он уже дал. Как он побаивается этой встречи. Да-да, и побаивается – тоже.
– Или избавит мир от самого Великого Зомби, – неожиданно резко произнес Гитлер.
– Я понимаю, что эта встреча особого восторга у вас не вызовет, но интересы вашей безопасности, интересы рейха… Это они требуют от нас появления таких людей, как Зомбарт, как Великий Зомби, как ваша тень.
Их взгляды встретились. Вряд ли Гитлер догадывался, насколько остро Скорцени воспринимал чувства, которые обуревали его сейчас. Лишь минуту назад, когда Великий Зомби уперся ногами в оградку, он молвил себе: "Нет, если бы там восседал лжескорцени, ты сегодня же отправил бы его к тем истинным теням, среди которых нашлось бы место и тени диверсионно-имперской…" И был бы прав.
Но только что фюрер произнес слова, которые заставили Скорцени вздрогнуть. Он очень прозрачно намекнул на то, что мир пора бы избавить от Великого Зомби. Намекнул или уже приказал?! И где грань между тем, на что фюрер намекает и что приказывает? И потом, не закралось ли в душу фюрера подозрение в том, что он, Скорцени, готовится удивить мир еще одной авантюрой: на сей раз – с подменой фюрера? "Не пора ли повнимательнее присмотреться к самому Скорцени? Ведь, превратившись в "самого страшного человека Европы", Скорцени в то же время превратился и в самого опасного человека из окружения фюрера".
Конечно, Скорцени попытался убедить фюрера, что то, что он делает, сотворяя из Зомбарта Имперскую Тень, – исключительно в интересах Германии, в интересах фюрера. Вот только убеждают ли эти объяснения самого фюрера? Способны ли они в принципе убедить его?